Один за другим выступают представители учреждений. Лица различных административных рангов с устоявшимися штампом слов и штандартом фраз. Представители Облисполкома, облоно, коммунхоза, Союза воинствующих безбожников, пионерзагону образцовой трудшколы, профкомов различных заводов, Института народного образования.
Какое отношение имеет к искусству, к творчества Ленника, к архитектуре и музейного дела эта присядкувата, краснощекая, черноволосая девушка с пышными красным бантом пионерской галстуки, которая свою речь начала с заявления:
- Как пионервожатая ...
Я обратился к своему соседу: не думает ли он, что перед ее выступлением годилось, чтобы на эстраду вышли пионеры и, выстроившись в две шеренги по обе стороны катедри, затрубили трубы?
- К тому же, - добавил я, - я интересен знать, кому именно из присутствующих повяжут галстук почетного пионера, и, вообще, при чем тут Линник?
Он высоко поднял брови, посмотрел на меня внимательно, словно взвешивая, как он должен отнестись к моим словам, тогда улыбнулся - видимо, ему понравилось мои золотые очки - и сказал:
- Вы, профессор, циник!
И после короткой павзы:
- ... И опасный человек!
Я не вполне понял, что он хотел этим сказать. И наконец, я не знал, кто он такой был. Но разве не все равно?
Был смертельно неинтересно. Даже собственные остроты больше меня не развлекали. Я откровенно, не скрываясь, позиxав.
Когда девушка кончила говорить, и ей поапльодиювалы, и она вернулась на свое место, я пересел на свободный стул рядом с ней:
- Поздравляю, - сказал я, - вы прекрасно говорили. У вас чувствуется истинная пионервожатая! .. Любите ли вы поэзию?
Некоторое время она размышляла, что в данном случае ей нужно сказать, и тогда ответила:
- Да, я люблю поэзию! ..
Я пожал ему руку. Я сказал ей:
- Очень приятно видеть такую культурную девушку. Кого вы больше любите из украинских поэтов?
Здесь она чувствовала себя уверенно. У нее не было сомнений. Она сказала:
- Шевченко!
- 0, так, но, видимо, еще кого?
- Конечно!
- Например?
- Ну, вот, например, Котовского.
Я немного не понял сразу, о ком идет речь и откуда появился здесь Котовский, этот отважный рубака, но промолчал и продолжил расспрашивать девушку.
- И еще кого?
- Кого еще? Ломоносова. Это, правда, русский поэт. Мы учили его в школе.
Мы шли с ней сквозь заросли целинных лесов. Тяжелыми топорами прорубувалы в лесу просеки, которыми, очевидно, шествовать не она и не я. В любом случае, прежде, когда она училась в школе, из нее была хорошая ученица. Даже теперь она все же помнила кое-что из школьной науки. После некоторых размышлений, я понял, что она говорила о «крупнейшего поэта современности Маяковского», по аналогии звуков смешав его с Котовским.
Я поблагодарил ее. Я вернулся на свое место немного растроган.
Я сидел дальше. Я позиxав.
Именно таким, как я зевает, меня нарисовал художник Николай Штуль, что в своем лице представлял на этом Совещании местную «Асоцияцию революционных художников».
Рисунок ему удался, и я выпросил его, чтобы показать Ларисе.
Она много смеялась и сказала:
- Очень похоже. Именно такой вы есть!
Она отобрала рисунок от меня и оставила его себе на память, поставив меня в неловкое положение перед художниками, которому я клялся вернуть эскиз.
... Выступления продолжались. Я позиxав. Росла куча пепла. Росла тоска. Я чувствовал, что еще немного и я не выдержу.
И тогда я сбежал. Я убежал позорно, не обращая ни на кого внимания, хотя Арсений Петрович поднялся в своем президияльному кресле, хоть в зале пронеслось «Задержите», хотя я задел стул, с кем столкнулся, кого отодвинул по дороге в сторону, и выступающий на минуту прервал свою речь и на меня со всех сторон кричали:
- Ростислав Михайлович! Куда же вы? .. Ростислав Мы ...
К сожалению, я не владею талантом, как это умеют другие - исчезать незаметно.
Ентузиястичний Гуля успел поймать меня в вестибюле музея в последнюю минуту, когда я уже вышел на крыльцо. Он пытался задержать меня и убедить, чтобы я вернулся, он схватил меня за рукав, но я вырвался от него, пролепетал что-то невнятное, даже для меня самого непонятное и исчез.
Я шел в зеленых сумерках какой-то неведомой мне улочки. Я дышал свежим воздухом полной грудью. Я спас себя! .. Какое блаженство не сидеть на никаких собрании.
Мы стремимся всегда каких-то определенных благ и не ценим счастье, которое рождается, когда мы лишены какой горести.
Я сел лицом к реке так, чтобы солнечный лучи падали прямо на меня.
Весеннее солнце. Запах влажной земли. Ветер, дующий с реки. Будний день. Пустота. Одиночество.
Люди нашего поколения уже не боятся солнца. Мы не носим главных нарядов и не ищем в жару прохладой. В Солнечный день мы не переходим на сумеречную сторону улицы, где холодок от каменных лег на раскаленный мостовую.
Наши родители избегали солнца, мы, наоборот, ищем его. Так произвольно меняться людей представления о добре и зле, о полезности и вреде, о желаемом и нежелательно.
Чудесный пейзаж, и так обидно, что здесь не хватает кофе или хотя стопки водки, с чего бы я тоже охотно удовлетворился. Слева за балками, перерезают берег, и гранитом скал, меня сразу наводят на мысль о фиорды, Скандинавию и Ленника, - начинается город. Зрение пробегает Оболонью вдоль реки и достигает горизонта.
Мост, сцепленный из нескольких дужек, железным кружевным коробкой переброшенный с берега на берег, свес в просторони, будто железный рельс, которую намеренно положили, чтобы любители могли при случае измерить точность своего представления о расстоянии.
Прищурив глаза, сквозь голубую завесу воздуха я смотрел на далекое золото потустороннего берега. Передо мной во всей мощи встает лазурь Днепра. Хватит думать о заботах заседаний, о хаотичную суету беспорядочных будней.Ссозерцания неба, реки, тишины у меня рождалось чувство освобождения, покоя и ясной, ничем не озабоченной радости.
Я полностью погружаюсь в созерцание глубокого сияния, которым в величественной ясности сверкает Днепр. Медленно все, что не является этой синевой, исчезает. Во мне и вокруг меня не остается ничего, кроме впечатления от краски, воспринятой во всей ее сплошной и простой чистоте. Словно какая ценная жидкость, красочное свет впивается в меня.Так возникает переживание абстрактного замкнутого в себе цвета. Краска, сама только краска, изолирована от всего, что не является ею.
И медленно это чувство краски исчезает, бледнеет цвет, сосредоточенное в себе чувство распыляется. Я просыпаюсь от своего пивзабуття.
... Она пришла сегодня в сад простесенькою девочкой с ясным волосами, подобранным красным платочком, в одеянии, которое не состояло более чем из трех принадлежностей туалета. Несомненно она пришла бы и в обычных балетках, белых с синей каймой по краю, если бы высокие каблуки ботинок не составляли, наконец, неотъемлемой части его личности.
- Я прекрасно выспалась! - Говорит она, - Я чувствую себя, словно новорожденный бэби или шестнадцатилетний подросток! Что бы вы ни говорили, мой друг, но любовь всегда обновляет женщину!
Любовь!? Она говорит о любви? Я прикусывает больно губу.Сменя всегда был скептик ли она говорит о настоящем чувстве, или только играет и дразнит меня? Я смотрю на нее, на ее узкое рожевосмугляве лицо, на синеву ее глаз. Если бы я знал! ..
Она говорит о любви, и во мне просыпается горькое чувство ревности.
Каждая игра имеет свои правила. Игра в любовь, как и игра в лявн-теннис. Мяч брошен, я должен его отбить.Слегким шуткой я отвечаю:
- О да! Любовь обновляет женщину. Но не только любовь. Ваша формула не совсем полная. Я бы добавил: любовь и наряды.
Она сводит вверх свои густые ресницы, лишенные сегодня никакой экстравагантности, она еще не знает, как она должна отнестись к сказанному. Но я продолжаю:
- Каждая встреча с вами приносит мне вас такой, какой я еще вас не знал.
Она отвечает в тон, но немного сухо:
-Вы правы, у меня немалый выбор платьев! .. Как и каждая женщина, больше всего, я люблю театр для себя! Но что именно вы предлагаете выбрать сегодня?
- Мне кажется, - говорю я, - у нас не очень большой выбор: лодка песок на этом берегу. Почему вы предпочитаете отдать предпочтение?
- Если вы умеете грести, то лодке.
- Хорошо, - говорю, - да будет лодка!
В саду не сохранилось старых деревьев. Только внизу под обрывом, у пристани, где снимали лодки, росли, покосившись на реке большие ивы. Они отражались в лакированной воде зеленоватым зеркалом протянулась вдоль берега.
Шатким мостиком мы прошли к лодкам. Мы имели достаточный выбор. Старик, босой медными крестом на волосистых груди, сопровождавший нас, попросил у меня сигареты.
Мы выбрали длинный узкий белый лодку. Мы выплыли по течению из пролива, и я составил весла.
Мы были одиноки. Течение неслышно несла нас по реке. Мягкая и нежная синева окутала нас.
Лариса говорила дать ей сигарету.
Мы курили. На горизонте в зелий деревьев белело каменный сияние Линниковои «варяжской церкви» Я рассказывал Ларисе о Ленника, о Петербурге, о студенческих годах, прожитых в Петербурге, о Неву. Я сравнивал Неву и Днепр. Синеву Невы и синеву Днепра.
- Там, - говорил я, - лазурь присмеречна и призрачна. Она как бредил. Белыми ночами синева неподвижно дремлет над северной рекой, закованной в камень. Как мне передать вам отсветы этого беззвучно света? Она незаметно тает в сумерках колонн Зимнего дворца. И в этой причудливой синеве под ночным небом, зажженным сомнительным, как вымышленным светом, я вижу пьяную фигура человека, у которого серебро седины уже коснулось виска. На каменных плитах мостика, вычеркнутого четким циркулем геометра, пьяный человек стоит, покачиваясь. Театрализованное фигура фантаста, Удан Герман, что, охваченный отчаянием одиночества, мечтает не своими мечтами о любви женщины, влюбленной не в него.
Я смотрю в глаза Ларисе, она смотрит на меня. Не говорит ничего. Она не спрашивает ничего о Германа и о Лизе, о не-мечты Германа, о непризнании, и я не спрашиваю ее о любви женщины, влюбленной не в меня!
Вокруг нас легкая, опрозорена сиянием солнца переменная синева. Небо и белые облака отражаются в воде, и нет ни неба, ни реки, ничего, только дымчатые колебания лазури.
После павзы, после долгого, очень долгого молчания, длится вечность, совершенно неожиданно Лариса говорит:
- Но вы ошибаетесь: Герман не был влюблен в Лизу. Лиза была влюблена в Германа.
Она мне окурок и выбрасывает его за борт лодки, и течение несет с собой недокуренную змьяту сигарету со следами на краю красной краски от женских губ.
Мы лежим на песке дальнего берега. Никаких следов человека. Никакой козы. Мы одиноки, словно в мечтах пустыне.
Мы говорим, перебирая в упоминаниях общие впечатления от вчерашнего дня и вечера. Мы начинаем из упоминаний о гостеприимного хозяина с кавказской шашлычная.
- Он волшебный! - Сказала молодая женщина, - Я влюблена в него!
Этим было сказано или слишком много, либо слишком мало. Во мне проснулось чувство ревности. Она лежала на спине, смотрела на небо и ботинок, покачиваясь, висел на кончиках пальцев, брошены одна на другую ноги. Золотой фон песка формировало ее профиль. Смуглая розовость щек волновала и волновала.
- Есть, - задумчиво спрашиваю я, - больше счастья, чем другого человека сделать счастливым? Ли что-то больше приятного, как в другом человеке вызвать чувство радости с тем, что до всего не примешивается ничего двусмысленного или неискреннего? Только в шашлычная, в которую мы попали вчера, чувствуешь правдивость этой, на первый взгляд, казалось бы, сантиментальнои истины.
- Я хотела бы знать, - говорит Лариса, - вы сантиментальни пусть хоть немного?
Но я ничего не говорю ей в ответ на этот вопрос и продолжаю развивать мысль о архаичные традиции крамарництва, возведенного в степень изящного епикуреизму, где продажа и покупка еще не отделились от приязни подарка и угощения, а покупатель еще не перестал быть гостем и другом.
Лариса присоединяется к моим замечаниям, но она предпочитает внести маленькую поправку.
- Вы сказали о крамарництво, возведенное на степень епикуреизму, но не лучше было бы сказать: на степень епикуреистичного эстетизма?
Я не отрицаю, и Лариса продолжает:
- Мы сделали вчера одно существенное ошибку: мы не спросили нашего хозяина о его родственников. У него, - говорит она, - крепкая рука и короткие пальцы. Он производит впечатление простого крестьянина из-под Еревана, но кто знает, возможно, его родной брат является епископ в Армении, или дядя директор банка в Лондоне. Или это дирижер с мировым именем, такой же тонкий и фантастический театральный режиссер, как и Вахтангов, постановщик гоццивськои «Принцессы Турандот». Поэт. Философ.
Она кладет свою голову мне на колени, смотрит на меня снизу вверх и после короткой павзы отмечает поучительно:
- Чтобы продавать вино, нужно быть также и поэтом. Я повторяю то, что вчера сказал этот хозяин:
- Есть вино и вино! Есть женщина! Вино, как женщина! .. Есть вино, что, отведав его да каплю, не забываешь его вкуса никогда в жизни. Так же и женщины! Мне кажется, Лар, вы принадлежите к подобным женщин.
Рука моя погрузилась в дебри ее волосы. В своих блужданиях пальцы сохраняли образы некогда ощущенных чувств, оттенки полузабытых воспоминаний, волны утех, казавшиеся навсегда утраченными или никогда еще не известными.
У женщин бывает разное волос. Иногда оно крепкое, твердое и упругое, рука чувствует прикосновение этого волосы, словно сопротивление и принуждение. Иногда волосы словно тает между пальцами, исчезая в ощущении прикосновения как легкий течение пены. Мягкий кукольный лен. У Ларисы отборное и тяжелое волос, сохранивший свою жизнь, не сожжен электрическим током и не вымершие в яде хемикалий.
Пальцы четко ощущают каждый отдельный волос. Я перебираю их в своих руках, как стволы спелой пшеницы.
Разговор обращается к начальным подробностей нашего знакомства. Эта тема никогда не теряет своего веса и любопытства для тех, которые полюбили. Она позволяет восстанавливать в сообществе упоминаний чувство, которое только начало зарождаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25