Озабоченный повар быстренько побрел на кухню, а хозяин, ласково просяявшы и вытирая салфеткой вспотевший лоб, начал любезно рассказывать нам, что для нас приготовлено будет на кухне и каким вином он думает сегодня нас угостить.
- Вино для соловья, - говорил он, - не может быть обычное. Такое, как для всех. Оно должно быть сладким, как мед, и душистое, как роза.
Он уверял нас, что у него в погребе есть именно такое вино. Именно в нем и именно такое: густое, сладкое, тусклое и темное, как южная ночь.
Он хотел уверить нас, что не каждому даже из лучших знатоков вина приходилось пить то подобное. Ведь не каждый из них был с ним знаком.
Говоря это, он гордо ткнул себя коротким пальцем в грудь. Он находился в центре космоса.
Похоже, весь мир и все в мире распределялось для него на две категории: на людей, имели возможность познакомиться с ним и воспользоваться приветливо его гостеприимства, и на людей, что такого случая не было. Вся неполнота жизнь и все несовершенное в мире начиналось от последнего обстоятельства.
- Отведать хоть каплю такого вина - это сохранить память о его вкус на всю жизнь! - Говорил он.
- Вино, - продолжал он, - это как женщина! Есть женщина и женщина, и вино и вино. Есть вино, его можно пить ежедневно и никогда не испытать от того утешения. Есть женщина, ее можно знать всю жизнь и что тебе с этого? Но бывает женщина, что, раз ее встретив, никогда больше не забудешь ее в жизни, хотя это был лишь взгляд, который ненароком она бросила, или улыбка, которой они одарили тебя мимоходом.
Он сделал паузу, словно отдавался воспоминаниям.
Многое он мог бы сказать по этому поводу, но иногда это может быть излишне. И сегодня, когда у него гостят такая красивая и привлекательная женщина и такой мудрый и найвчениший из людей человек, что даже среди женщин умеет выбрать для себя лучшую, преступлением было бы с его стороны, если бы он не угостил их отборных всех вин, которые он у себя имеет.
И он позвал одного из своих подручных, приказал ему достать свечу и идти с ним вместе в погреб.
Он ушел.
Должен признаться: мы имели возможность убедиться, что это не были жадные слова с его стороны, сказанные лишь для того, чтобы улучшить низкое качество скверного вина и компенсировать избыточность уплаченной за него цены. Вино, которое мы пили в тот вечер, были густые, сладкое, тусклый и теплое, как теплая и душистая бывает только весенняя соловьиная ночь.
Это была ценная жидкость. Каждую ее каплю надо было ценить, как наследственный клейнод, передаваемый из рода в род и из поколения в поколение. Вино стоило сравнение с той женщиной, которая его пила. Вся радость и вся радость жизни конденсированные были в наслаждении, которое мы испытывали, смакуя отсе вино.
Была поздняя ночь. За столиками в шашлычные медленно пустели. Гости расходились, но мы с Ларисой, окончив ужин, еще сидели. Розовый туман застував мир. Мы никуда не захотели идти не хотели двигаться, охваченные сладким чувством блаженной зципенилосты.
Мы пили черную, крепкую турецкий кофе. В свой круг мы пригласили хозяина. Окунувшись в хмельной колебания, мы слушали пространные его размышления о вине, о людях, еду, смысл жизни, назначение человечества в мировом бытии универс. Вселенная он рассматривал с точки зрения хозяина шашлычная.
Он говорил:
- Среди моих друзей, которые приходят ко мне, есть люди разных вкусов. Есть люди, для них безразлично, какое вино они будут пить, Они стремятся почувствовать себя счастливыми, когда у них кружлятиме в голове. Я люблю таких друзей. Я уважаю их, и они уважают меня. Они выпили, я выпил с ними. Они веселые, но я также веселый.Поддерживая своего друга под руку, я помогу ему выйти на улицу, позову на извозчика и пожелаю счастливого пути и доброй ночи.
- Но есть у меня, - продолжает хозяин, - друзья, которые, придя, говорят мне так: «Друг, я люблю вино, но не всякое, а хорошо! Я люблю вино, чтобы оно смаковали. Я хочу почувствовать утешительную его изящество, когда я его буду пить!
Хозяин зажигается. Изменяется ритм его речи. Он обращается ко мне, ставя стул напротив меня:
- Неужели, - говорит он мне, - неужели, скажи мне, пожалуйста, я могу, после таких слов, позвать Аршака и сказать ему: «Аршак, возьми с шуфляды деньги и иди рядом в магазин Церабкоопу на другую сторону Проспекта к Мамтресту и принеси оттуда пару бутылок Карданахи или кахетинского »
Хозяин покачал головой,
- Нет, - сказал он, - я еще не покинул верить в Бога, я еще не стал изуверы. Да, я взываю Аршака, но я не говорю Аршакови, чтобы он пошел в Церабкоопу за Карданахи, я говорю ему: «Пойди, Аршак, напротив через Проспект к городской станции и закажи себе билета в Ереван в скором поезде Баку-Шепетовка. Когда же ты приедешь в Ереван, найми ближайшее воскресенье на базаре подводу и поезжай в деревню к моему приятелю и привези мне от него того вина, что его вытеснили руками и который он держит у себя в погребе еще от года, когда у него родился старший его сын »Так я говорю Аршакови. И когда ко мне придет когда такой друг, как ты, я говорю ему шепотом на ухо: «Послушай, друг, у меня для тебя есть именно такое вино, которого желало бы твое сердце»
В заключение разговора, допив свою чашку кофе, он говорит задумчиво, глубокомысленно и поучительно:
- Надо уважать людей и любить удовлетворять их желания!
Он встает со своего места и будто в сетование, родившегося в наибольшей глубине его души, он добавляет:
- Я думаю, что пить и кушать нужно только для того радости и утешения, что есть в пище и питье!
Уже поздно. Пора уходить. Все выпито, и все съедено. Стынет темный, кустарной работы из-под Вану опустевший кофейник. В углу стола чернеет на подносе в куче соли миндаль.Скатерть залитый вином. Змьяти комок салфетки небрежно брошен прочь.
Отяжелевшие, словно отсутствуют, отодвигает стулья. Хозяину благодарим за искренность любезной его гостеприимства и прощаемся, обмениваясь с ним десятком взаимных похвал и изысканных комплиментов.
Он провожает нас до выхода на улицу, останавливается на мгновение на пороге, широко зевает, возвращает выключатель и исчезает в темноте подвала.
На улице угасает последний свет.
Ночь открывает нам свои щедрые объятия.Соткрытой простотой она принимает нас в своем Благоуханный пышное лоно.
Лариса отказалась ехать трамваем или извозчиком. Домой она предпочитала возвращаться пешком.
- Ка-те-горично не ехать! .. Ка-те-горично пешком! Ростислав, я говорю: пешком!
Я беру ее под руку, и мы идем, плотно прижавшись друг к другу, одинокая пара в беловатая просторах ночи.
Вокруг нас тьма, пустота, звезды. Сон окутал город. Опустевшие улицы. Немые дома. В садах, оставшихся незастроенные кирпичными коробками каменных, пели соловьи.
Нас окутала соловьиная ночь. Мы шли по бульвару Проспекта вверх, пьяные от вина, любви и беззаботности. Аромат цветущих деревьев казался чрезмерным.
Она смеялась тем беспричинным, глубоким, грудным смехом, которым умеют смеяться только некоторые женщины, пьянея от вина и любви. Этот смех волнует, возбуждает, вызывает и обновляет желания.
Я не владел более собой. Я переступил в шали пьяной ночи через все границы. Не было безумие, которого я не мог поступить. Не было меры бешенства, через который я не преступил бы.
Я умолял Ларису вернуть. Не идти домой.
- Лариса, пойдем ко мне!
Я целовал руки, губы, ноги. Я выходил, спрагнилий от жажды. А она, эта имела женщина, обезумела, как и я, качала головой, говорила «Нет, нет, нет!» И, схватившись за спинку бульварной скамье, сопротивлялась, не оторвать! - И тогда, выскользнув из моих рук, побежала мелкими шагами вперед вверх.
Неистовая ярость овладела меня. Меня наполняло отчаяние. Я кричал ей:
- Я убью тебя!
Она останавливалась, смотрела на меня широко раскрытыми, как у непереносимой муке, страшными глазами и говорила, знемигшы:
- Убей!
Поцеловала мне руку. Она крикнула мне:
- Убей!
Не было меры горячку, по которой я не мог бы перешагнуть. Так же, как и она!
Я ушел от нее прочь, погрузив голову. Она догнала меня, обняла за шею, поцеловала в глаза и повела меня, обессиленного, за собой, держа за руку.
Тогда вдруг, в неожиданном порыве, она прижалась ко мне и прошептала:
- Милый!
Мы потеряли начала и концы. Мы шли в бесконечность, где не было ничего, кроме жадно пустоты невыполнимого желания. Мы пережили все соблазны соловьиного ночи. Подверглись всем достоинствам ночи. Узнали все опасности пения соловьев.
В крови у нас бушевала яд ночи пения, тяжелых и теплых ароматов, звездной тьмы, пустоты пространства, одиночества, насыщенной изжога.
Я не мог бы сказать, как долго мы шли, одну короткую минуту или никогда не конечную вечность. Но, когда мы взошли на гору зеленоватый рассвет уже стоял на пороге грядущего дня.
Дул предрассветном ветер. Молодые тополя трепетали листьями. Ночь отошла, одкрились горизонте, вещи и весь мир, поступки приобрели очертания.
Я снова и снова умолял ее, целовал ладони ее рук.
Едва коснувшись рукой волосы моей головы, она прошептала:
- Будет, будет! Спать, спать, спать!
На пороге дома раз:
- Я позвоню!
Ларисой по телефону мы договорились встретиться после обеда, во второй половине дня в Потемкинском сада. Она спросила, я знаю где это?
Я возмутился. Неизвестно Потемкинского сада, этого заброшенного, заросшего кустами желтой акации сожженного летней жарой идиллического сада? ..
Но я его не нашел. Я не нашел его на том месте, где он некогда был.
От древнего старого сада не осталось здесь ничего, кроме голых склонов горы над рекой. Его вырубили люди в первые безвольные и бездомные годы революции. Власти менялись тогда несколько раз в течение недели. Власти появлялись и исчезали, как карты на зеленом сукне стола при газардову игре, когда в горячке бессонных ночей человек уже потеряла все, уже не имеет ничего единой ставке для дальнейшей игры «ва-банк» у нее осталось сама жизнь.
Заткнув топор за пояс опоясанного пальто, - тогда все, все равно мужчины и женщины, ходили подпоясанные, - надрываясь, усталые люди тащили за собой на саночках срубленный ствол акации. В комнате, отапливаемой жестяной буржуйкой, на сковороде, раскаленной докрасна, жарили на олеонафти блины из кукурузной муки. Олеонафта, масло для машин, заменяла тогда людям толщ. В истощенных голодом людей колебались зубы. Кровоточили десны.
Бывший Потемкинский сад был губернияльною идиллией. На горбкавих склонах тянулись ярки, размыты летними грозовыми ливнями. Слой пыли покрывал тропы, протоптанные между бурьяном. Во ободранными, с поломанными ветвями кустами желтой акации дремали куры служащих дворцового здания. Ветер трепал развешанные на веревках между деревьями синеве, тяжелые от влаги, только выстиранные простыни. На местах, где нужно было воссоздать в воображении возможность газона или клюмбы, росли мелкие круглолисти низкие калачики и большие пышные серо лопухи. Природа брошена была судьбы. Никаких декоративных украшений. Никаких попыток что-то изменить или укротить.
Это все исчезло. Потемкинский сад перестал существовать. Новый сад имел совсем другой вид. Молодые деревья подчинены были регляменту песком усыпанных дорожек. Газоны и клюмбы были специяльним надписями запрещены для детей, собак и пьяных. Устоявшийся ранжир бордюров запирал их пространство. Унифицированный стандарт цветов украшал круга и звезды клюмб.
Цветы перестали быть тем, чем они были до сих пор: цветами. На них составляли акты. Их регистрировали, заносили в бухгальтерськи книги Треста зеленых насаждений, проводили по входящих и исходящих книгах, акты подшивали к делам. Дела стояли на полках шкафов в канцеляриях учреждений.
На клюмбах цветы производили впечатление выкрашенный на фанеры. Кепка Ильича и библейская борода Маркса, выложенные из битого кирпича, пережженной угля и повапнених Каменке, повторялись с убийственной однообразием. От входа к берегу я насчитал пять кепок восемь бород. Размеры свидетельствовали о стремлении к грандиозности, материал, использованный для этих садовых декоративных мотивов, о режиме строгой экономности. Варьировался материал, например, фон был белый, кепка изложена была из кирпича, или же наоборот, при белой кепке было червоноцегельне фон.
3 фанеры, песка, кокса, мела, битого кирпича, рахитичный деревьев и регистрируемых цветов на берегу Днепра был воздвигнут «Парк культуры и отдыха», плод бухгальтерськои усердия, Трестовский директив и обижникового формализма.
Только Днепр и небо были те же: величественные и бескрайние.
Вместо кусков синего ситца, ссудо нарезанный в городе щелями каменных улиц на узкие полосы, здесь в бесконечности пространства протянулся нетронутое неизменное небо В литургическом покое неслышно плыли вверху по небу одна за другой неторопливым цепью облачка.
Что касается меня лично, то я человек города! Я не знаю никакой названия дерева или растения или птицы. Это не моя профессия. Знать их это профессия ботаника, дендролога, микологов. Я не люблю природы, какой она есть. Она действует тягостно на нервы. Я выдерживаю природу исключительно тогда, когда ее приспособлено уже для человеческих выгод. Пейзаж должен раскрываться с террасы ресторана. Природа должна быть подана при столике кафе: хороший кофе, пирожные и вокруг кольоровани ткани даль.Асфальтированные пешеходы в целинной лесу. Заплачен входной сбор и перила, на которые можно опираться, заглядывая в бездну. Природа должна быть комфортабельной.
К сожалению, я не нашел в саду никакой кафе или даже буфета с парой жестяных стульев и столиков под деревом, чтобы иметь возможность заказать себе стопку на сто грамм и порцию краковской колбасы на двести грамм.
Пришлось довольствоваться деревянным площадкой над обрывом, продовгастою террасой, предназначенной, возможно, для танцев, возможно, для концертов
Я сижу на пленарных собраниях Совещания. Покорно и терпеливо исполняемый скучный долг! Нет, я не люблю заседаний! ..
Передо мной на столе растет гора бумажных петушков вместе с кучей папиросной золы и окурков, накопленный канцелярский помойку, одсив моей тоски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25