У меня нет никаких сомнений. Я представляю себе: он, высокий и широкоплечий, еще свойственно юноша, так же, как я, шел когда рядом с ней, нога в ногу и смотрел, жадный, нетерпеливый, возбужденный, в темную синеву ее глаз. И у него тогда возникли эти прозрачные и простые такты, что говорят о жаворонков в небе, о темносиние васильки между колосьями дозрелой пшеницы, о облако, поднимается на небосклоне и о предгрозовую вихрь, который неизбежно сорвется и пронесется над полями, степи, им и ней.
Немного перед ней, опередив ее на полшага, склоняясь над ней, я говорю:
- Простите! Я очень прошу простить. Я понимаю: с моей стороны это совершенно некорректно, почти дико. Я веду, как истинный нахал, подхожу к вам на улице и обращаюсь к вам.Я для вас вполне незнакомая особа, но я хотел бы, чтобы вы не приняли это за плохо. Мне хочется спросить вас. Только один вопрос. Просто я хочу проверить самого себя. Все это пришло так же неожиданно для меня, как и для вас. Итак, скажите, пожалуйста, вам знакома вторая, так называемая «экстатическая» симфония композитора Шиманивського?
Я вижу, как сначала удивление, потом тревога, наконец, гнев зажигают синее пламя в ее глазах. Она смотрит на меня с недоумением в конечном приговор: нахал? идиот? сумасшедший?
Она явно обеспокоена и не скрывает этого. Я замечаю автоматический жест, когда она крепко прижимает к себе сумку. Не лишняя предосторожность в этом пустынном месте! .. Она оглядывается вокруг, чтобы кого позвать. Но на пустой аллейке вдоль по склону горы нет никого, кроме нас двоих. Она не знает, не следовало бы ей, ничего не ответив мне, искать спасения, сразу перейдя на другую сторону?
Она повышает голос и с возмущением говорит:
- Что, собственно, от меня xочете? .. Что вам, наконец, надо? .. Вы уже второй раз обращаетесь ко мне. Прошу оставить меня в покое.
Мне хотелось бы смягчить ее гнев, и я отвечаю довольно наивно:
- Ничего, честное слово, ничего! Только одно слово: да нет! Вот и все!
Я пытаюсь объяснить:
- Когда вы переходили через трамвайную колею, я смотрел на вас, и мне в память пришел ляйтмотив с симфония Шиманивського.
Я чувствую, что то, что я говорю, звучит еще глупее, чем все предыдущее. Но она легко краснеет, ее охватывает колебания. Она не совсем уверена, как ей следует отнестись ко всей ситуации.
И в этот решающий момент я неожиданно для себя вспоминаю посвятительная надпись, напечатано на клявири симфонии, и я называю имя:
- Лариса Павловна! ..
Облако затянула с запада и севера небо над окрестностями города повисли тень, и в сумерках облака вспыхивают одна за другой глухие беззгучни молнии, но с полудня и востока еще сияет солнце. Листья кленов мелко трепещут в порывах ветра. Вихрь вскочив, несет с собой степную пыль, прибрежный песок, листья и цветы акаций и цели волны благовоний. Он рвет на женщине одежду, выдергивает у нее из-под гребня пряди волос, и, если она то и говорит мне, то я не слышу ничего.
Она становится спиной к ветру, сгибает голову и, придерживая рукой волосы, кричит мне:
-Свашей стороны это совершенно непригодный, зная, кто я, подходить ко мне и вместо того, чтобы назвать себя, так по-ученически дразнить меня!
Я горячо возражаю:
- Уверяю вас, что я никогда не позволил бы себе такого плоской игры. Я совершенно не знаю, кто вы.
Вихрь пронесся, она сводит голову, в глазах полная растерянность. Она не понимает ничего. Нерешительно она хочет опровергать:
- Но ...
Тогда она сжимает брови.
- Так что, наконец, вам надо от меня?
- Мне хотелось бы узнать ...
- О чем?
- Я говорил: разве женщина, которой посвящена Вторую симфонию Шиманивського? ..
Она вспыхивает:
- Вы репортер? .. Вам кто-нибудь говорил?
- Меньше! Ни первое, ни второе! Я уже упоминал: все это пришло ко мне так же неожиданно и непонятно, как и для вас.
Она задумывается и выражает догадку:
- Наверное, вы лично знакомы с композитором?
Она называет его по имени и отчество:
- Он говорил вам обо мне? Вы от него?
- О нет! Я знаю его вещи, высоко ценю его творческий гений, с меня один из искреннейших поклонников его дарования, но я до сих пор не имел возможности и приятные познакомиться с ним лично.
Ветер клонит верхушки деревьев, осыпает чулки песком, рвет волосы на голове. Она становится боком к ветру и сгибает голову. Теперь она смотрит на меня снизу и искоса.
- Откуда вы знаете меня?
- Ниоткуда! Я же говорил вам: я вас не знаю! Она по-детски беспомощно разводит руками:
- Как же так?
Она чувствует себя растерянной и тогда с искренней непосредственностью спрашивает:
- Вы не здешний?
- Нет, не здешний. Я только вчера приехал из Харькова!
Вряд ли ей самой ясно, почему она обратилась ко мне с этим вопросом, но, несомненно, ей начинает нравиться причудливость нашего разговора. Медленно она втягаеться в игру.
Мы дошли до перекрестка, где аллейки с кленами, идущей вдоль склона горы, пересекает улица солнца сверху, проложенная между двумя пустыми, заросшими бурьяном опустошает;
Я прошу разрешения, если она не будет возражать, пройти с ней дальше.
- Прошу, тут недалеко!
И она показывает рукой на группу каменных, расположенных на горе.
Мы поворачиваем налево вверх, я прикрываю ее своей осанкой от порывов ветра.
Я пользуюсь по случаю внести ясность в то, что произошло. Мне далеко не все понятно в ходе событий. Видимо, пытаясь объяснить, я плутатимусь и заплутаюсь и неясное не станет от того яснее, но я говорю то, что говорю. Не без докторальносты я начинаю анализировать детали.
- Позвольте, - говорю я, обращаясь к ней, - если это не кажется вам надоевший скучным, начать с того момента, когда мы с вами так неожиданно для нас обоих встретились на пороге притвора в «Варяжский церкви». Вы выходили, я хотел войти. Тогда у меня появилось внезапное впечатление, будто бы я вас хорошо знаю!
Я вопиять.
- Знаю, - вот слово, которое мы так часто повторяем и которое однако имеет многоцветный и очень часто противоречивый смысл. - Я знал вас и одновременно не знал. Дело шло о том, как я вас знаю. Сознание подсказывает нам не всегда прямые и правдивые толкования наших впечатлений того, что мы восприняли. Мы с вами столкнулись случайно, первое впечатление от вас сказало мне, что я вас знаю, но сознание подсказало любую ответ, ответ произвольную и этажное: «Ты, мол, знаешь ее потому, что это твоя добрая приятельница» Это была ошибка . Вполне ошибочное ответ со стороны сознания. Мне пришлось знияковиты и просить у вас прощения. Красивейшая медуза, которую море выбрасывает на берег, оборачивается в кучу отвратительных драглів.
Я поглядываю на мою спутницу. Она слушает. Я сказал я.
- Значит, было две вещи: впечатление известности, пришедшее неведомо откуда, и ошибочное его толкования. Вы позволите дальше?
Она не отрицает:
- Но очень прошу!
- Обычно мы проходим вполне равнодушно мимо подобные случаи, которые случаются в нашей жизни. Мы не замечаем их. Мы презираем их как мелочи, хотя часто именно они бывают достойны пристального внимания. Правда, иногда мы рискуем быть при этом бестактным даже назойливыми.
Я улыбаюсь ей. Она отвечает на улыбку улыбкой. То, что я иронизирую над тем, о чем я рассказываю, приносит мне с ее стороны прощения.
- Вы ушли, - говорю я дальше, - я остался. Я прикладывал всевозможные усилия, чтобы найти объяснения для этого впечатления известности. Бесспорно, это впечатление известности было слишком аморфное, чтобы можно было справиться. Оно было очень смутное и попутное. Отблеск солнца от люстра на стене - попробуй его поймать и удержать! ..Я гонялся за иллюзией. Я напрягал свое мнение. Я требовал от своей памяти четкого ответа. Я обращался с собой, как строжайший следователь. Я был упрям. И все же все мои усилия были напрасны. Я был на ложном пути.
- Я исходил из предположения, что впечатление было зрительное, и я не достиг ничего. Или не следовало предположить, что это было впечатление известности не зрительная, а другой, скажем, слуховой, музыкальной? Я решил прибегнуть в своих поисках в эту сторону. Измученный, я пошел за вами. Я сетовал на себя. Я жаловался. Я был полон безнадежности. И в тот момент, когда вы переходили через пути, когда ваша фигура викреслилася на фоне горы и мое впечатление от вас стало особенно четким и сплошным, в середине меня зазвучали те прозрачные, простые и ясные такта музыкальной мелодии, которые составляют основу ляйтмотиву в симфонии Шиманивського .
- Вы, - обращаюсь я к ней, - не захотите сказать, что это был полный случай, что я ошибся? .. Думаю, что это было так: с зрительного впечатления родилось музыкальное Я смотрел на вас, и по мере того, как я смотрел на вас, во мне все владнише и все мощнее звучали звуки симфонии, рождалися такта музыкальной фразы. Я не сомневался: это были вы!
Она не знает, как ей отнестись ко мне и к моему рассказ. Кто я: шарлатан или фантаст? Как ей думать, правда ли то, что я ей рассказал, может, все это я только внезапно, попутно выдумал? .. Она спитуеться сопротивляться:
- Вы, - говорит она, - или издеваетесь надо мной, или шутите!
Она требует от меня честности.
Я заверяю ее, что все было именно так, как я ей рассказал, и что в свой рассказ я не привнес и малейшей шалости, ничего выдуманного, нимало шутки.
- Почему вы возражаете, - говорю я ей, - что творческий акт может повториться дважды? Что за зрительным впечатлением от вас в музыкальной теме композитора я мог познать вас, как композитор когда в вас узнал свою музыкальную тему? ..
Она вспыхивает:
- Но это невозможно!
- Но это факт! Почему, - не без горького упрека говорю я ей, - почему хотите утверждать, что Зеленая попугай обычный птица, и не хотите, вместе с Карлом Гоцци, поверить в каменные статуи, которые разговаривают, и в то, что лишь Зеленая попугай может сделать человечество счастливым?
Я склоняюсь и целую ее взлелеянная, с узкими овалами ногтей руку. Я смотрю на нее. У нее тяжелое, собранное в высокую прическу, белая с желтоватым оттенком волос, тонкий рот, четко очерченный нос, легким румянцем нежно окрашенное лицо.
Мы стоим на горе. Перед нами открывается широкий кругобрий, далекий серебряный степь, потемневший от нависшей над ним тяжелой тучи, и Днепр, к которому приближается, закрывая солнце, туча. Ветер клонит тополя.
Молодая женщина смотрит на облака, на меня, на ветер и снова на облака, на меня, на ветер, она не уверена. Она говорит:
- Кажется, будет гроза.
Я говорю:
- Ветер развеет тучи!
Она колеблется.
Тогда с доверием и чистосердечно говорит:
- Зайдем! У нас нет никого! Мужчина на лекцияx. Вы же переждите бурю!
Мы переходим на другую сторону. Шумная толпа детей гуляет во дом на пишоxодаx. Двое малышей вырываются из толпы, с визгом бросаются к женщине, притулюються к ее ногам, охватывают ручонками ее юбку, в восторге приветствуют ее.
Спрашиваю:
- Это ваши?
Она беззаботно:
- О нет!
Мы входим в широкий, белый, пустынный вестибюль. Развесистыми мраморными ступеньками поднимаемся на второй этаж. Тишина, пустота, высокие белые двери. В окне жужжит и бьется муха. На двери медная табличка с надписью «профессор». Твердый знак в конце слова выясняет мне, что ее муж должен быть лет на 10-15 старше ее.
Просторная прихожая напоминает притвор. Открытые двери открывают вид на амфиладу больших ясных високостельних комнат.
Я перехватываю ее взгляд и говорю:
- Я без шляпы! Она приглашает:
- Тогда прошу, проxодьте.
Я вошел в комнату. Старинный «барский» ясных золотистого цвета ковер с вытканы на нем розовыми розами растянулся во всю ширь стены.
Молодая хозяйка, заметив, что я подошел к ковру и рассматриваю с обратной стороны нити основы, не без гонора говорит мне:
- Это датированный ковер! Он из года 1728, с ковровой мастерской Даниила Апостола.
И ковры и меньше не моя профессия. До сих пор я еще никогда ничего не писал об этом участке украинского барокко искусства,
Я ограничиваюсь замечанием:
- Кювье по одной кости воссоздал облик допотопного животного, нельзя ли было бы по размерам этого ковра воспроизвести размеры господских домов с конца 17 - начала 18 века?
Удовлетворив свой общий, любительский интерес к этой ценной вещи, я возвращаюсь на каблуках и осматриваю комнату. Ясный, блестящий паркет. На крышке черного пиянина, который стоит около боковой стены, скучает традиционный бюст задумчивого Бетговена. Посреди комнаты стол. В зеленом стекле высокого бокал на чотирокутному пространстве белой скатерти красным пятном пламенеют лепестки тюльпана.
Хозяйка просит прощения. Она оставит меня на минутку самого, чтобы подобрать растрепанная ветром волосы. Или я позволю?
- О, разумеется, прошу!
Я остаюсь наедине в этой большой комнате с открытое окно на восток: по купами деревьев стальное полоса далекой реки и синева неба.
Пользуюсь случаем, чтобы осмотреть фота, которые висят на стене над широкой турецкой тахта по ту сторону стола. Заложив руки на спину, передивляюсь фотографии. И тогда сразу говорю:
- Да! Нет, я не ошибся отнюдь!
Сбрасываю очки и начинаю рассматривать сложи. Я сразу узнаю молодое лицо, большой чуб, что свес над прямоугольником лба, по-юношески еще пухлые губы, твердое, упрямое, выступающей, как в Вагнера, подбородок, - так хорошо знакомый с журналов, концертов и афиш лицо молодого композитора. А вот они вдвоем: он и она. Берег моря; черные ланцеты кипарисов, скалы, стали условным стандартом южной экзотики ... Я смотрю на просяяну радость ее лицо на маленькой рисунку, где она в белой парусиновая платья стоит над морем, - такую безграничную радость, что во мне просыпается зависть, почему я остался непричастен ко всей этой чрезмерной полноты жизни ...
Ряд ее фот. Коллекция ракурсов. Игра светотеней. Оттенки серого и брунатнорудавиx цветов. Экспериментальные упражнения мастеров фотоискусства, шедевры выдумки, и реалистичные попытки отрицать сугубо реалистические способы.
Портрет отяжелевшего мужчины с бородой и профессорским видом, - видимо, фото ее мужа.
Еще многочисленные фота неизвестных мне людей. Глаз равно пробегает по этим снимках, что ничего не хотят мне сказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25