- Я вам все рассказал, - повторял я в который уже раз.
- Колись, Фрид, колись!..
Иногда за этим следовала матерная брань - но матерился Макар-
ка без вдохновения, по обязанности. Обещал, что пошлет меня "жопой
клюкву давить" (это, как мне объяснили в камере, значило: ушлют на
север, в карельские лагеря). А иногда, для разнообразия, грозился
отправить меня "моржей дрочить" (т.е. на Колыму).
- Я все уже рассказал, - уныло твердил я.
- Смотри, сядешь в карцер!
- За что?
- За провокационное поведение на следствии.
Я не понимал и сейчас не понимаю, что в моем поведении было
провокационным. Тем не менее, в карцере сидел - два раза по трое
суток.
Иногда Макаров уставал от бессмысленного сидения больше, чем
я; однажды он даже задремал, свесив голову на грудь. Я, грешным
делом, подумал: это он притворяется, проверяет, как я себя поведу.
Но Макарка вдруг схватился за трубку молчавшего телефона и крикнул
испуганно:

- 19 -

- Алё!
Положил трубку, виновато улыбнулся: ему приснился телефонный
звонок.
У него было неплохое чувство юмора. Как-то раз он показал мне
надпись на папке с протоколами: "ДЕЛО N..." и сверху - "ХРАНИТЬ
ВЕЧНО".
- Видал? Фрид умрет, а дело его будет жить!
И принялся подшивать в папку новые бумажки.
- Шьете дело белыми нитками? - поинтересовался я. Он без про-
медления парировал:
- Суровыми нитками, Фрид, суровыми.
Надо сказать, что был этот старший лейтенант до неправдоподо-
бия безграмотен. Даже слово "террор", которое чаще всех других фи-
гурировало в протоколах, он писал через одно "р". Особые нелады
у него были с названием самого массового из искусств. Он писал его
таким манером: "киномотография". Я поправлял:
- Кинематография!
- Ну нехай будет по-твоему, - добродушно соглашался он и пи-
сал: "кинемотография". До конца все-таки не сдавался...
Когда нас перевели на Большую Лубянку, у меня появился другой
следователь, красивый глупый еврей майор Райцес. (В первый день,
пока он, тонко улыбаясь, молчал, я его принял за красивого умного
грузина). На одном из допросов я упомянул про неграмотность его
младшего собрата с Малой Лубянки. Майор сделал вид, что пропустил
это мимо ушей. Но вооружился толстым томом, который старался пря-
тать от моих глаз, и часто сверялся с ним. Я решил было, что это у
них какое-то руководство по ведению особо важных дел и даже приу-
ныл. Но таинственная книга оказалась орфографическим словарем.

- 20 -

Этот Райцес, разговаривая со своим начальником по телефону,
поднимался со стула и стоял по стойке смирно - ей-богу, не вру!
Остроумием он, в отличие от Макарова, похвастаться не мог.
Проделывал со мной один и тот же номер: когда я просился в убор-
ную, Райцес нарочно тянул время, заставляя меня повторять просьбу
несколько раз. Я ерзал на стуле, сучил ногами; следователя это за-
бавляло. Между тем, каждый раз, когда в конце концов майор заводил
меня в уборную, он сам, я заметил, не отказывал себе в удовольст-
вии облегчить мочевой пузырь. И я решил отыграться: в следующий
раз, на допросе, терпеть до конца и не проситься. Так и сделал.
Чувствую, майор занервничал, заерзал в кресле.
- Что, Фрид? Небось, хотите в уборную?
- Нет, спасибо.
Прошло еще полчаса. Райцесу просто невтерпеж, а я молчу. Он
не выдержал:
- Идемте, Фрид. (Он, опять же в отличие от Макарки, обращался
ко мне на "вы"). Идемте, я вижу, вы уже обоссались.
В уборной он стал торопить меня:
- Ну?! Что вы тянете?
- Спасибо, мне не хочется.
Это я, конечно, врал - еще как хотелось! С неудовольствием
поглядев на меня, он пристроился к писсуару. Выдержав паузу, я по-
дошел к другому, лениво произнес:
- Поссать, что ли, за компанию.
После того случая он отказался от своей дурацкой забавы.
Предвижу, что читатель - если он добрался до этого места - возму-
тится: неаппетитно и не по существу. А где об ужасах Лубянки? Но я
подрядился писать только о том, что было лично со мной. А кроме

- 21 -

того, я всю жизнь не любил и не люблю громких звуков и патетичес-
ких оборотов речи. Ужасы, лагерный ад, палачи - это слова не из
моего лексикона. Было, было плохое - очень плохое! И вены я себе
пытался резать, и - взрослый мужик! - заплакал однажды в кабинете
следователя от бессилия доказать хоть что-нибудь, и на штрафняк
попадал, и с блатными дрался: могу предъявить три шрама от ножа.
Но не хочется мне писать обо всем этом, гордясь страданиями. Мне
куда приятней вспоминать те победы - пусть маленькие, незначитель-
ные - над собой и над обстоятельствами, которые в конце концов по-
могли вернуть самоуважение, начисто растоптанное в следовательских
кабинетах. Но до этого было еще далеко: процесс нравственного выз-
доровления начался только после окончания следствия.
А пока что вернусь на Малую Лубянку, к ст. лейтенанту Макаро-
ву. Он, разумеется, знал, что никаких террористических намерений
ни у кого из нас не было. Но был сюжет, сочиненный лубянскими муд-
рецами, по которому каждому отводилась определенная роль.
- А скажи по-честному, Фрид, - доверительно спрашивал Макарка
(без свидетелей, конечно). - Ведь хотели вы его - к-х-х-р?!
Выразительным жестом он показывал, как накидывают петлю на
шею и душат товарища Сталина.
- Говорили ведь, что грузины живут до ста лет? А поэтому...
Здесь, наверно, самое время рассказать о сути дела - дела не
в чекистском значении этого слова.
В конце сорок третьего года Юлий Дунский и я вернулись с инс-
титутом из эвакуации. Встретились со школьными друзьями и прияте-
лями. Часто собирались то у меня на квартире (родителей в Москве
не было), то у Володьки Сулимова. Трепались, играли в "очко",
иногда выпивали. Сулимов уже успел повоевать и вернулся домой по

- 22 -

ранению: сильно хромал, ходил с палочкой. Он был женат на своей
однокласснице Лене Бубновой, дочери старого большевика, наркома
просвещения. И Володькиного, и Леночкиного отца расстреляли в
37-м. В наших разговорах мы, естественно, касались и этой темы.
Причем Володя был уверен, что их отцов расстреляли зазря, а Лена,
идейная комсомолка, не соглашалась:
- Володя, - говорила она. - Ведь мы с тобой не все знаем.
Что-то, наверно, было!
Леночкина верноподданность не спасла ее от ареста. Знакомство
с этой парой и сыграло главную роль в нашем деле.
Меня часто спрашивают: а кто настучал на вас? Никто. Этого не
требовалось.
Разговоры в Володиной квартире подслушивались; за стенкой жи-
ло чекистское семейство, Сулимовых "уплотнили" после ареста отца.
Узнали мы об этом уже на Лубянке, при довольно смешных обстоятель-
ствах.
На одном из первых допросов у Юлика стали выпытывать, что он
вез в армию в своем рюкзаке. Он перечислил: еду, белье, книжки...
- А еще? - И следователь предъявил ему запись разговора:
Бубнова: "Юлик, не дай бог, ударится обо что-нибудь.
Представляешь, что будет?!"
Дунский: "Не бойся, я обложил мягким".
Бубнова: "Нет, это опасно. Обернем бумагой и вложим в шерстя-
ной носок".
- Ну, теперь вспомнил?.. Говори, что у тебя там было?! - на-
жимал следователь. И Юлик, действительно, вспомнил: это была не
бомба, не граната - стеклянный флакон с жидким мылом, которое Лена
дала ему в дорогу.

- 23 -

Не знаю, подслушивал ли кто-нибудь нашу болтовню в квартире у
меня: для этого и микрофон не потребовался бы, одна из стенок была
фанерной. Но их интересовали в первую очередь дети врагов народа,
Бубнова и Сулимов.
Много лет спустя мы с Юлием выстроили целую теорию - думаю,
очень близкую к истине.
Когда окончилась гражданская война, все комиссары слезли с
коней, отстегнули от ремней маузеры и всерьез занялись половой
жизнью. Поэтому у всех у них первые дети родились в двадцать пер-
вом - двадцать втором году. В тридцать седьмом родителей - почти
всех - посадили, а самых видных и расстреляли. Дети были тогда
школьниками, с ними не связывались. Но к концу войны они повзрос-
лели, и кому-то на Лубянке пришла в голову счастливая мысль: пу-
гать Сталина новой опасностью. "Конечно, товарищ Сталин, вы пра-
вильно сказали: сын за отца не отвечает. Но, с другой стороны, яб-
лочко от яблони далеко не упадет. Волчата выросли, отрастили зубы
и теперь хотят мстить за отцов. Собрали вокруг себя антисоветски
настроенную молодежь и готовят террористические акты. Но мы, че-
кисты, начеку! Часть молодежных террористических групп уже обезв-
режена, доберемся и до остальных. Спите спокойно, товарищ Сталин!"
Так появились на свет дела, в которых фигурировали громкие
фамилии: Бубнова, Сулимов... А в соседних кабинетах - Якир, Туха-
чевская, Уборевич, Ломинадзе... и т.д., и т.п.
Оставалось только в каждом из этих липовых дел досочинить не-
которые детали.
Наше "дело" выглядело так: Сулимов поручил Гуревичу изучить
правительственную трассу. (Шурик Гуревич, студент-медик, ездил
практикантом на машине скорой помощи - иногда и по Арбату). Фриду

- 24 -

велено было притвориться влюбленным и ухаживать за Ермаковой, ко-
торая жила на Арбате. Сам Сулимов, помреж на мосфильмовской карти-
не "Иван Никулин, русский матрос", брался принести со студии гра-
наты, а Сухов - пулемет, который он снимет с подбитого под Москвой
немецкого бомбардировщика. Личную готовность совершить теракт вы-
ражал Дунский; ему Сулимов доверил обстрелять из окна в квартире
Ермаковой машину Сталина, когда тот поедет на дачу. Или бросить
гранату.
Весь этот бред следовало оформить по всем правилам протокола-
ми, подтвердить очными ставками и собственноручными показаниями.
Поначалу мы пытались взывать к логике: бросить в проезжающий
автомобиль гранату? Но ведь Нина жила на шестом этаже!
Наша наивность удивляла их. Нам разъяснили:
- Бросать-то не вверх, а вниз.
- Но ведь машина Сталина, наверно, бронированная?
- Да. Но на крыше каждого лимузина есть незащищенное место.
Действительно, вспоминали мы: есть на крыше "зиса-101" прямо-
угольничек, покрытый чем-то вроде кожимита. Это мы знали.
А о том, чего не знали, нам любезно сообщали следователи.
Так, от них мы узнали, что мысль совершить терракт против главы
правительства и партии возникла у нас, когда услышали, что генера-
ла Ватутина убили террористы. (Правда, услышали мы об этом только
на Лубянке).
Любопытно, что фамилия Сталин не должна была фигурировать в
протоколах, была запретной - как имя еврейского бога. И также за-
менялась иносказанием: "глава правительства и партии". Или же де-
лался пропуск в тексте, словно опускалось нечто непечатное: "кле-
ветали на ............, утверждая, что якобы ............" и т.д.

- 25 -

Почему, для чего? До сих пор не нахожу разгадки. Возможно, маши-
нистки, перепечатывавшие протоколы, не должны были даже подозре-
вать, что такая кощунственная мысль может прийти кому-то в голову.
Надо сказать, что с легкостью признавшись в разговорах, кото-
рые обеспечили нам срок по ст.58-10, ч.П (антисоветская агитация
во время войны) и - 11 (участие в антисоветской группе или органи-
зации), все мы начали упираться, когда дело дошло до пункта 8 че-
рез 17 - соучастие в террористической деятельности. Это уж была
такая белиберда, что мы не сразу поверили в серьезность обвинения.
А когда поверили, многие испугались: ведь за это наверняка
расстреляют! В расстрел я почему-то не верил - но и не сомневался,
что дадут 10 лет. Признаваться же в том, о чем не только не гово-
рили, но и не думали, не хотелось. Сейчас-то приятно было бы подт-
вердить: да, готовили покушение. И корреспондент молодежной газеты
восхитился бы: "Вот, были ведь отважные молодые ребята, готовые
рискнуть жизнью!.." (Я такое читал). Возможно, где-то и были - но
не мы. И мы не сознавались.
Тогда следствие усилило нажим. Именно на этом этапе меня поп-
робовали дожать бессонницей.
Делалось это так. По сигналу отбой я начинал стаскивать са-
пог, но в этот момент открывалась "кормушка" - оконце в двери моей
одиночки - и надзиратель негромко приглашал: "Без вещей" (Это зна-
чило "на допрос"; еще одно проявление бессмысленной лубянской
конспирации). Меня приводили на допрос к Макарову и начиналась
обычная бодяга:
- Ну, Фрид, будем давать показания?
- Я вам все рассказал.
- Колись, Фрид, колись. Вынимай камень из-за пазухи.

- 26 -

- Все, что было, вы уже знаете.
- Ну, подумай еще, подумай... Знаешь, что сказал великий гу-
манист?
- Знаю. "Если враг не сдается, его уничтожают"... Но я-то не
враг.
- Ничего, мы из тебя сделаем антисоветчика!
- Конечно. Это как помидор: сорвали зеленый, в темном месте
дозревает.
- Поменьше умничай. Кто кого сгребет, тот того и у-у... Зна-
ешь, как там дальше?
Я знал. Отвечал без радости:
- Ну вы, вы меня сгребли.
- А следовательно?! - веселился Макаров. - Колись, Фрид! (Или
для разнообразия: "телись, Фрид") Мы не таких ломали!
И так далее, до бесконечности - вернее, до утра. Он еще успе-
вал почитать газету, поговорить с женой по телефону - вполголоса и
в основном междометиями, выпить свой несладкий чай. А под конец,
глянув на часы, отпускал меня:
- Иди пока. И думай, думай.
Меня отводили в камеру, я стаскивал сапог - но до второго де-
ло не доходило; надзиратель объявлял:
- Подъем!
Это значило, что весь день я должен был сидеть на узкой кой-
ке, не прислоняясь спиной к стене и не закрывая глаз. Днем спать
не разрешалось, за этим надзиратель следил, то и дело заглядывая в
глазок - "волчок" на тюремном языке. Стоило мне закрыть на секунду
глаза, вертухай начинал теребить заслонку волчка:
- Не спитя! Не спитя!

- 27 -

Можно было, конечно, гулять по камере, но в одиночке на Малой
Лубянке особенно не разгуляешься:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58