Современный человек выработал в себе привычку не иметь своего угла. Она разорвала пуповину, связывавшую ее с материнским церковного месяца. Отказалась от чувства сообщества с землей. Отреклась сознания своей тождественности со страной. Потеряла память о своей родство с родиной. Место рождения обернулось свидетельством, выданным из ЗАГСа, очередным пунктом наполняемости анкеты.
В привычке блуждать человек ищет для себя защиты от власти первобытных инстинктов. И все же от этих инстинктов никогда нельзя освободиться, при первой возможности они прорывают искусственные забора, как годовая наводнение, когда приходит весна.
И вот я стою у окна, и ветер дует в лицо, и я смотрю на далекий город, где я не был с детства, и у меня в сердце появляется боль, будто иглой то царапнуло сердце, и глухая тревога охватывает меня. Я чувствую, что что-то словно навсегда утеряна и вместо не найдено ничего.
Грохочет поезд по мосту через Самару. Напрасно я ищу больших зеленых ив, которые росли когда на берегу. Я не нахожу их, среди пустых берегов течет обнаженная река. Плоская и бесцветная, она кажется скучной и измученной выдумкой поэта. Абстрактной формулой механистической теории. Никакая река! Не река, только труп реки. Мертвенный течение неподвижной жидкости. Схематизированных из учебника гидрографии.
Я не выдерживаю. Я оборачиваюсь, опустошенный, разочарованный, в немом угнетении. Я нуждаюсь сочувствие. Я жалуюсь. Я жалуюсь. Не обращаясь ни к кому, я говорю:
- Представьте себе, нимало дерева!
Крик вырывается у меня изнутри. Молчаливый крик, для которого нет у меня слов.
На меня смотрят с удивлением, и никто не отвечает мне.
Проходим мост и то, что вдруг открывается передо мной за мостом, поражает меня своей неожиданностью. Та же бескрайняя бесконечность пространства и неба, которая была и прежде, но уже не степной целины, а рельсов, шлака, стрелок, грузовых и плоских, красных и зеленых вагонов, белых ладонь, открытых платформе, цистерн. От бывшего степи не осталось и следа, на всей колоссальной площади протянулись параллельные без числа ряда железнодорожных путей; на десятки километров раскинулся железнодорожный парк. И уже нет и следа плодородной земли; поверхность, залитый маслом, от жирное пятно нефти, покрытая слоем мелкого угля, шлака, мусора и грязи.
Железо, чугун, каменный уголь, кокс, цемент, кирпич обратили степь в черное кладбище. Исчезли непаханые залежи, и поезд мчится сквозь пространства, заполненные путями, вагонами, кирпичными корпусами електровень, заводов и фабрик.
Я подъезжал к городу, которого я еще не знал.
На вокзале меня встретили с торжественной помпой. Я не успел еще сойти с вагона, как Иван Васильевич Гуля, сияя от восторга, уже спешил отобрать у меня из рук чемоданчик и пальто. Сквозь поток толпы ко мне пробирался Арсений Петрович Витвицкий. Его гиератично пышная борода у трижды повторен поцелуе коснулась моей груди. Я жал кому руки, кто передавал мне цветы. Я проходил сквозь амфиладу неизвестных мне лиц. Парада приветствий напоминала мне, что я на юге.
Я чувствовал себя растроганным.
На площади перед дворца я сделал несколько шагов по направлению к трамваю, но меня уже вели в машину, и Гуля, стоя на ступеньке машины, размахивал моим чемоданчиком, как флагом.
В лучшем из отелей для меня был заказан большой комфортабельный номер. Все выглядело весьма импозантно. Найбипьшу ревность проявлял Иван Васильевич Гуля, меня не было о чем беспокоиться. Он заботился обо всем. Он не отходил от меня. Он оставался в номере, когда я принимал ванну. Он сидел рядом со мной, когда я обедал. Он сопровождал меня во время прогулки, когда после обеда я пошел пройтись по городу.
Гуля! .. Он всегда горел и кипятился, этот экспансивный, взволнован, возбужден, небольшой человечек, огрядненький и с брюшком. Он был мой ученик по Художественном института. Теперь он работал в Музее в должности научного работника и одновременно, по совместительству исполнял обязанности важного Комитета охраны памятников. Он нравился мне своей почти детской искренностью и наивной непосредственностью, своим энтузиазм, той острой и бурной експансивнистю, с которой он реагировал на все, что его касалось непосредственно и что его часто никак не касалось и к нему не имело, собственно, никакого отношения. Односиты письма на почту. Направлять электричество. Подстригать кусты туи в палисаднике перед домом Музея. Вмешаться в то, как дворник метет пешеходы.
Это было бы даже хорошо, эта возвышенная его уязвимость, эта ежеминутная его готовность реагировать на все вокруг, что касалось и не касалось его, если бы при этом ему не хватало двух нелишним для каждого человека качеств: некоторой уравновешенности и хоть малейшей здибности сдерживать себя! .. Для него не существовало оттенков, нюансов, переходных цветов, посредственных звеньев, соединявшие бы крайности.
Он мыслил противоположностями: ночь - день, тьма - свет, добро и зло, белое и черное, да или нет. То, что лежало между ними, не контрастировало, возникало из сочетания противоположностей, для него не существовало. Все это он или не воспринимал вовсе, либо отбрасывал с презрительной презрением.
Вместо сполучуваты, он разъединявший. Он не стремился примирять то. Мира не существовало для него. В руке он держал обнаженное лезвие меча, всегда готов вступить в поединок с противником.
Он способен был воспринимать лишь непреклонны истины, величественные, громоздкие, тяжелые, прольется рукою из чугуна, высеченные из гранита, истины - памятники, истины - монументы, надгробия над истиной. Истины, устоявшиеся и признанные с меморияльною доской, прибитой к их фасаде Лишь золотолитерний надпись на фронтоне доказывал ему, что эта истина заслуживает уважения.
Добиваясь получить от собеседника ответ на вопрос, который его интересовал, он требовал, чтобы ему дали категорический ответ. Каждая другой ответ его не удовлетворяла. Он не предполагал, чтобы между «да» и «нет», между черным и белым, противоположностью доброго и злого могли быть какие цвета, стоимости, достойные уважения. Как червя он раздавливал с отвращением шаткое и непостоянно. Таков был он и в отношении к людям. Людей он распределял на две категории: добрых ангелов и злых демонов. Первые сходили с неба, другие были уполномоченные ада. Гуля или восхищался человеком и тогда провозглашал ее вместилищем всех и всяческих добродетелей, или относился к человеку негативно и тогда вращался на ее непримиримого врага. Он легко возбуждался и быстро доходил до исступления. Ярясь, он не знал путей к согласию. Он плямував противника, хай его приписывал ему якнайогидниши недостатки, худшие намерения против целого человечества вообще и против себя лично в частности.
Или способный он был держаться умеренно, обращаться ласково и спокойно, разговаривать без экзальтации? Пожалуй, нет! .. Я имел возможность видеть его только в двух положениях: либо полный негодования и гнева, или захвачен человеком, вещью, произведением искусства, делом.
В сантиментальному и чутко настроении он начинал деклямуваты, тогда он говорил не как широко распевал. Смущенный, он говорил отрывистыми фразами, бросал отдельные слова, выкрикивал.
На посетитель музея, когда он, в роли экскурсовода, водил их по экспозиционных залях, показывая картины, мебель, фарфор, и длинная палочка служила при этом за шпагу, он производил чрезвычайное впечатление. Острая пища, переперчений гуляш по-венгерски, рассчитанный на любителя, подымались посетитель, чтобы они имели то отведать.
Его экспрессия, драматичность его изложения потрясали посетитель. Каждый стул, шкафчик, терракотовая статуэтка, эскиз ландшафту, фотография кобзаря вращались в событие, в повод для восторгов или взрыва гнева. То, как он двигался и говорил, каждое движение и каждое слово напоминали пафосного и торжественный обряд, на выход короля-солнце, многоцветную театральный спектакль, отрывок из древнегреческой трагедии в камерном исполнении.
Картины, фарфора, мебель служили декорации. На их фоне выступал Гуля. Этот был в центре. Все остальное было лишь приложением, аксессуарами, которые лучше и яснее позволяли его видеть. Чтобы оставаться до конца самим собой, Гули хватало разве еще двух вещей, котурны и театральной трагической маски.
После осмотра, закончив водить посетитель по залях Музея, он стоял, опираясь на палочку, бледный и изможденный, отбрасывая со лба пряди черных волос. Вытащив платок, он утирал с лица капли пота.
Рабочие металлургического завода, которые приходили в Музей в порядке культпоходы, уборщицы с Облисполкома или какой-либо другой крупной учреждения, пожилые женщины с седыми волосами в красных платочках, приведены женщиной-организатором, который называл их «девочка», подходили к Гуле, чтобы лично выразить ему благодарность. Они были потрясена. Жали Гули руки, записывали пространстве отзывы в музейную книгу для впечатлений.
Гуля был человеком одной мысли, единой идеи: искусство превыше всего. Искусство неприкосновенно. Искусство Средневековья и Возрождения, иконы и портреты со времен казацкого барокко, Византия и Голландия были для него этапами вечности. 3ьявляються и разрушаются государства, возникают и исчезают народы, происходящие в мире войны и революции, коренным образом меняется ход истории, но неизменно остается черепок глины с рисованным орнаментом, обломок кирпича от здания, кусок извести с бледными следами розовой краски, миниятюра на пергаменте, холст картины. Все исчезает, только произведение искусства находится неизменным.
Гуля верил: его миссия как уполномоченного Комитета охраны памятников, раз и заключается в том, чтобы обеспечить сохранность художественных произведений. Свою служебную профессию, номенклатуру своих должностей, расписку в ведомости на получение зарплаты он рассматривал как необходимые составляющие звенья своего высокого призвания, месиянистичного своего назначения предохранить памятники искусства от уничтожения.
3 воловьей упорством, с фанатичным непреклонностью, с терпеливой настойчивостью делал свое дело.
Судьба варяжской церкви, года 1908 построенной по проектом знаменитого Степана Ленника, была делом, которое непосредственно касалась Гули как уполномоченного Комитета охраны памятников старины и искусства. Он воспринимал ее больно и остро.
двери комнаты не закрывались один за другим приходили люди, знакомые, полузнакомых и совсем незнакомые, кого я видел впервые в жизни. Преимущественно последние.
Стучали в дверь, и Гуля отвечал: «Войдите». Он встречал людей, приветствовал, устраивал где сесть. Некоторых, по собственному выбору, подводил ко мне, кого нет, я жал руки, выражал радость видеть.
Одним из первых пришел Арсений Петрович Витвицкий, почтенный и импозантный со своей длинной бородой. Серый просторный пиджак лежал на нем с изысканной элегантностью. Я был искренне рад видеть его и поговорить с ним, но мы не успели перекинуться и парой слов, как его оттеснили.
Пришел директор Исторического музея, старый профессор, в золотых очках и черном сюртуке, знаток запорожской старины, Даниил Иванович Криницкий, со своим заместителем, заведующим этнографического отдела в чумацкой вышитой рубашке с длинными чумацкими усами, широко известный Петр Петрович Петух. Сверкал червоно круглые щеки и, как две щетки, торчали брови.
В синем легком пиджаке и белых брюках появился инженер-строитель Станислав Бирський, руководивший делом Запорожье, нового города при Днепрострое. Посетил редактор здешнего литературного журнала «3оря», громоздкий, в тяжелых очках, гологоловый поэт Семен Очеретяный.
Комната постепенно наполнилась, быстро не было уже где сесть. Гуля вызвал номерного, были принесены дополнительно стулья, но и их не хватило. Кто сидел на кровати, кто на быльцах дивана, кто на выступлении прямо. Кто стоял, прислонившись плечом к стене. Пришедшие позже, вряд ли представляли точно, кто здесь хозяин.
Что касается меня, то я отошел на второй план. На первом план был Иван Васильевич Гуля. Люди собрались, чтобы встретиться и поговорить со мной, но я молчал, говорил Гуля.
Дело варяжской церкви слишком переполняла его, особенно сегодня, накануне открытия работ совещания, чтобы он мог удержаться, чтобы он мог молчать. Он говорил.
Волнуясь, вновь и вновь поднимаясь на цыпочках, будто он желал сдаваться выше, он говорил, смущенный и возбужденный, обращаясь ко всем и ни к кому:
- Передать церковь, построенную Ленником, в распоряжение горкомунхоза ... А? Как это вам понравится? .. Произведение высокого искусства рассматривать как ординарный обычный дом, как помещения, имеет такую то и такое количество квадратный метров полезной площади, которую можно принять целесообразнее, чем раньше. Например, превратить в склеп для муки, масла, керосина, селедки и других продуктов широкого потребления в общей системе потребительской кооперации, чтобы обеспечить поставки окрестных мелких лавочек.
Он повернулся ко мне. Он схватил меня за руки и давил мне ладони. На глазах его блестели слезы.
- Что вы скажете на это, Ростислав Михайлович? Вы должны сказать свое слово. Вас послушают. Вас не могут не услышать ...
Он требовал от меня ответа, он требовал от меня окончательного ответа. Он не способен был требовать другой. Возраст звал меня действовать.
Он стоял передо мной, неумолимый и суровый, с черной шевелюрой, что прядями лучей поднималась над его головой, председателем гневного пророка с коротеньким носом и мелким веснушками, разбросанным по лицу. Он надеялся, что слово, от меня сказанное, прозвучит в этой гостиничной комнате как труба архангела, извещает день последнего суда.
В излишества его экзальтированного пафоса было нечто библейское. Маленький Самсон, готовый схватиться за столбы, поддерживающие перекладины, сдвинута столбами, чтобы и крыша, и камни стен упали на головы нечестивцев, которые осмеливаются пренебречь высокий произведение большого искусства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25