Однако Лариса почему привносит в разговор оттенок некоторой передупевненосты. Это чувствуется в ее манере задавать вопросы. Она настроена сегодня скептически. В женском скепсиса никогда нет примирительной кротости, наоборот, в нем всегда есть элемент вражды.
Наше знакомство началось слишком сногсшибательно, чтобы в него можно было поверить Сегодня она полна сомнений. Сегодня она не верит в то, с чем соглашалась вчера.
Увидев неизвестную женщину, ощутить ее как згучання музыкальной фразы! .. Не слишком много беру я на себя, утверждая это как факт? Говорю, которой трезвой, реальной человеку нужны подобные химеры? Она не хочет, чтобы ее обманывали и тогда издевались. Сегодня она защищается. Она переходит в наступление. Она не Лиза, я не Герман. Она не требует, чтобы ей рассказывали сказки.
Она смеется. Смехом она затушковуе умышленную раздражительность своих вопросов. Наконец, она совсем не хочет со мной ссориться, и поэтому смеется, потому лучше знает змислову обольстительность своего смеха. Но она упрямая. Она требует от меня объяснений, она начинает издалека:
- Можно узнать человека с первого от нее впечатление?
Я утверждаю решительно:
- Думаю, что да!
Но ее не удовлетворяет ответ, построенная на простом утверждении. Она уточняет формулу вопрос:
- Увидев впервые, никогда прежде не видя и ничего о том человеке не зная, полностью ничего?
- Да, - говорю я, - увидев впервые, никогда прежде не видя, ничего о ней не зная, за одним только первым от нее впечатлением.
- Так-таки совсем ничего не зная?
- Совсем.
Этого всего слишком мало для нее.
- Это невозможно.
Она досадно поражена. Она обрывает разговор, принимает свою голову от меня с колен, с напускным равнодушием простирается на песке судьбы, подкладывает ладони под волосы и молча смотрит на белые облака, которые парусами неизвестных кораблей плывут в неведомую страну.
Молчание, как отточенное лезвие меча, легла между нами. Нас отделил холод стали. Я обескуражен. Она явно недовольна из меня и не скрывает своего недовольства.
В ее вопросах и возражениях, неожиданно четких, подчеркнуто демонстративным, и в том, что я растерялся и не могу дать себе совета, найти для себя никакого удовлетворительного аргумента, чтобы укрепить хотя бы свои позиции, я узнаю всю непосредственность опасности, мне грозит . Тонкая нить нашего недавнего и так неожиданно завязанного знакомства так же неожиданно может оборваться. Вот она поднимется из песка, пробежит по мне попутным равнодушным взглядом, зевните: «Что-то становится скучно», «Что-то уже слишком поздно» или «Кажется, собирается дождь», и тогда все кончено.
Я понимаю все это слишком хорошо. Сегодня день покаяния. Сегодня она предпочитает просмотреть еще раз все то, что произошло вчера. Сегодня она проверяет меня и себя. Она делает то, что и каждая другая женщина: она пытается либо найти оправдание для себя, или обвинить меня.
До сих пор она лежала, растянувшись на песке, эта красивая обнаженная женщина. Теперь она садится, поджав под себя ноги. Она не говорит ничего. Меланхолично пересыпает песок из горсти в горсти, и тоненький ток песка сыплется между узких ее пальцев, падает возле ступней ног и образует бугорок, медленно растет.
Или не следовало бы сразу признать себя виновным и принести ей, как дар, искренность моей епитимьи, умоляющий выкуп за все мои существующие и несуществующие проступки?Капитулировать перед ней, принять на себя всю вину и искать спасения в ее милости? Надеть на себя маску великого лохматого собаки, добродушного и неспособного ни на что другое, как только прыгать и громко лаять, но полностью и безоговорочно преданного своей хозяйке?
Я понимаю: в этот момент решается судьба моей любви, быть или не быть и, если быть, то как быть?
Псом верным лечь у ее ног, отдать навсегда ей свою волю, себя, свое мнение и свои чувства. Я смотрю на нее. Я нерешительно касаюсь ее руки.
- Возможно, - говорю я, - вы правы!
Я прикладываю все усилия, чтобы она не почувствовала следов моей неуверенности.
Она поднимается, словно давая тем знак, что разговор вступила безнадежного оборота и мне нет на что надеяться. В этот способ я не спасу себя. Она смотрит с укоризной на меня.Она смотрит на отблески света в стекле моих очков и прихотливо спрашивает:
- Невеж это все, что вы можете сказать? Я надеялась от вас на нечто большее!
Я делаю неопределенный жест рукой. Что я могу? Разве есть какие-либо оправдания для человека, гибнет?
Я собираюсь то сказать. Разве не все равно что? Она обрывает меня.
- Я предполагаю, что вы собираетесь сослаться на интуицию. Это не поможет вам.
Она предостерегает:
- Заметьте, я не переношу банальностей, а тем более беспомощных.
Я спешу ее уверить, что я ни в каком случае не имел подобного намерения.
- Слово чести!
Я знаю одно: что неожиданное пути, на которых я буду искать себе спасения, то лучше ... Разве не все равно, в какую страну направляются паруса этих облаков?
В последний минутку я нахожу себе спасение в воспоминании о Босвела и босвелизм Она оживляется:
- А кто это такой?
- Английский литературный критик с 18 века. Это именно он заметил, что оторванный пуговицу на сюртуке поэта скажет гораздо больше о его творчестве, чем чтение всех его поэм.
- Это по крайней мере остроумно. - Признает Лариса. Она склоняется ко мне, чтобы кончиками пальцев коснуться моей щеки.
Это не много, но это уже нечто. Я понимаю, что для меня найдено некоторое прощения, установлено известную меру спасения. Я целую ладонь ее руки.
- Это, - говорю я, - больше, чем острота. Это целая концепция.
Наблюдательный критик выбрал ироничную форму для выражения своего мнения. Он сослался на мелкую подробность: оторванный пуговицу. Но это был ответ на то, что сейчас смущало Ларису: возможность с беглого впечатление познать человека, каков он есть в действительности. Полезная способность, которая могла бы намного упростить человеческую жизнь.
- Вы не обидитесь, - говорю я, обращаясь к Ларисе, - что все наше знакомство должно босвелистичний характер.
Она садится и обнимает колени. Она смотрит задумчивым глазами в голубую даль, где золотистая полоса отделяет синеву неба от синевы реки.
Ей нравится, что наша встреча босвелистична. Она требовательна, эта женщина, как и большинство женщин, от любви требует одного: чрезвычайности.
Она довольна, но все же продолжает сопротивляться.
- Да, это так! Впрочем признайте, что все это был лишь случай. Вы встретили меня и случайно упомянули несколько тактов из известной вам музыкальной вещи. Вы связали то и то, и случайно отгадали, хотя все это было лишь оторванный пуговицу, ничто, чушь, то, что одновременно было и, однако, не было.
Она стремится обязательного. Ей надоела необязательность наших чувств.
Я энергично протестую, Я возражаю, я не согласен, что наша встреча то только случайное совпадение попутных и побочных подробностей.
- Вы и произведение композитора составляете целое. Вас воплощены в произведении, потому что произведение воссоздает вас! .. Почему вы не хотите признать, что я тоже способен на творческий акт, я так же был способный создать вновь из впечатления от вас все, что нашло воплощение в музыке - что вы, музыка и впечатления от вас, это внутренне связанные звенья единой эстетического процесса, равно ...
Я склоняюсь над ней:
- ... Как и любовь к вам!
Надо сказать, что в тот день я не был на заседании Комиссии, которая выбрана была для выработки резолюции и в состав которой был включен также и я.
Это была безнадежное дело спитуватись меня поймать.Сучастниками Совещания, с дирекцией музея, со всеми, кому я был нужен или кто меня хотел видеть, я поддерживал отношения только письменно, исключительно через записки, залишувани для меня в вестибюле отеля у портье. Я был неуловимым. Даже для Ивана Васильевича Гуле.
Достаточно было появиться мне на пороге отеля, как очередной портье, поднимаясь со своего круглого стула и наклоняясь над прилавком бюро, протягивал мне десяток записок, писем, повесток, телефонограмм, и сообщал:
- Вас спрашивали ...
- К вам заходили ...
- На вас ждали ...
- Вам говорили передать, чтобы вы ...
- За вами заезжали на машине ...
- К вам звонили ...
- Вас просили немедленно, как только вы ...
Немедленно? - Я улыбался. Чтобы я? .. Но я отсутствовал. Меня не было ни для кого.
В любом случае, взяв от портье кучу писем, я принимал сосредоточен вид. Я смотрел на портье сквозь стекло своих золотых очков. Я смотрел на него внимательно и многозначительно. Он чувствовал себя передо мной студентом, который пришел сдавать экзамен, имея совсем туманное представление о разнице между немецким и так называемым иезуитским барокко.
Я сохранял вид человека, перегружены делами. У каждого, с кем я нечаянно встречался, я просил прощения. Я сослался на то, что за множеством всех других дел, которые тяготели надо мной, у меня не осталось времени именно этой.
Я разводил руками, я показывал на папочку, которую имел в руке, я вытаскивал клок бумаг, я говорил:
- Вы видите: вот куча бумаг, вот тысяча дел - и каждая из них немедленная - до починку. Все это я должен сделать. Но когда, где, как? Вы же понимаете, что я не способен сделать все.
Так находилось для меня прощения. Невозможность сделать все была лучшим поводом не делать ничего.
Чиновника в учреждении, где он работает, представляет портфель, которого он, придя на работу, положил на стол. Меня представлял ключ с большим медным кольцом в узкой щели шифоньеркы портье.
Посетитель, которые меня требовали, получив от портье одну из двух стандартных ответов: «Пока не приходил», или «Уже пошел», лучше понимали, что я, принужден быть в слишком многих местах, не мог быть, по крайней мере, где-то в одном определенном ... Меня вызвали в Исполком, в облоно, в Музей, в Облархив, в Истпарта, в Комиссию охраны памятников ...
В представление о ответственного работника с необходимостью включалось это: полная невозможность где его поймать.
Я отвечал на ходу:
- Простите, но я не могу. Я должен спешить. Меня вызвал товарищ ... У меня совещание ...
Протокол заседания резолютивной комиссии и выработан Комиссией Проект резолюции я подписал на ходу, не читая.
На заключительном заседании Совещания я не был так же, как и на первом.
3 Гулиной записки, оставленной для меня, я узнал, что работы Совещания закончены, что я имею зайти в бухгальтерии Музея получить причитающиеся мне командировочные и консультационные, что облисполком утвердил постановление Совещания о преобразовании «варяжской церкви» на заповедник, Арсений Петрович Витвицкий меня все время разыскивает, но Он, Гуля, хотел бы меня видеть.
Записку свою Гуля заканчивал:
- На какое число вам заказать железнодорожного билета?
Я пожал плечами. Разве я что-то знал?
Я разорвал конверт с письмом от Арсения Петровича. Арсений Петрович приглашал меня приехать к нему на следующий день ровно в пять часов вечера на обед.
Все остальные письма и записки я оставил нечитаемый.
Арсений Петрович Витвицкий, директор Музея Искусств, был очень милая и приятный человек. Я познакомился с ним 1927 или 1928 года в Харькове в Комитете охраны памятников старины, куда он приезжал по делам Музея.
Уже при первой встрече он произвел на меня впечатление очень порядочного и вместе с тем очень сдержанной человека. Более сдержанной, - осторожной. Стережнои.Сдержанность переходила в почти робкую осмотрительность. Так по крайней мере мне показалось.
Мне показалось, что в кротостью его мягкости была какая предусмотрительность или, может, даже напряженность. Собственно, не в самой кротости, искренней и открытой, а в чем, что было скрыто за ней, словно далекий приглушенный отзыв давно пережитой катастрофы. Рана, зажила, но всегда дает себя почувствовать.
Впоследствии я узнал, что все было именно так. И уже при первой встрече я воспринял это как намек. Кончиками пальцев я коснулся дымке, что им были прикрыты его поступки, слова и жесты. Все, что он делал или говорил, будто забарвлювалося в какую недвижимость, в какую невысказанное задумчивость. И в этом была затушкована, дымчатые, так сказать, мелодичная нежность, вечерняя тишина. Слова его были приглушенной, а жест его был Движение привлекал своей певучестью.
Он очаровал меня своей деликатной натуре. В нем не было ничего кричащего Я радовался этого знакомства. Оно раскрыло передо мной приманку дружбы, что в нем нет места ни для оговорок, ни для предубежденности.
Он носил широкий серый пиджак. Был высокого роста, стройный, подвижный, живой, вместе с тем чрезвычайно корректный. Он никогда не позволял себе ничего резкого или суетливого в своем поведении.
Он производил импозантное впечатление. Светлосерые наряды, серебристое, зачисане назад волосы, окрашенная сединой борода, немного длиннее, как ее носили конечно, придавало его облику оттенка гиератичного торжества. Была в нем возвышенный и ефектовна репрезентативность. Годы не заставили его обважниты, он не расплылся. Он сохранял подобранную юношескую легкость. Был, весь словно в полете.
Я знал: он писал стихи. Имел две-три изданы сборники стихов. Был поэт. Казалось, он стоял у самых истоков бытия. Питался с его побегов. Владел необщего способностью воспринимать жизнь в ее предчувствиях: мити, поэзии, музыке. Вечность раскрывалась для него в своих зародышах. Он узнавал вселенную в ритмах поэзии, красках музыки, образах мифа. Если бы я осмелился сказать о нем, что у него было нечто от поэта-музыки, согласно классической формуле, которую предложил Верлен: «Музыки, музыки прежде всего», то мне надо бы внести поправку: нечто от философа, который одновременно является поэт и музыка. Я знаю неточность сказанного. Назвав его поэтом, я вынужден взять свои слова обратно. Он был поэт, писал стихи, но это значило только одно: он был никто и ничто. Человек призвание, но не признание. Изначально 900 лет до революции 17 года он служил в земстве, Черниговской, Полтавской, подольском. Земство было обычный приют для подавляющего большинства украинских писателей того времени, которые не имели материальных средств окончить университет и не смогли переехать в Петербург, чтобы устроиться там на службе в Министерстве финансов или земледелия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25