..
Кроме Тони Шевчуковой в бухгалтерии шахты работала тогда одна
женщина (вернее, девушка - Тоня-то была замужем) - немочка Ильза.
Команда подобралась интернациональная: русский Уваров, литовец
Даунаравичус, западный украинец Конюх - не бандеровец, а офицер
польской армии, молдаванин Бостанарь и я. От каждого я узнал что-
нибудь полезное. Васька Уваров сообщил, что у Дунского лицо
интеллигентное, а у меня коммерческое; Владас Даунаравичус
рассказывал о литовских "бандитах" - сам он не успел уйти к
партизанам, взяли, как он выразился, не в лесу, а на опушке. Конюх
научил неглупой поговорке:"Бог не карае, не карае, а як карнэ, то
и срацю не пиднимешь". Он же рассказал, что у них во Львове
студенты написали на двери нелюбимого профессора такой стишок:
Стары Рейтан пьюрком гжебе,
Млодеж его цурке ебе!
("Пьюрком гжебе" - царапает перышком, "цурка" - дочка,
остальное понятно.)
На что старый Рейтан немедленно отреагировал, приписав внизу:
Ебьте, ебьте, мое дятки:
Я ебалэм ваше матки!
Яшка Бостанарь был мужичонка вздорный и большой любитель спорить.
Уваров, человек немногословный, не одобрял его. Говорил брезгливо:
- Филь шпрехен.
Как-то раз Бостанарь затеял дискуссию со своим соплеменником
Митикэ - как надо произносить румынское название каменного угля,
"гуила" с мягким южным "г", или "хуила"? Оба темпераментные, они
всем на потеху минут десять орали, стараясь перекричать друг
друга: "Гуила!.. Хуила! Хуила!"
В другой раз Яшка заспорил со мной - не помню уже, по какому
поводу. Дошло до драки. Добрый Митикэ Мельничук побежал за Юликом
- чтобы тот разнял нас.
- Юлиус! - кричал он жалобно. - Они дерутся! Они бьют друг
друга! По лицу! Руками!
Юлика это не взволновало - он был боец не мне чета. Его - за неделю
до нашей с Яшкой драки - обматерил маркрабочий Генрих Волошин.
Юлик посоветовал ему никогда больше этого не делать. Генрих сделал
- немедленно.
Ко мне в бухгалтерию заглянул Костя Карпов:
- Иди посмотри. Там твой кирюха Волошина убивает.
Я выскочил в коридор и увидел убегающего Волошина - вся морда в
крови. А двое ребят держали дверь маркшейдерской, не выпуская
Юлика. Он в ярости дергал и дергал дверную ручку - пока не
оторвал... Я им гордился.

ПРИМЕЧАНИЯ к гл.XVIII
+) Таких - даже состоявших в официальном браке - на женском
ОЛПе было несколько: Лена, жена греческого дипломата по фамилии
Политис, жена американца Галя Уоллес... Я их не знал, только
слышал о них.
++) В этой бригаде до Плезанса не было ни одного негрузина.
Выкликая их по карточкам на разводе - "Беридзе... Гогоберидзе...
Апакидзе... Вашакидзе..." - краснопогонник удивился:
- Вас всех, что ли, земляк сюда собрал?
Больше мы этого стрелка не видели. Зеки решили: получил срок. Может,
и получил.
А что до Эрика Плезанса, то он в хрущевскую оттепель
освободился и даже был отпущен в Англию. Лен Уинкот, который
съездил туда в конце шестидесятых, говорил нам, что Плезанс
выпустил в Англии книгу под названием "I killed to live" - "Я
убивал, чтобы жить". В этой книжке, по словам Лена, случай, когда
Плезанс дал по морде кому-то из придурков, превратился в волнующий
эпизод: Эрик ударом кулака убил оскорбившего его офицера чекиста.
Преувеличение, чтоб не сказать вранье, очень характерное для
литературы о лагерях.

XIX. ФИНИШНАЯ КРИВАЯ
Сбухгалтерией мне пришлось в скором времени расстаться.
Начальник шахты Воробьев подписал неправильно оформленную накладную, я
ее порвал - а он счел это за личное оскорбление. Я уже
рассказывал, каким он был ничтожеством; у таких самолюбие всегда
` '$cb.,как печень алкоголика. (Вот его предшественник Дыгерн был
совсем другим человеком. Толковый горный инженер. широкий,
решительный, рисковый. И большой любитель футбола, что, по-моему,
тоже может считаться плюсом. За счет шахты он построил целый
стадион - незаконно, разумеется. Но это лучше, чем заказывать на
шахте шкафы - по-ихнему, "шифонеры" - для себя лично, и не платить
за них. Так делали все остальные. А лес, пошедший на стадион, мы
списали - как крепеж. За какие-то грехи - возможно, и за этот -
Дыгерна сняли и заменили законнопослушным Воробьевым.)
Меня Воробьев немедленно погнал на общие работы. Сколько-то
времени я постоял на породоотборке. Работа не тяжелая, но очень уж
нудная. Смотришь на медленно ползущую ленту транспортера,
выхватываешь куски породы и отбрасываешь в сторону. А уголь едет
дальше.
К этому периоду относится несколько новых знакомств. Рядом со
мной стоял на породоотборке пожилой эстонский моряк и мы болтали,
о чем придется. Эстонец философствовал:
- Се говорятт: теньги нетт, теньги нетт! Один купитт дом,
тругой купитт куттор, третий купитт маленький теревенька.
Я считаю - ценное наблюдение. Он же рассказал про своего
земляка, лютеранского пастора по фамилии Йопп.
Когда они были еще в общем лагере, пастора - за неимением
православного священника - позвали в женский барак крестить
новорожденного. За этим занятием его застукал надзиратель. Строго
спросил:
- Ты чего тут делал?
Пастор, плохо знавший русский язык, помнил, что при любом
допросе первым делом спрашивают фамилию. И четко ответил:
- Йопп.
Вертухай его фамилию знал. Повысил голос:
- Тебя русским языком спрашивают: ты чем занимался тут?!
А тот, решив, что ему не верят, закричал в ответ:
- Я Йопп! Мой отец Йопп! Мой дед Йопп!
Спасибо, женщины объяснили, чем он занимался на самом деле.
Другим моим напарником был очень славный паренек, ленинградец Саша
Петраков. Этот рассказал мне историю своей посадки.
В войну Саша оказался на оккупированной территории и был угнан
в Германию. Ему тогда не исполнилось и шестнадцати лет. Немцы
придумали неплохо: Сашу и других русских пацанов зачислили в
гитлерюгенд. (Саша говорил:"Я был хитлоюнга".) Всю компанию
придали как обслугу к какой-то противозенитной части на западном
фронте: шел уже последний год войны, тотальная мобилизация -
взрослых солдат нехватало. Вместе с русскими ребятами к зениткам
поставили и немецких подростков. Кормежка была неважнецкая, но
русские "хитлоюнги" нашли выход.
- У немцев как заведено? - рассказывал Саша. -Баур надоит
молока и оставляет бидон на дороге. Приедет грузовик и все бидоны
соберет, а на завтра привезет назад. И обратно оставит на дороге.
На каждом бидоне, на крышке, кусок масла в бумагу завернутый - это
бауру, сколько ему положено. Никто чужой не возьмет, они этого не
понимают.
Часть баурского масла наши мальчишки стали брать себе. Немецкие
ребята сначала только завидовали, потом тоже стали подворовывать:
голод не тетка.
Когда Германия капитулировала, Саша Петраков оказался в
американской зоне. Он попросился домой и его передали русским.
Парень вернулся в Ленинград. Прошло несколько лет; он работал
шофером и уже стал забывать про свои германские приключения. И тут
к нему пришли. Сказали:
- Привет из... - я не запомнил, как называется город, откуда
американцы привезли Петракова в нашу зону. Саша не понял, но ему -
уже в Большом доме (так ленинградцы называют свою "Лубянку") -
объяснили: он американский шпион. Завербовали его перед тем, как
передать нашим.
Следователь требовал, чтобы Петраков признался, какое задание дали ему
янки.
Упирался Саша довольно долго, но следователь нажимал - и нажимал так
крепко, что парень в конце концов "вспомнил" - да, дали задание.
- Ну вот, давно бы так. Теперь рассказывай, какое.
- Велели считать воинские эшелоны. На железной дороге.
Саша читал много книжек про советских партизан и разведчиков,
знал, чем те интересовались, и был уверен, что попал в самую
точку.
- Стоп, стоп! - остановил его следователь. Впервые он
заговорил человеческим голосом. Даже улыбнулся. - Не такое. Они
сказали: сиди и жди. Придет человек, назовет пароль и скажет, что
тебе делать. Усвоил?
Саша усвоил. Подписал показания, которые у юристов, людей
лишенных юмора и чувства языка, называются "признательными" и
получил свои двадцать пять и пять по рогам. Конца истории не знаю,
но надеюсь, что "микояновская тройка" не дала ему досидеть до
конца...
Мы работали в ночную смену и домой возвращались в те
предрассветные часы, на которые на флоте выпадает "собачья вахта".
В это время суток бодрствовать труднее всего, люди становятся
злыми и раздражительными.
На моих глазах, в ожидании, когда откроются ворота рабочей зоны,
случилось совершенно бессмысленное убийство. Один откатчик грубо
оттолкнул товарища по бригаде - чтоб не лез к воротам раньше
других.
Товарищ упал. Потом поднялся, взял здоровенную лесину, зашел сзади и
стукнул обидчика по голове. Тот повалился замертво... Сравнить с
этим могу только дикий случай, когда в олповской столовой двое
зеков не поделили место за столом и один выколол другому глаз
черенком ложки. Это тоже было после ночной смены.
По счастью, скоро меня перевели на другую работу - машинистом
вентилятора. Там я тоже долго не продержался: пережег мотор.
(Лопасти примерзли, а я, не раскачав их, нажал на кнопку
пускателя. Вентилятор погудел, погудел и спекся.) Меня с позором
выгнали. Могли бы взыскать стоимость погубленного шахтного
оборудования - и выплачивал бы до конца жизни. Но мне опять
повезло: им неохота было возиться, составлять акт.
И тут меня взял к себе начальником штаба - по-другому сказать,
писарем - начальник проходческого участка Зуев. Этим отрезком моей
трудовой биографии я горжусь до сих пор. Никогда, ни до, ни после,
моя деятельность не приносила столько пользы человечеству. Я не
шучу.
Участок Леши Зуева был самым отстающим. До моего прихода никто не
выполнял нормы - ни зеки, ни вольные. А стало быть, никто не
получал прогрессивки, не говоря уже о премиальных.+) Не надо
думать, что обрадованные моим появлением ребята стали работать
лучше. Просто я пустил в ход маленькие хитрости.
Скажем, на проходке коренного штрека машина С-153 должна была
продвинуться за смену на четыре метра, а она не проходила больше
трех с половиной - и на каждого из трех проходчиков, обслуживающих
ее, приходилось не по 100, а по 80% выполнения нормы.
Я пошел к вольному начальнику плановой части Шварцу и уговорил,
пользуясь хорошими отношениями, не сокращать плановую единицу
машиниста вентилятора, хотя этого вентилятора в забое не было. Мы
стали показывать в рабочих сведениях не трех, а двух проходчиков,
третьего проводили, как машиниста вентилятора. Первые двое
получали теперь зарплату за 120% - ну, и прогрессивку
соответственно. А третий, повременщик, получал свой положенный
оклад, поменьше чем его товарищи. Но чтоб никому не было обидно,
я каждый месяц перетасовывал их; машинист несуществующего
вентилятора становился проходчиком - и наоборот.
После Шварца я отправился к главному геологу з/к Котэ Джавришвили и
выпросил справку о том, что в самом трудном забое якобы имеется
повышенная влажность. За это норма снижалась.
Потом пошел к старшему нормировщику Свету Михайлову и попросил дать
норму на ручную вытаску леса через шурф, хотя лес там поднимали
лебедкой. Норма снизилась бы раза в три. И тут-то произошла первая
осечка.
Свет был примерным службистом - видимо, армейская выучка
сказывалась. Никаких потачек работягам он не давал, за что его
сильно не любили. Даже написали донос куму: мол, японцы забросили
в Минлаг Святослава Михайлова с тем, чтоб он изводил русских
людей. Дословно так.
Мы с Юликом упомянули об этом в стихотворном приветствии ко дню
рождения Света:
Его японки целовали,
Его микадо наградил -
И все биндюжники вставали,
Когда в пивную он входил.
Был, говорят, проходчик где-то,
Шипел на Света, паразит!..
Восстал он против мнений Света
Один, как прежде - и убит.
Лишь мы, коллеги Святослава,
Отдел Зарплаты и Труда,
Владеть землей имеем право,
А паразиты - никогда!..
Шутки шутками, но вот теперь, в ответ на просьбу облегчить участь
моих подопечных, Свет заявил, что поблажек он никому не делает.
- Ты знаешь мои принципы! - гордо сказал он. На что я ему
ответил:
- А ты знаешь, что у меня принципов нет. Не сделаешь - скажу
Полине, что ты берешь взятки.
Полина была вольная нормировщица, очень славная; с ней у Света
намечался роман. Он возмутился:
- Я же не беру!
- Я-то это знаю, а она нет. Она мне поверит.
- Черт с тобой, - пробормотал принципиальный Михайлов и дал
мне липовую норму.
Заработки у моих работяг за три месяца выросли в два, а у кого и в три
раза. Они меня на руках готовы были носить - особенно начальник
участка Зуев.
Здесь самое время сказать поподробнее о первых двух благодетелях:
Шварце и Джавришвили.
Котэ был человеком разносторонних дарований. Геолог и альпинист,
он - не в Инте, а в Тбилиси - побывал даже завлитом драмтеатра.
Был доброжелателен, интеллигентен, хорошо и необидно острил.
"Индивидуальную кухню" - плиту под открытым небом, где зеки могли
сготовить себе что-нибудь из присланных родными продуктов, называл
"инди-минди": это такие грузинские частушки. А когда незадолго до
его смерти мы с Котэ обедали в тбилисском ресторанчике, официанта
Георгия он немедленно нарек Георгием Обедоносцем...
На шахте он познакомил нас со старым грузинским меньшевиком,
эмигрантом Схиртладзе. Того чекисты привезли из Ирана, когда там
стояли наши войска - году в сорок четвертом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58