Вот вы добивались, вы были инициатором, точнее, одним из инициатором, чтобы Варяжская церковь, которую собирались, отобрав от приходского совета, закрыть и передать коммунхоза, была обращена в культурно-художественный заповедник.
Он не понимает, зачем я все это говорю.
- А был! Но ведь для чего это? Разве я что?
- Нет, ничего! Меня интересуют только некоторые детали!
- Детали? - Переспрашивает Гуля,
Он достаточно выпил, этот Гуля, его качает, язык ему не совсем послушный, мысли несколько путаются и перепрыгивают.
- Детали, это хорошо! Это я согласен!
- Допустим, на днях вас назначат заведующим филиалом. Не исключено это?
Гуля счастливо смеется. Это его мечта. Он надеется. Он хотел бы, чтобы это произошло.
- Ну хорошо! Вот вас назначили на эту должность, первой вашим делом будет открыть царские врата чтобы посетитель могли проходить в алтарь и рассматривать Линником мозаики. Так?
Гуля соглашается:
-Да!
- Но за каноническими предписаниями, как это вам хорошо известно, мирской лицу не годится ни открывать царские врата, ни проходить через них. Но, несмотря на это, вы открывает олтарну завесу и церковные врата, вы идете через врата, хотя это истинное кощунство.
У Гули пересыхает в горле он спазматические глотает слюну, и говорит:
- Да, - покорно согласился он, - это кощунство!
- Или хватит у вас решимости, согласно церковным правилам, написать объявление и вывесить его перед входом в алтарь: «Женщинам и лицам неправославного вероисповеданию вход в алтарь запрещен»? ..
- Ростислав Михайлович! - Умоляет он, - Ростислав Михайлович, зачем это вы?
Но я неумолим. Я кладу руку на плечо Гули, смотрю ему в глаза.
- Будем честными, по крайней мере с собой. Договоров до конца то, что надо договорить. Откажемся от нашей интеллигентской привычки всегда останавливаться на полпути и никогда не доходить до края. Мы привыкли ходить всеми путями, поскольку каждый другой путь нам кажется таким же хорошим, как и тот, которым мы шли перед этим. Имейте мужество признать, что нет половинных истин. Истина одна и сплошная.
Гуля сконфуженно смеется. Он пытается смехом прикрыть свою растерянность:
- Чего вы хотите от меня?
- Я! От вас? Ничего, мой друг! Вполне ничего! Ничего, кроме славы. Ничего кроме того, чтобы вы признали, что мытарь из коммунхоза, закрывая церковь и вкочуючы к ней бочки с керосином, маслом и селедкой, был бы далеко последователен, чем мы с вами, чем каждый из нас, чем вы, что, сделав из Церкви Музей, говорите: Слава Тебе Господи, что я не такой, как этот мытарь!
Гуля пытается защищаться.
- Но, Ростислав Михайлович, вы забываете о художественной вес варяжской церкви, об эстетической стоимость Линникових мозаик. Мы же спасает их от гибели, мы же сохраняем их для будущих поколений. Это же наша обязанность. Я не понимаю вас, Ростислав Михайлович, как вы можете это говорить. Вы шутите?
- Жадные шутки, уважаемый Иван Васильевич, жадные шутки! Нет эстетических ценностей самих по себе. Линник строил церковь, а не экспозиционные зале выставки. Изолированное эстетическое отношение к религиозным дел это кощунственное отрицание их метафизической сути.
Я оставил Гулю перед гостиницей вполне растерянным. Он беспомощно бормотал:
- Как же так? Это невозможно! Это шутка! Зачем так? Я уполномочен Комитета охраны памятников. Это моя обязанность.
Он суетился и подпрыгивал. Я не слушал его. Я пожал ему руку и вошел в пивтемного вестибюля.
Я шел мимо строй пальм в кадках, отраженный в настенных люстрах, и чувствовал, что с каждым шагом меня все охватывает все большее и большее бешенство. Я сердился на себя: зачем я начал этот разговор с Гулей? Для чего для кого нужна была эта беседа? Зачем я смутил покой человека, определенной себя, исполненной уважения к себе и другим? Я обеспокоил его совести, и не знать, для чего я сделал это: по прихоти? идиому! .. Для чего надо было мне вмешиваться в дела, которые и меньше не обходили меня? Во мне возникает чувство полынно огорчения!
Я беру от портье ключи на большом проволочном круге, кучу писем и записок, несмотря засовывает их в карман и широкими лестницами, покрытыми мягким ковром, поднимаюсь вверх.
Я открыл дверь, зажег электричество и увидел сразу на столе букет китив. Обризкани водой розы были горделиво-пышные и свежие. Их цветущая красота взволновала меня. Милое девчонка! Сегодня первый вечер со дня нашей встречи, который мы провели не вместе. Не лучше было бы отказаться от обеда в Витвицкий и пробыть вечер с Ларисой?
Я из благодарности склоняю уста к лепестков роз. Какая пышность цвета! Которая величие буйство! Какая роскошь красок! Меня наполняет чувство излишества, и вместе с ним приходит, как всегда, ощущения.
Решаю галстук, сажусь на стул, сбрасываю ботинки, надеваю туфли, помыться и спать! Я уже берусь за полотенце, я уже предчувствую холодное щекотание ручьев, течь по телу.
День кончено. Покой душе у меня. Придет добрый сон и принесет блаженство забвения.Срадостной надеждой я посматриваю на свежее белье приготовленного ко сну постели.
И тогда я слышу осторожный стук в дверь. Я поражен неожиданностью: что это значит? Так поздно? кто это может быть?
И вдруг у меня появляется мысль, что это Лариса. Неужели она? Неужели она сидела внизу на скамье бульвара и ждала, пока загорится свет в окне моей комнаты?
Сумасшедшая невыносимая радость потрясает меня. Бросает меня к двери. Кровь приливает к лицу. Пламенем пожаров проносятся перед моим взором лепестки роз. Краски взрываются. Тысячи метеоров зажгутся бушуют, кружат во мне и вокруг меня.
Я настежь отворяет дверь. Триюмфальний крик «Лариса» готов вырваться у меня с середины моей существа.
За дверью в коридоре передо мной с виноватой физиономией стоит Гуля.
Он просит прощения, что в такой поздний час после того, как мы уже расстались, он решается еще раз побеспокоить меня. Но он надеется, что я пойму его после того, что я ему сказал, он не может пойти домой. Его просьба, чтобы я ему немного выяснил.
Я делаю любезное лицо. Я заставляю себя улыбнуться. Я улыбаюсь с ласковой доброжелательностью. Я прошу его зайти в комнату. Я одсуваю кресло. Я предлагаю ему садиться. Я устраиваю его в кресле якнайвигиднише. Я веду, как гостеприимный хозяин. Разве он не видит, как я рад, что он зашел ко мне? Я забочусь, чтобы угостить его. Я нажимаю на кнопку звонка. Я сажусь в кресло против него.
- Вы что пить, мой друг? Почему вы предпочитаете предпочесть: водка, коньяк, ликер?
Он смотрит на меня удивленными глазами. Он не понимает меня.
- Пить? Как это пить?
- Ну, как обычно! Вы были добры пожаловать ко мне. Я очень рад. Я хочу вас угостить. Мы выпьем!
- Но ...
Он ссылается на позднее время.
- Никаких но! .. Именно потому, что уже поздний час! ..
Он теряется.
- Нет, я не пить, а чтобы вы мне выяснили ...
Я перебиваю его, Я не чувствую никакого сожаления. Я заявляю категорически:
- Мы будем пить! За вами остается только право выбрать, что вы предпочитаете: водка, коньяк, ликер?
Он слушает меня с невыразимым ужасом. Еще пить из вновь после того, как столько было выпито? Но у Гули побеждает уважение ко мне. Он не решается отказаться. Нет, ему, этому Гули, явно не хватает наглости.
Он ищет для себя спасения, останавливая свой выбор на ликере.
- Вы предпочитаете ликер? Ладно, пусть будет ликер! ..
Гуля делает ошибку. На его месте был, оказавшись в роли жертвы, я выбрал бы коньяк! Это далеко безопаснее, чем паскудная слащавая продукция Спиртотресту. Коньяк, в любом случае, естественнее, особенно дорогой коньяк без всяких суррогатных примесей! Но жребий брошен. Сегодня ты получишь, в мужское, свой Рубикон, через который тебе придется перейти с той отменой против Цезаря, последний на своем черепе не имел ни волосинки, а тебя украшает буйная шевелюра. Официянтови, который появляется на звонок, я заказываю:
- Бутылку Бенедиктин! И пожалуйста, даст не рюмки, а стопки!
Гуле пришлось пить. После каждого глотка, он видставляв стопку сторону. На каждое мое домогательство, он отказывался, он пробовал восстановить разговор, оправдаться передо мной, спасти себя. Его совесть была поражено, но я прерывал его.
- Никакой философии. Никакой достоевщины. Я никого Ставрогин, вы никто Алеша или князь Мышкин. Я не любитель сцен с выворачиванием нутра.
Я не давал ему говорить. Я заставил его пить. Наконец ему стало плохо, он потерял сознание и заснул.
Я вызвал горничную, и мы устроили Гулю на диване.
Я был жесток к нему? Возможно. Но не было еще более жестоко с его стороны нарушать мой покой поздней ночи, когда человеку выпадает спать, и добиваться от меня ответа на вопрос, не имеющие ни психологического аргументации, ни обобщенного оправдание.
Официально я уехал уже на следующий день, фактически я остался.
Вихрь, снявшись из бездны, подхватил меня. Порыв бури нос в хаос, в котором нельзя было дать себе никакой совета.
Дни и ночи потеряли свои пределы. Мы погрузились в бездну стихийного потока. Моторов лодкой мы ездили вниз по реке до порогов. Мы стояли на берегу и слушали рев встревоженной реки. Река кричала, выла как раненый зверь. Из раны лохматого зверя текла голубая кровь. Бурное течение раздавливал лазурь. Шал реки привлекал своей опасностью. Срываясь с камней, пенистый поток Стрем вниз. Седина пену бесились от боли.
Я пытался перекричать гул реки.
- Страх имеет свои прелести, Лариса! Или ты не боишься?
Она покачала гоповою. Нет, она не боялась.
Первозданий камень возвышался из воды. Черные скалы торчали в авреоли пены. Мы были перенесены на тысячелетие назад. Мы дышали дыханием наших палеолитических предков. Обнаженный берег был берегом скандинавского фйорду. Желтые волосы Ларисы было золотом северной Сольвейг. Какие опасности скрывало нашу любовь, или никаких?
На следующий день мы поехали вверх по Днепру до Каменского. Здесь мы сошли на пристань, чтобы следующим пароходом, который придет сверху, вернуться обратно. Я предложил взять лодку и переехать на другой берег.
- Пароход сверху придет нескоро. Мы еще есть время.
Мы переехали на другой берег, вытащили лодку на песок. Был серый заоблачный день. Крупинки сажи засоряли песок. Горький запах лозы насыщал воздух. Вода плескалась о днище лодки. Лариса сидела, не снимая платья, охватив руками наряды на коленях, что его раздувал ветер,
- Ты не хочешь сбросить с себя одежду?
В ответ я слышу категорическое:
- Нет!
- Тебе холодно? - Спрашиваю с оттенком заботы. Я осматриваю небо, затянутое тучами:
- Сегодня мрачноватый день! ..
- О нет!
Я смотрю на нее с удивлением.
- Ты чего недовольна?
-Нет!
- Что случилось с тобой?
- Нет, ничего. , нет - я хотела бы знать, почему ты никогда не скажешь мне «люблю»?
- Я думаю, - отвечаю я без всякой претенсийносты, - что это с застенчивости!
Мои слова вызывают у нее взрыв смеха. Она смеется неистово, до слез, до истерики. Она гладит меня по голове и говорит:
- О, мой милый, маненький, невинный мальчик!
Я целую ей руку.
- Что я могу, Лариса! - Говорю я с оттенком меланхолийносты: - Поверь мне, но я никогда бы не решился сказать женщине, которую я полюбил: «Мое солнышко»
- Я и не надеялась, что ты начнешь мне читать стихи Олеся!
- Ты прав, поэты нашего поколения не пишут лирических стихов. Их любовные стихи антилирични. Наше поколение антипочуттеве, оно антипсихологичне!
- Не находим ли ты, что женщины много теряют на том?
- Я думал об этом, - утверждает я, - кажется, что это так! Возможно, что следующие поколения вновь культивировать чувство и мужчины снова говорить женщинам о своих чувствах к ним и женщины будут счастливы, слушая чувствительны и сантиментальни слова. Но возможно, что эти поколения, которые придут, будут жить в мире сплошных негаций, жить в никакому мире. Следует согласиться, в маразме нет ничего утешительного.
Лариса смотрит на меня вопросительно.
Она задумчиво замечает:
- Фльобер некогда написал роман «Сантиментальне воспитания»
- Да, - подхватываю я, - «Воспитание чувств». Это было прежде. Он был друг Тургенев и Тургенев дружил с Марко Вовчок. Боже мой, как мир изменился с тех времен. Мы не воспитываем в себе и в других никаких чувств. Мы только работы инстинктов Ты видишь: песок этого пляжа притрушенный пылью фабричных труб. В воде реки плывет шлак, выпущенный из мартенов.
- Я знаю, - отвечает Лариса, ты скажешь об упадке пейзажа, о разрушении чистой незаторкненои природы, об опустошении земле модерна технику. Ты уже говорил!
Я соглашаюсь.
- Ты не хочешь, чтобы я говорил о технике, ладно, я буду говорить об искусстве. Скажем, о Ленника. Линник мечтал стать основоположником новой эры в искусстве, его не привлекала психологическая характеристика лиц, которые он рисовал. Он не стремился воспроизвести чувственное положение страдания или радости. Он не придавал веса индивидуализированным оттенкам внутренних переживаний. Сантиментальне выпало из поля его воображения.
Ветер покачивал лодка, вытянутый на берег. Плескались волны. Где стрекотал мотор. Посередине реки на черной гробу лодки неподвижно сидел человек, согнувшись над удочками за рекой по заоблачный небу тянулись полосы дыма из фабричных труб. Над черными силюетамы заводских конструкций, расположились вдоль берега, вспыхивало мрачное желтоватый или синьосире пламя,
Я достал из течки плитку «Золотого ярлыка» и предложил Ларисе шоколяды. Мы жуем шоколяду, и я продолжаю говорить дальше.
- Мы говорим о кризисе реалистического и индивидуалистического искусства, каким оно было прежде. И это понятно. Центр тяжести в наше время передвинулся на человека в общество. Действует государство, народ, нация, класс, партия. Когда действует государство, когда действуют организованные массы, могут поступки отдельного лица остаться психологически мотивированными? Индивидуальная, внутренняя, личная мотивация поступки одпадае.
- И взамен не приходит ничего?
- Зато в человеке развивается чувство локтя. Ты идешь в колонне, один среди многих, ты должен идти, как и твой товарищ, как и тысячи, с которыми ты идешь вместе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25