Работать статистиком в земстве это никакой рай, но и никакая каторга. Это был способ существовать. Все в те годы были уверены, что самое важное в мире это существовать: жениться, иметь или не иметь детей, есть ежедневно обед, пристьобуваты к рубашке воротничок и манжеты, платить банку взносы по построен домик, в субботу вечером поехать в «Английский сад» и выпить бутылку пива, на Новый Год завезти к губернатору и председателю Земской управы визитную карточку. Между тем он мог творить. Не было физической каторги, но было моральное: невозможность выявить, раскрыть себя, быть собой.
Сгоречью он признался мне:
- Я никогда в жизни не был собой!
Быть собой для него значило: наблюдать, как растет трава, как деревья одеваются зеленоватым дымом первого листья, как поет в поле телеграфный провод, как цветет весной сирень.Еще с детства он любил старые сады, холодный ветер, ночные тучи, полынный привкус одинокой тоски. Печаль сердца. Воздух, наполненный запаха старых книг и легкой копоти свечей. Степной синий простор. Сухой аромат трав на закинутому кладбище.
Его призвание было мечтать, голодать, молиться, стать святым. Но время, при котором ему довелось жить не придавал никакого значения подобным делам. То время пренебрег это. Человека, призванную быть Франциском Ассизского, заставляли носить заштопанной женой носки и работать в бюри над составлением сводных статистических таблиц: количество поголовья, количество десятин засеянных яровыми, число повозок занаваживание, вывезенного на поля, цифры инвентаря, имеющегося в хозяйстве, движение населения, процент болезней, тиф, холера, инфлюэнца. Он знал наверное проценты каждой из хлебных культур, но имел очень приблизительное представление, что такое вика и как отличить ячмень от овса. Он был городским человеком.
В свободные часы он писал стихи. Первый сборник его стихов вышла в 1906 году. Люди ходили с красными флагами, пели «Марсельезу» и «Варшавянку». Руководили хорами в новоучрежденному «Просвита». Протестовали против уголовных отрядов.
Манифест 17 октября, выборы в Государственную Думу, революционный энтузиазм, издание «Донской речи» в красных обертках, социализм, сектанты, десятки политических вопросов, аграрный вопрос, на украинском языке лекции в университете, Мукден, Цусима, Портсмут, террор, взрывы бомб, выстрелы из револьверов, баррикады, забитые гимназистами на улице приставы, ингуши, казаки, виселицы, ленинский лозунг «Вся власть советам», как и другое, либералов: «Власть исполнительная да подчинится власти законодательной», - ничто из этого не отразилось в стихах сборника. Будто ничего этого и не было на свете. Достаточный повод, чтобы обвинить поэта в антигромадськости.
Разрывая с традициями и поэтической фразеологией гражданской поэзии с ее ведущим лозунгом «Я не поэт, я гражданин», замыкаясь в башне из слоновой кости, он культивировал чистую поэзию. Поэзию для поэзии. Он принадлежал к группе модернистов Возможно, он был самый последовательный из них, наиболее непримиримый из антинародникив.
Имя его вспоминали вместе с именем Олеся и Вороного. На втором план, но всегда в том же связи, после них, вместе с Филянский, Капельгородского, Тарноградского.
Хотя бы в своих стихах он хотел быть собой.Секзотизму он делал способ борьбы с эстетства - путь к освобождению. Он пытался абсолютизировать хрупкую и нестабильную условность новейшей поэзии. Это также был протест и бунт, хоть и своеобразного сорта, смысл которого он вряд ли мог понять. Он печатался в Евшановий «Новой доме»; впоследствии его поэзии начали появляться, хотя и не часто, на страницах «Литературно-научного вестника».
Несколько неудачных выражений, противоречивых языковых новообразований, неуместных оборотов, случившихся в его ранних стихах, индивидуалистический эстетизм, свойственный его поэзии, как и всем творчестве модернистов, дали повод критику, стоявший на страже общественного мнения и народничества, святынь, которые он отождествлял с народными, выступить с острой статьей против поэта.
Большая статья-рецензия, написанная по поводу первого сборника поэта, появилась в одной из книг «Киевской старины» под названием «знамение времени». Народничество озброювалось против модернизма. Статья-памфлет была составлена темпераментно и остро. Критик не избегал брутальности. Против поэзии, что он ее воспринимал как опасную угрозу для народа, он направлял резкие выпады не жалел язвительных упреков, граничащие с оскорблением он плямував, хай, обвинял.
Наивный реализм и побутовництво руководили критиком течение целого его жизни. Перед революцией и после революции, когда он начал играть роль представителя нации и взял на себя ответственность за судьбу многих других.
В своей статье критик обвинял Арсения Петровича, а вместе с ним и всю группу модернистов, в том, что они не знают украинского языка.Сэтого он начинал, с грехов против языка, с преступлений против духа народного языка и на этом основывался. До этого он приобщил также обвинения в моральном розкладництви, в идейной беспринципности, в покушениях и преступлениях против слова и духа, против совести украинского народа. Все это было не очень проникновенно и не очень тонко, но в любом случае последовательно.
Статья имела эпиграф, взятый из Шевченко: «И на страже возле них поставлю слово» Критик считал себя вратаря, поставленного на стражу у ворот храма народа и его языка.
Он был до конца последователен в раскрытии своих утверждений, этот критик.
Народ он рассматривал как языковую единство. Он отождествлял народ и язык. Он исходил из тезиса: «Народ это его язык» Это легло в основу идеологической доктрины, что он ее проповедовал, определило ее содержание и объем, программу действий, способ политической акции. Речь становилась основой догмы составление словаря живого великорусского языка, письмо статей для журнала, выдачи граматок и грамматик, популярных книжочок для народа - ведущей основой целой общественной деятельности. Это приводило к любительства в области языковедческих работ, а общественную акцию лишало ее основного мерила - сознания масштабов, но это его не интересовало. Он предпочел возглавлять как первые, так и вторую, профессиональные научные студии и политику, хотя для первых ему недоставало подготовки и знаний, а для второй характера.
Быть политическим деятелем - быть провидцем. Иметь в себе что-то из пророка. Он был лишь эмпирики. Он не имел нужной широты круговиду. В попытке модернистов предоставить украинскому языку художественной веса, а эстетические ценности выдвинуть на первый план он увидел опасный для украинства уклон, покушение на общественную благотворительность вообще и на человеческое мораль частности.
«Подчеркиваем, - отметил он в своей статье в« Киевской старине », о которой я упоминал, - не самоутверждение литературы, а самоутверждения мильйонових народу, в котором литература должна иметь вспомогательную роль как средство этого утверждения, если она хочет быть украинской литературой». Модернисты, которые не хотели писать так, как Борис Гринченко, ставили себя, тем самым, по его мнению, вне украинской литературой.
Модернизация поэзии? .. Поэзия, что разрывает с народничеством? .. Ошибочный путь, вредные тенденции. Не-твор-чисто, труп творчества, вонь разложения, падло псов.
Критик защищал внутреннюю самозамкненисть призвание, автаркию словесности, село изоляционизм, село в его отрубномъ самодостаточности. Видел назначения интеллигенции в образовательной деятельности в интересах народа. Проявлял неприятие литературы, изображающий не свое, а чужое, и с резким гневом напал на поэта, что, по его выражению в той же статье, «ищет тематику вне своим народом, в чужой давнопрошедшие действительности, перепевает чужие образцы, колышет чужие дети »
Пулька преферанса, высокая смушковая шапка, пиджак, одетый поверх вышитой сорочки, вишневый сад у дома, одинокая улица на окраинах города, шмелиная тишина! .. Как и все политические деятели первого двадцятипьятилиття 20 века критик говорил, несколько картавя, пришелепкувато.
Рецензия, которая появилась в «Киевской старине», произвела на молодого поэта гнетущей впечатление. Он не искал, в какой мере были справедливы обращены против него обвинения, он не пытался ни опровергать, ни оправдываться. Его обвиняли, этого было достаточно. Он предпочел лучше пренебречь себя, чем других. Он начал искать своей собственной вины там, где каждый другой был бы разве поражен в своем самолюбии.
Рецензия пришла для него как жизненное катастрофа. Сдержанный, он стал еще более сдержан. Нерешительный, он стал еще осторожнее и неришучиший.
Это вовсе не значит, что он изменил свое отношение к поэзии или хотя бы и меньше уступил в своих взглядах. Он и дальше писал так же, как и прежде. Он никуда не уклонялся он не был человеком, способным пойти на компромисс. Но слишком чуткий и Вражливый, он не мог сбросить с себя чувство робкой ошеломленности.
Он окончательно как поэт замкнулся в себе. Отделился от среды, места и времени. Превратил свои стихи в абстракцию эстетического.
Каждый раз, когда ему приходилось посылать написанную поэзию к журналу, он колебался. Может, лучше пусть оно полежит? Неуверенность себя делала его больным.
Ему не хватало нужной судьбы назойливости, чтобы сделать литературную карьеру, которую так успешно делали другие, гораздо менее способные, но многие проворнее его.
Ему говорили: «Надо расталкивать локтями, чтобы пробиться» Он не любил толпы, где приходилось расталкивать. Он избегал переполненных вагонов трамвая. Конечно, с Земства он возвращался домой после службы пешком.
Цинизм органично был не свойственный его натуре. Возможно, именно поэтому он и писал стихи, стал поэтом. Поэтому он никогда и не пытался выдвинуться вперед, как поэт.
Он не был ни пришелепкуватий, ни крикливый.
Слишком мягкий и вежливый, он воздерживался от того, чтобы беспокоить кого в делах, которые касались его лично, а особенно в такой сугубо частной, интимной деле, как стихи, которые он писал.
Если к нему обращались с редакции журнала с письмом, прося прислать стихов, присылали приглашения вторично, повторяли третий раз, он посылал. Не обращались, не напоминали, он оставлял их лежащими в ящике своего письменного стола.
Относительно себя, то он не проявлял никакой инициятиви наружу, Случалось, годами ни одного из его стихотворений не появлялась в никакому из периодических изданий, хотя он работал жадно и упорно. Он неспособен был прийти в редакцию, принести тетрадь и сказать: «Напечатайте! Я поэт»
Он публиковал гораздо меньше, чем писал, и писал гораздо больше, чем доводил до окончательной отделки.
После революции или через личную скромность, или потому, что он жил в провинциальном месте, он остался в стороне от широких путей литературного процесса.Сним случилось то, что и с другими представителями старшего поколения. Олесь эмигрировал, Чупринка был расстрелян, Филянский, Капельгородский замолчали, Самойленко, вернувшись из эмиграции, умирал, больной чахоткой в Боярке под Киевом. Николай Вороной делал бесполезные усилия сохранить за собой место в текущем литературном процессе.
Там, где другие отодвинула, Арсений Петрович уступил сам. Он нигде не появлялся, никогда не заявлял ничего о себе, не делал никаких попыток напомнить о себе обществу. Не все даже знали, что он, один из основникив модернизма в украинской поэзии, может даже самый талантливый из всех поэтов, своих современников, еще жив, живет в южном степном городе, работает как директор в Музее. О нем забыли так, будто он давно умер или даже и не существовал вовсе. Несколько его стихотворений, после революции появились в «Красном пути» и в местной «Зари», редактированной В. Цаплей, прошли совершенно незамеченными. Они не нашли никакого отклика. Они сдались не то слишком экзотическими, не то просто устаревшими.
Новая революционная эпоха проигнорировала замкнутого в себе поэта. Он не обижался.Слюбительского прежде наклона к искусству он сделал себе профессию, с приобретенных случайно сведений - специальность. Сразу же после революции, при первой возможности, он бросил Земство Другие его коллеги окунулись в водоворот партийно-революционной борьбы или перешли к кооперации, он выбрал для себя музейную работу, всецело поглощен ею и вполне доволен своего призвания.
- Я уже не имею, - говорил он, - дело с цифрами, статистическими сведениями, таблицами, процентами. Боже мой, какое это счастье! Наконец, я почувствовал себя свободно. Разве это мало? .. Я имею дело с картинами, с фарфором, старинным стеклом, мебелью, с редкими и изысканными вещами, и это меня радует. Чувство радости приносит спокойствие, а это самое важное для человека.
Говорить о спокойствии и гармонии в первые годы революции можно было разве из желания эпатировать. Но факт остается фактом: местная городская картинная галерея обязана своим сохранением и дальнейшим своим расцветом исключительно его настойчивости и неусыпный энергии. Он собирал для нее экспонаты в городе по домам, что их бросили владельцы судьбы, ездил по селам, разыскивая у крестьян лежащее имущество из барских имений и экономии. Спасал то, что можно было еще спасти.
И это он делал в те бурные и мутные годы, в страшные сокрушительные годы, когда все связи распались и все, что до было абсолютным, стало необязательным. Случай руководил жизнью. Судьба человека, а тем более судьба человеческих произведений весила на весах общественного бытия минимум. Где проходила неведомая, фантастическая линия, отделявшая то, что было и что перестало быть, от того, что должно было родиться и чего еще не было ... Люди жили вне современности, в декретовану будущем.
В большом и прежде сытом городе нечего было есть, крошки хлеба! Люди пухли от голода и молча покорно умирали. Когда у одного, случайно наелся вареников, произошел заворот кишок, он сказал перехристившись, перед тем как умереть:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25