- Такая выдающаяся, такая гениальную памятник искусства, - восклицал он, - и превратить ее в хозяйственный склеп. Это же кощунство! Это же бласфемия. Это же, это же ...
Он не находил слова, которое могло бы исчерпать и воплотить глубину его отчаяния. Ему не хватало ни языка, ни вздоха. Он задыхался. Он стонал, страдая, в муках, сознательный своего бессилия.
Он повторялся. Он вспоминал об одном и том же снова и снова. Он возвращался снова к уже сказанному. Он произнес длинную речь, в которой восхвалял художественное значение варяжской церкви как архитектурного памятника, Линниковои творчества и, в частности, его мозаик.
- Мозаики киевской Софии XI-XII вв. и мозаики Ленника - это две конечные звенья, сталкиваются, как начало и конец, они определяют совершенную совершенство нашего национального искусства в последнее тысячелетие.
Он звал действовать.
- Мы не смеем быть равнодушны. Мы несем ответственность перед вечностью!
Станислав Бирський, сидевший в кресле, закинув ногу на ногу, и спухав Гуля, с холодной свежестью сводит вверх свою узкую голову, перечеркнутую белой линией прямого пробора, и с подчеркнутым спокойствием, так контрастирует с Гулевою беспорядочной замешательство, заявляет:
- Но вы, уважаемый товарищ, забыли о том, что существует также еще другой проекты. Вы о нем почему-то не вспоминаете, хотя именно он, может, заслуживает в данном случае на наибольшее внимание с нашей стороны.
Возможно, экзальтированность Гулева его забавляла, и он хотел подлить масла в огонь. Возможно, это он сделал с расчетом, чтобы привлечь внимание на себя.
Огонь вспыхнул. Сухая трава занимается в минуту. Гуля взрывается.
- Конечно существующей - с ударением говорит Гуля, вернувшись в Бирського, бросившего память. Тогда Гуля оборачивается ко мне и в гневном раздражение говорит:
-Представьте, Ростислав Михайлович, представьте только себе: не исключена возможность, что гениальную произведение Линник и вовсе перестанет существовать, что его уничтожат, обратили в груду развалин, с землей сравняют.
Гуля сжимает кулаки. Он краснеет, лицо наливается кровью. Он спрашивает. Он разве что не подпрыгивает, этот коротенький, кургузий Гуля.
- Существует Проект, - говорит он, - на всей территории над Днепром от земской больницы до кладбища снять все дома, что там стоят, и взамен построить на всей этой площади один огромный -комбинат. А Варяжские церковь снести, с Линником покончить.
Голос его дрожит и срывается. Выставив вперед свое кругленькое тучное брюшко, он воробышек наскокуе с одного на другого из присутствующих. В комнате горячо и душно. Он вспотел, воротничок сдвинулся ему набок, рубашка между жилетом и брюками висмикнулася, и он, заметив это, тут же торопливо, наугад засовывал ее рукой во ремешок.
- Этого, - кричал он, - нельзя допустить. Нельзя! Мы должны вмешаться в это дело. Это наш моральный долг.
Он звал к бою. Он требовал соревноваться. А тогда охвачен сомнением, удастся достичь чего? ... поддаваясь чувству безнадежности, он вдруг изменился. Он побледнел, бледный, в отчаянии, сжимая руки и ломая похолодевшие пальцы, он бегал по комнате.
Он никогда не мог сдержать себя в проявлении своих чувств, этот Гуля. Не считая ни на кого, он бегал по комнате взад и вперед, в какой мере можно было делать это в комнате, где собралось столько народу. Он больше не верил в победу. Его трясло, как в лиxоманци Он ломал себе пальцы в горе при мысли, что может произойти с этой каменный, связанной с именем Ленника.
Мне не довелось встретить в своей жизни никакого пророка. Я не знаю, какие были пророки, которые они носили воротнички и галстуки, а может, и вовсе они их не носили, или висмикувалася в них рубашка из-под жилетки и или подпрыгивали они воробышка, когда волновались и в ентузиястичному захвате произносили гневные свои речи, и было ли у кого из них веснушки на кончике ошпаренный весенним солнцем носа. Этого я не знаю. Но я не сомневаюсь, что у Ивана Васильевича Гуле было нечто от неистовой излишества пророка.
Разумеется, каждое такое утверждение требует определенных ограничений, сокрытие некоторых перспективных традиций, мол, одно дело скромный уполномоченный Комитета охраны памятников, совсем другое - босоногий и бородатый Иеремия или Иезекииль ... Но есть мера для духа? ..
Духовная ревность доходила у Гули высшей мере. Она достигала последней черты конечно человеческого, переступала через границу. Эта ревность доходила в нем до самоотрицания, я готов сказать: к отрицанию загальновластивого человеку.
В пророков на улице бросали камни. В Гуля, когда он шел по улице, никто камнями не бросал, и никто постовой милиционер не допустил бы этого, но Гулина неистовство, его избыточность в чувствах, поведении, поступках вызвала в одних улыбку, у других удивление.
Он страдал.
Угнетенный сознанием своей ответственности перед человечеством, перед историей, перед Комитетом охраны памятников старины. Перед человечеством, которое интересуется и ценит искусство, ибо человечество, к искусству было безразлично, он вряд ли считал хоть и наименьшей степени.
Станислав Бирський поднялся со своего места в глубоком кресле, где он сидел, закинув ногу на ногу.
Наши жизненные пути скрещивались, и я его встречал несколько раз на конференциях и совещаниях то в Харькове, то в Москве. Человек расчетов и конъюнктуры, что вносил нетерпеливость и настойчивость в достижении своей заранее намеченной цели, Лермонтовский Печорин в новом перевоплощении. Звериную злобой и гибкую ходу он соединял с Удан наружу безразличие. Он был непоколебимо уверен в себе, уверен в своей необходимости для истории. Собственно иначе: истории для него. Он не отличал себя и истории. Историю, все, что происходило, он рассматривал как пьедестал для себя, как ступеньки, которыми он должен был взойти на высший уровень доступной для человека признание и успеху. Он вынашивал в себе уверенность, что история вне его не существует. Для него все заранее было ясно, решено, рассчитаны и предусмотрено: движение и пути истории, законы истории, логические тезисы, формирующих эти законы. Никакая дискуссия не была для него исключена. Он не знал колебаний. Он заранее обвинял каждого, кто осмелился бы выступить против любой из выдвинутых им тезисов. Обвинял и тем самым уничтожал. Он был уверен, что он есть тот, кто воплощает в себе железную логику революции. Выше всего он ставил себе.
Он выпрямился. Он стоял худощавый и узкий, тонкий, отточенный, как лезвие ножа гильотины.
Он начал с упоминания о лозунге индустриализации и о прыжок через пропасть, что его делала страна. Он повторял общие вещи. Он произносил тезисы, определенные сверху, но вкладывал в них свой, личный смысл, свой собственный, только ему присущий, индивидуализированный оттенок.
- Лозунг индустриализации, - говорил он, - лозунг ликвидации НЭПа партия бросила в страну, в массы как лозунг прыжка через пропасть, прыжка в заполнении, в предусмотренную гибель, в отрицание, грандиозность которого должна обернуться в спасение или катастрофу, границы и размеры которой трудно представить себе заранее. В любом случае они измерены цифрами, положенными в основу пьятилиткы.
Он вытащил белый платок и вытер бережно свои тонкие и темные пальцы. Он продолжал:
- Берега кручи, что ее надо перепрыгнуть, теряются в глухих сумерках дня, который еще не пришел. Но уже заранее вычислений гекатомба жертв, миллионов массы, не выдержат нечеловеческой избыточности этого вынужденного прыжка из царства необходимости в царство свободы.
Он сделал паузу. Он не торопился. У него была уверенность опытного оратора, что не сомневается в виду аудитории. Я не могу возразить: из него был хороший оратор.
- Все должно быть обобществленное, все должно быть подчинено стальной власти партии: человек, его личная удача, ее мораль, ее взгляды, ее взаимоотношения к людям, быт, жилье. Ничто не может остаться в частной изолированности: идеология, труд, лицо. Все подлежит унификации и централизации: мышление председателя сельсовета и президента Академии Наук. Участок поля и строительство паровозов, высшая математика и производство рукомойников ... Труд похоронных бюр должна производиться так же на принципах марксизма-ленинизма, как и лечение Пистряк должно быть трактовано в свете марксистско-ленинськои науки.
Был он член партии? Я не знал этого верно! Почему я сомневался в этом! Скорее, что он не был, но он имел широкие связи в некоторых партийных кругах и пользовался безотказной поддержкой с их стороны.
Он перевел дыхание, чтобы продолжить.
- Это надо делать еще сегодня, ибо завтра может быть поздно, главное: не остановиться на полпути. Чем глубже разрыв между двумя мирами, между прошлым и будущим, то лучше Председатель на краю бездны. Напрягая мышцы, закрыв глаза, ты прыгнешь через пропасть, потому что ты еще надеешься ухватиться за край противоположного берега. Впечатление полета, где все, и тело и сознание, теряют свой вес, овладевает тобой. Чувства окончательности может быть в разные оттенки, но своему существу оно всегда тождественно.
Зачем он говорил все это? Снобизма, из желания эпатировать, по убеждению? Говорил, и не мог не говорить? В комнате было жарко и душно в этот Солнечный великий вечер. Но казалось: горизонт потемнело, низкое небо нависший над пустыней, дул резкий ветер и нес сухой ледяной снег. Начиналась вьюга.
Преисполненный заранее удар, он говорил:
- Некоторые из нас лелеет надежды, что ему удастся не прыгать, задержаться на этом берегу, спрятаться от катаклизма, переждать бурю. Думает, что все касается всех остальных, но только не его. Напрасные иллюзии. Бесполезные надежды. Нелепы и безосновательны мечты Его имя тоже внесены в книгу судьбы. Только записано оно на другой странице, которую переверните не сегодня, а завтра.
Он говорит громко и резко, чрезвычайно спокойно и до последней степени самонадеянно. Это холодный тон человека, который чувствует себя выше любого другого. Никакого упрека, на который он предпочел бы взвесить, никакого опровержения, с которым бы он мог считаться.
Он ничего не защищал, он обвинял. Он не говорил, ему, казалось, для него не существовало сомнений. Он произносил текст приговора, который никогда и никем не будет обжалован. На черной доске мелом он писал математические формулы, абсолютные в своей завершенной точности. Таков был он весь: худощавый, подтянуты, сухой, намеренно холодный и четкий. Безупречный пробор прямой полосой разорвал черное, словно лощеной волос. На нем одет был синий пиджак, сшитый из того дешевого синего товара, идущего на рабочих, но крайне в дорогого столичного портного.
- Городской дом, сложенный из суммы частных жителей, частная усадьба с отдельным садиком и своим огородом, предназначенная для быта отдельной семьи, становятся пережитком. Жилье должно стать общественным, как и все остальное. Здесь на склонах Днепра мы построим грандиозный домовой комбинат, жилищной коммуны, противоположную частным жилищем прошлой капиталистической эпохи.
Откуда у него эта уверенность?.. Работы, совещания начнутся только завтра. Облисполком вынесет свое решение на основании постановлений Совещания, а он говорит обо всем так, будто все уже предрешено! Заливает?..
- никаких отдельных квартир, - говорит он четким докторальным тоном, словно докладывает на Малой рады Совнаркома, - не будет в будущем комбинате. Смелой квартирой надо покончить. Отдельная комната пор лежала в структурной основе городского дома капиталистической эпохи. Мы делаем не комнату, а притвор конструктивным фактором современной постройки. Колоссальные зале-рестораны, огромные общие спальни, призванные заменить глухие уголки. Замкнутые клетки родственных логов, предназначенных для еды и сна.
Он гордился своей способности мыслить титанически. Он выработал в себе привычку шагать магистралями жизни. Он верил, что будущее ждет его. Он верил, что имеет тонкий слух и слышит шаги будущего. Ведь в шагах будущего он узнавал отзвуки собственных своих шагов: знакомый и любимый звучный стук каблуков, короткие уверены, не резкие, но и не мягкая быстрые шаги своей ходы.
Я возвращаю голову, чтобы посмотреть, какое впечатление производит этот Станислав Бирский и его речи на обоих наших дедов, почетных местных деятелей, живших в креслах на переднем план вблизи меня. Оба они бритые с усами, Даниил Иванович - худощавый старичок, в золотых очках в черном сюртуке, белой пожелтевшей галстуке и в таком же пожелтевшем прямом стоячем воротничке, которые носили лет 40-50 назад. Он имеет вид старого Пасичника, этот запорожский дед, бывший приятель Костомарова и Репина, что в сенях его домика на стене нарисован Тарас Ульба на коне, с обоими сыновьями Андреем и Остапом, и удила их лошадей изложены разноцветными цветами, которые блестят и горят.
Второй, Петр Петрович Петух - моложе него. Коренастый, красный, с круглой, коротко [остриженная председателем степного пасечника] или рыбалки, в вышитой сорочке штанах, вделанной в низкие голенища порыжевших стоптанных сапог он этнограф и писатель. Темпераментный. Это о нем в одном из своих писем вспоминает Михаил Коцюбинский: «П. Пивень прислал мне свое произведение. Он ничего не читает потому, как он отмечает в сопроводительном письме, он не хочет испортить собственный стиль »
Вместе с Даниилом Ивановичем, он считает себя настоящим охранником запорожской старины, единственным носителем и воплощением боевого духа, сторонник и друг Кащенко. Для него Кащенко был и остался пределом его представлений, как о прошлом, так и о будущем Украины. Это он года 1917 здесь в Сичеславе, на газетной хрупкому бумаге выдавал исторические повести и романы Кащенко.
Я вижу, как безмерно жутко делается ему от этих речей Бирського. Мягкий воротник вышитой сорочки, как узел взысканной веревки, мозолит ему шею, Буряковидий нос побагровел. Дед явно скучает. Он удивляется на дверь, чтобы в побеге найти для себя спасение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25