Он произносил
страстные антисталинские речи и даже пытался - без успеха - агити-
ровать симпатичную надзирательницу, о которой я рассказал.
Физически Дмитрий Иванович был очень силен - невысокий,
плотный, в прошлом - боксер-разрядник. Каждое утро в камере он де-
лал силовую зарядку, и под его напором самые молодые, Володя Мат-
веев и я, тоже занялись физкультурой: до изнеможения отжимались от
пола; научились делать преднос, опираясь на спинки кроватей; дава-
ли своему энтузиасту-инструктору ломать нам шею сцепленными на за-
тылке руками. Боксерское упражнение, говорил он; очень укрепляет
мышцы. Смех смехом, а никогда в жизни - ни до, ни после - я не
чувствовал себя таким сильным, как в пору занятий с Пантюковым.
Мог даже в душевой, подтянувшись на перекладине, сколько-то време-
ни провисеть на одной руке. Для меня - рекорд.
А у Пантюкова личный рекорд был другой, не совсем спортивный.
Он с гордостью доложил нам, что прошлым летом семь раз за одну
ночь поимел свою возлюбленную - поставил рекорд в честь дня авиа-
ции.
Заниматься спортом в камере было не положено. Если вертухай
заставал нас на месте преступления, приоткрывалась кормушка и сле-
довал приказ - прекратить! Но в карцер не сажали, и мы, оставив
кого-то одного возле волчка на шухере, продолжали накачивать
мускулы. Честь и слава Пантюкову! Впрочем...

- 70 -

Когда кончилось следствие и меня вызвали "с вещами", Дмитрий
Иванович подскочил ко мне и жарко зашептал:
- Если выйдешь на волю, зайди на улицу 25-го Октября (он наз-
вал номер дома и квартиры), позвони, а когда откроют, скажи: "Зер-
нов предатель". Запомнил? Только эти два слова: "Зернов преда-
тель..." И уходи.
Даже тогда мне это конспиративное задание показалось стран-
ным: с чего это я выйду на волю? Ведь ясно же, что получу срок.
Не знаю, то ли Пантюков был просто псих, то ли наседка. Те-
перь, когда вспоминаю, мне кажется подозрительной и его упитан-
ность, и романтическое название его партии - "Народная воля", и
даже слишком чистая для лагерника одежда. Для подозрения есть
серьезная причина: в 1951 году, на 3-м лаготделении Минлага, меня
вызвали к куму - оперуполномоченному. В его кабинете сидел незна-
комый майор в синей фуражке - явно эмгебешник. Он задал мне
несколько вопросов и составил протокол.
Вопросы были такие: знакомы ли мне имена участников молодеж-
ной антисоветской группы, существовавшей в городе Москве?
Ни одного из названных им имен я раньше не слышал, но лагер-
ная, тренированная на такие случаи память, сохранила два: балерина
из Большого театра Маргома Рожденственская ("Маргома" - это, ко-
нечно, "Маргоша": машинистка приняла рукописное "ш" за "м") и
Джемс Ахмеди.*****) Еще там фигурировал метрдотель ресторана "Бе-
га" дядя Паша (или Вася, не помню точно). Кто-то из этих бедолаг
упомянул на следствии, что знал о "деле Сулимова", назвал фамилии
Сухова, Гуревича - отсюда и интерес эмгебиста ко мне. Я честно от-
ветил, что ни о ком из этих людей понятия не имею.
А следующий вопрос был: "Знакомы ли вы с резидентом анг-

- 71 -

лийской разведки Дмитрием Ивановичем Пантюковым?"
Я подумал: это вопрос контрольный, проверка на правдивость;
если скажу, что не знаком, значит и раньше врал. Ответил я так:
- С Пантюковым Дмитрием - отчество не помню (помнил, но для
правдоподобия сделал вид, что забыл) - я сидел в одной камере на
Лубянке. О том, что он резидент английской разведки, мне ничего не
известно. В политические разговоры я с ним не вступал, так как
считал провокатором.
С тем меня майор и отпустил, задав на прощанье еще один воп-
рос: знаю ли я, где отбывают срок мои однодельцы?
Я решил рискнуть. Глядя на следователя ясными глазами, ска-
зал: из письма матери я узнал, что Сухов умер - кажется, в Сухо-
безводной; а об остальных сведений не имею.
Этот ответ был также занесен в протокол, а я вернулся в барак
к Юлику Дунскому и рассказал ему про допрос. Оба мы с удовольстви-
ем отметили, что не так уж всеведуще МГБ, если не знает даже, что
по крайней мере двое из однодельцев уже два года здесь, в Инте, и
спят рядышком на нарах...
Как я уже говорил, на Малой Лубянке заключенные гуляли во
дворе. А на Большой - на крыше тюрьмы. Там была небольшая площад-
ка, огороженная со всех сторон трехметровой железной стеной. Мы
ходили по кругу, вспоминая каждый раз ван-гоговскую "Прогулку зак-
люченных".
Однажды мы договорились по дороге с прогулки заглянуть в
глазок соседней камеры: интересно же было, кто там сидит. Пе-
рестукиваться мы не отваживались: за этим вертухаи следили очень
строго.
И вот, пока надзиратель, водивший нас на прогулку, возился с

- 72 -

замком на двери нашей камеры, Олави Окконен растопырил свое широ-
кое американское пальто, заслонив меня, а я поглядел в волчок - и
никого из знакомых там не увидел. Зато меня застукал за этим за-
нятием вертухай, неожиданно вынырнувший из-за угла с подносом в
руках - он разносил обед. То преимущество, что наша камера была
на отшибе, за поворотом коридора, теперь обернулось неприят-
ностью: меня опять посадили в карцер.
А перед этим зачем-то сводили к самому полковнику Миронову,
начальнику тюрьмы. Поинтересовавшись, кто мои родители (отец про-
фессор, мать лаборант), он уверенно поставил диагноз: был бы я из
рабочей семьи, не занялся бы антисоветчиной. Суровым ликом пол-
ковник похож был на пожилого пролетария из историко-революционно-
го фильма. Скорей всего это был тот самый Миронов, о котором я
прочитал уже теперь в статье о процессах над врагами народа Буха-
риным и компанией. Он исполнял тогда обязанности судебного прис-
тава или чего-то в этом роде: привозил врагов из тюрьмы и расса-
живал на скамье подсудимых.
Карцер я перенес легко, боялся только, что переведут в дру-
гую камеру: привык к своим соседям, а к некоторым даже привязался.
К моему удовольствию, отсидев трое суток, я вернулся к своим
- но застал там нового жильца, тихого грустного человечка лет со-
рока. Это был первый иностранец (Олави все-таки был советским
гражданином), встреченный мной в тюрьме - чех по фамилии Стеглик.
По-русски это будет "щегол", объяснил он мне.
Из оккупированной фашистами Чехословакии Стеглика отправили
на оккупированную Украину. Он служил в немецкой администрации не
то писарем, не то бухгалтером. За какую-то провинность - кажется,
за антинемецкие высказывания - его посадили в тюрьму. Вскоре нем-

- 73 -

цев из города выбили, а Стеглика вместо того чтобы освободить,
перевезли в другую тюрьму - в Москву, к нам. На Лубянке он сидел
уже два года и все пытался объяснить следствию, что никакого за-
дания от немцев он не получал и не знает, почему фашисты оставили
его в живых.
Передачу получать ему было не от кого, и он совершенно ого-
лодал. Я уже упоминал о тюремных голодных психозах - так вот,
классическим примером был Стеглик. Когда приносили дневную пайку,
мы всегда уступали ему горбушку. Но он не ел ее за завтраком, об-
ходясь пустым кипятком. А пайку препарировал особым способом: вы-
щипывал мякиш и раскладывал крошки на носовом платке - для про-
сушки. В обед он ел суп опять-таки без хлеба. (Кстати сказать, в
лубянском супе иногда плавали обрезки спаржи; я и понятия не
имел, что это такое, спасибо, европеец Стеглик объяснил. Наверно,
в общий котел сливали объедки с генеральской кухни).
На второе давали негустую кашу - чаще всего овсяную, иногда
горох. С кашей Стеглик смешивал слегка подсушенные крошки и этой
смесью начинял выдолбленную утром горбушку. Что не умещалось,
позволял себе съесть, а остальное - на местном жаргоне это назы-
валось "тюремный пирог" или "автобус" - откладывал до вечера. Му-
чился, терпел. И только после отбоя, уже из постели, он протяги-
вал дрожащую от предвкушения худую ручку за своим пирогом и, ук-
рывшись с головой одеялом, съедал его с наслаждением.
А однажды, придя с допроса, я увидел, что Стеглик, нахохлив-
шись как его пернатый тезка, сидит на краю кровати и губы его
дрожат от обиды. Оказалось, что он ухитрился поймать голубя - тот
по глупости залетел в узкое пространство между решеткой на окне и
"намордником"; чех собирался свернуть ему шею и съесть сырым, но

- 74 -

сокамерники возмутились и не позволили. Я их не одобрил: тоже
мне, общество покровительства животным! Правильно говорится: сы-
тый голодного не разумеет - они-то почти все получали из дому пе-
редачи.
А вообще камера относилась к чеху хорошо, его нелепой участи
сочувствовали.
С Шуриком Гуревичем сидел другой иностранец, молодой солдат
вермахта - сын немецкого коммуниста. При первой возможности он
дезертировал из части и сдался партизанам. Те сообщили в Москву.
Чекисты не поленились: прислали самолет и вывезли перебежчика на
Большую Землю - точнее, на Большую Лубянку. От него, как и от
Стеглика, требовалось одно: признаться, с каким заданием заслали
его к нам фашисты. Парень долго упирался, рассказывал свою проле-
тарскую биографию, говорил об отце-коммунисте - и все без толку.
В конце концов не выдержал, подписал все, что велели, но его по-
литические взгляды сильно изменились. Целыми днями он шагал по
камере из угла в угол и бормотал:
- Die beiden Scheissbanden konnen einander die Hande reichen
- обе говенные банды могут пожать друг другу руки...
Не покривлю душой, если скажу, что таких, как этот немчик и
наш чех, я жалел больше, чем своих, советских: мы сами наболтали
себе пятьдесят восьмую статью, нарушили устав собственного монас-
тыря - жесткий, несправедливый, но известный всем нам с детства
устав. А эти-то попали за какие грехи?
Вскоре Стеглика от нас увели; но свято место пусто не быва-
ет. В ту же ночь я проснулся от лязга железа: это надзиратель
вносил шестую кровать.
Новый жилец стоял тут же с узелком в руке и неуверенно улы-

- 75 -

бался. Был он невысок, лысоват и лицом похож - не в обиду ему
будь сказано - на еврея (оказалось - цыган).
- Здравствуйте, - сказал он мне одному: остальные спали.
- Здравствуйте. Вы москвич?
- Я ленинградец, но вы меня знаете. Я - Вадим Козин.
- А-а, - пробормотал я и заснул.
Настоящее знакомство состоялось наутро. Новый сосед явно хо-
тел понравиться: был приветлив, предупредителен, даже предложил
оттереть носовым платком стену, потемневшую от въевшейся в краску
пыли.
- Тюремную стену драить?! - зарычал наш лагерник Пантюков. -
Да пошли они все... - Он объяснил, куда.
Несколько смутившись, Козин переменил тему. Положил шелковый
платочек на подушку, уголок подушки повязал бантиком (как только
ухитрился пронести ленточку через обыски: ведь даже шнурки от бо-
тинок отбирали!), отошел, полюбовался и, кокетливо склонив голо-
ву, сообщил:
- Вообще-то я должен был родиться женщиной...
Про свое дело он рассказывал так: обиженный на ленинградские
власти, которые не помогли во время блокады его родственникам,
Козин написал в своем дневнике, что знай он про такое бессерде-
чие, остался бы в Иране. (Он ездил туда давать концерты для со-
ветских воинских частей. Иранские антрепренеры делали ему лестные
предложения, но он из патриотизма отказывался). Эта запись неве-
домыми путями попала в руки "органов", и артиста, естественно,
посадили.
Недавно в одном из интервью с ним я прочитал другую версию -
об отказе петь про Сталина или что-то вроде этого. Но нам Вадим

- 76 -

Алексеевич об этом не говорил.
Освоившись в камере, Козин стал петь для нас - вполголоса,
чтоб не услышал надзиратель. Пел он удивительно приятно. Пел зна-
менитую "Осень", "Дружбу" и даже - по-английски - "Ю ар май лаки
стар". Ну, и старинные цыганские романсы: из его рассказов выхо-
дило, что он был внуком или внучатым племянником не то Вари Пани-
ной, не то Вяльцевой, не то их обеих.
Однажды Вадим Алексеевич пришел с очередного допроса очень
расстроенный. Ходил по камере и жалобно повторял:
- Какие мерзкие бывают люди!.. Какие мерзкие!
Оказалось, у него была очная ставка с аккомпаниатором Ашке-
нази. Козин в лицах изобразил разговор следователя с пианистом:
Вопрос следствия:
- Свидетель Ашкенази, в каких отношениях вы были с Козиным?
Ответ:
- В очень плохих. Он отказывался вывезти мою семью на Урал,
хотя, как руководитель культбригады, имел такую возможность.
- Пытались ли вы ему мстить?
- Да, пытался.
Вопрос:
- Каким образом?
Ответ:
- Аккомпанируя ему в концертах, я брал на два тона выше, и
он должен был петь в несвойственной ему тесситуре...
Мы восприняли этот рассказ юмористически, но Козину было не
до смеха: ведь это ему, а не нам, приходилось петь в несвойствен-
ной тесситуре. Говорят, это очень мучительно.
А в общем он был очень удобным сокамерником, и мы искренне

- 77 -

огорчились, когда "камерные концерты", как мы их называли, подош-
ли к концу. Следователь объявил Козину, что его дело закончено, и
он поедет в дальневосточные лагеря.
Вадим Алексеевич, озабоченный предстоящей неблизкой дорогой,
советовался с нами, какую из шапок надеть: одна, по-моему, была
из выдры, другая бобровая. Но тот же Пантюков объяснил со свойс-
твенной ему грубой прямотой, что можно не тревожиться: какую ни
наденет, все равно блатные отнимут...
Судьба козинской шапки мне не известна. А о самом Вадиме
Алексеевиче лет через пять, уже в Каргопольлаге, мне рассказал
один зек, приехавший к нам из Магадана, что тамошнее начальство
встретило Козина хорошо. Он был расконвоирован и с большим успе-
хом выступал в местном лагерном театре, пока не случился такой
казус:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58