..
Жалею, что я не застал на Инте главного инженера всего
комбината "Интауголь" Хромченко. Работник той же системы, что
Воробьев, он был птицей совсем другого полета. Орлом, если уж
пошла в ход орнитология.
Про Хромченко ходили легенды. Рассказывали, будто он стрелялся
на дуэли с другим минлаговским начальником - из-за женщины. Но
самый звонкий его подвиг - и тому есть свидетели - был такой. На
копре шахты - кажется 9-ой - заел шкив. Стоял лютый мороз, дул
ветер и никто из шахтеров не решался лезть на высокий копер,
делать ремонт. Приехал Хромченко, оценил обстановку и сам полез на
копер. На сгибе локтя у него болталась авоська, в которой - все
видели - было полдюжины бутылок спирта. Главный инженер повесил
эту авоську на самой верхотуре и объявил, что она достанется
бригаде, которая исправит поломку. Немедленно нашлись добровольцы.
Окончив работу, они тут же распили спирт, а Хромченко позвонил на
вахту ОЛПа и распорядился, чтобы к пьяным зекам на сей раз не
цеплялись.
Из Инты он уехал в Калининград-Кенигсберг - командовать
янтарным производством. Говорили, что в первый же год он отделал
янтарем свой автомобиль. Такой мог.
Теперь расскажу, как обещал, про зам.начальника вентиляции з/к
Сурина. Это был очень немолодой человек, деликатнейший и
скромнейший. Его чекисты привезли из Болгарии, куда он попал в
потоке белой эмиграции. Там он работал главным инженером рудника,
в политику не лез - но это его не уберегло. В сорок пятом году
Сурина арестовали и отправили на Лубянку. Напрасно он пытался
объяснить следователю, что он не тот Сурин, который им нужен, а
только однофамилец: тот был Николай Александрович, а он
Алексеевич. Никто его не слушал. Он и на Инте ходил к
оперуполномоченным, надеясь что недоразумение выяснится. А оно
никак не желало выясняться. Возможно, что эмгебешники давно поняли
свою ошибку - но не извиняться же перед арестантом, не выпускать
же его, белого эмигранта, на волю? (Мы с Миттой использовали эту
ситуацию в "Затерянном в Сибири".)
В лагере Сурину, можно сказать, повезло. Он был горным
инженером самой высокой квалификации и шахтное начальство очень
уважало его. Но... Шахта работает в три смены. Восемь дневных
часов Сурин был фактическим начальником вентиляции, под началом у
него ходило несколько вольных и заключенных десятников. А когда
кончалась смена и Николай Алексеевич становился в общий строй, он
превращался в очень неудобного для конвоиров зека, который плелся
в хвосте колонны, то и дело отставая. Сурин бы и рад идти быстрее,
но возраст и больное сердце не позволяли. Конвоиры подгоняли его
и, забавляясь, подпускали овчарку совсем близко, притравливали
старика.
После очередной такой забавы с Суриным случился сердечный приступ.
Мы вызвали в барак фельдшера, он делал больному какие-то уколы, а
тот, задыхаясь, чуть слышно повторял:
- Доктор, помогите... если можно... Очень не хочется
умирать... Помогите, если можно...
С этими словами и умер.
На шахте сколотили для него гроб, понесли в зону, но вахта не
пропустила: не положено. И Борька Печенев, любитель черного юмора,
уверял, что ночью на вахту явился призрак Сурина и загробным
голосом потребовал:
- Отдайте мне мой гроб! Если можно...
В бараке, где мы теперь жили, было довольно чисто и очень
тепло: возвращаясь со смены, мы прихватывали куски угля, самого
отборного - для себя ведь! Правда, часть нашего груза оседала на
вахте ОЛПа: вертухаям тоже хотелось сидеть в тепле. Но нам
хватало, мы даже придумали себе развлечение. Встаешь ночью по
малой нужде, суешь ноги в валенки и выскакиваешь к писсуару
ночного времени в одном белье. После жарко натопленного барака
мороз нипочем; а на вышке за зоной "попка" мерзнет в своем тулупе
до пят. Кричишь ему:
- Стрелочек! А, стрелочек!.. Озяб?
- Пошел на хуй, - бурчит стрелочек. И завистливо смотрит с
высоты на зека в исподнем, от которого клубами валит пар.
Спали мы на двухэтажных нарах. По идее это была "вагонная
система", но на втором этаже из-за перенаселенности просветы между
крестовинами заложили щитами, так что получился сплошной помост.
В ногах у каждого жильца приколочена была фанерка с именем-
отчеством, фамилией, статьей и сроком. Все эти паспортные данные
бездумно перенесла из формуляров чья-то равнодушная рука. Поэтому
Дунский Юлий превратился из Теодоровича в Пиодоровича, а Леонид
Lонастырский, новичок Ленька, студент из Одессы - в Леонша. Так я
и по сей день зову его, когда пишу - правда, не в Одессу, а в
Берлин:"Здорово, Леонш!" Числился у нас и какой-то не поддающийся
расшифровке Псиша Моисеевич...
Главным украшением барака была серая тарелка репродуктора. В 52-м
году мы слушали трансляцию драматического футбольного матча СССР-
Югославия с Олимпиады в Хельсинки. Должен с грустью
констатировать, что только я один болел за наших, а весь барак -
против. Кто-то из великих написал: "Патриотизм - последнее
прибежище негодяев". А для меня спорт был и остается последним
прибежищем патриотизма...
Заниматься спортом зекам было не положено. Тем не менее ребята устроили
волейбольную площадку, притащили с шахты сетку и мяч и, разбившись
на две команды, играли по выходным. Олповское начальство смотрело
на это сквозь пальцы, а в случае приезда какой-нибудь комиссии
столбы быстренько вынимали из врытых в землю обрезков трубы и
прятали. Я-то ни во что не умею играть, а Юлика брали в игру с
удовольствием. Хотя были в команде почти профессиональные игроки:
горьковчанин Голембиевский (правда, футболист, а не волейболист),
спортсмен-эстонец Ральф, нарядчик Юрка Сабуров.
Узаконенным развлечением были концерты самодеятельности и еще кино -
очень редко и не самое лучшее. А мы знали от вольного
киномеханика, что за зоной в Доме Культуры он крутит трофейный
"Тарзан в Нью-Йорке". Скинулись по десятке (иметь наличные было
запрещено, но как-то мы устраивались), и механик притащил
"Тарзана" в зону. Сеанс для избранной публики проходил в строгой
секретности. В тесном закутке под сценой клуба (он же столовая)
поставили на табуретку проекционный аппарат, повернули тыльной
сторой снятый со стены портрет Сталина и согнувшись в три погибели
смотрели, как на маленьком экране - не больше телевизионного -
Джонни Вейсмюллер моется под душем, не сняв смокинга, как он
скачет по крышам нью-йоркских автомобилей.
Пока начальником ОЛПа был полковник Новиков - спокойный
полноватый человек с грустным лицом - режим был достаточно
либеральным: полковник ни во что не вмешивался. Поговаривали, что
был он не чекистом, а кадровым офицером и что у него у самого кто-
то из родни сидит. А его заместитель по хозяйственной части майор
Картежкин - тот был просто симпатяга. (За глаза все его называли
Картошкин.) Коренастый, кривоногий, он и говором, и ухватками был
больше похож на старшину, чем на старшего офицера. Да и
обязанности у него были старшинские.
Уголь, доски для ремонта и все прочее лагерь полулегально
добывал на "своих" шахтах: у Минлага и у комбината "Интауголь" был
один начальник, полковник Халеев - кстати, тоже не самый вредный.
Однажды мы с Юликом стали свидетелями такого диалога: Картежкин
пришел на шахту, увидел заведующего пилорамой з/к Вербицкого Адама
Ивановича, и крикнул:
- Ты, хуй очкастый! Ты чего мне одну сороковку присылаешь? Ты
двадцатку дай!
(Т.е., дай доску толщиной в два, а не в четыре сантиметра).
Адам Иванович очень оскорбился. Покраснел, надулся и сказал
сдавленным от обиды голосом:
- Вот вы назвали меня хуем очкастым, а между прочим вы,
гражданин начальник, только майор, а я был полковником и служил в
генеральном штабе!
- Обиделся? - беззлобно сказал Картежкин. - Ну хочешь, назови
ты меня хуем очкастым. Только двадцатку дай!
Не знаю, как кому, но у меня язык не повернется, рассказывая о
таких, как Картежкин и Новиков, называть их по сегодняшней моде
палачами. Система была свирепая, безжалостная, но служили ей
разные люди - и по-разному.
Вот сменивший Новикова полковник Бородулин действительно был
злодеем, я о нем уже писал. По слухам, на Инту он попал как
штрафник: был чуть ли не министром внутренних дел в какой-то из
прибалтийских республик, провинился и был разжалован. Может,
поэтому так и злобствовал, выслуживался, карабкался наверх.
Мелких пакостников среди лагерного офицерства было полно. У нас
особенно отличался кум Генрих Иванов. Меня он заставил сдать в
каптерку отцовские хромовые сапоги,++) а подловив на минутном
опоздании к разводу, посадил на пять суток в карцер.
Там я познакомился с забавным мужичком - прототипом нашего с
Дунским сектанта Володи в фильме "Жили-были старик со старухой".
Вспоминаю его с симпатией и уважением. Это знакомство, я считаю,
вполне окупило мое недолгое сиденье на штрафной пайке.
"Прототип" был молод, но бородат - редкое в те времена сочетание. А
глаза у него светились невероятной - так и хочется написать
"небесной" - голубизной. Ко мне он проникся доверием, узнав, что я
читал и даже помню Евангелие. Я не очень понял, к какой именно
секте он принадлежал; на ОЛПе его и двух-трех его однодельцев
называли "апостолами". А причина, по какой он попал в карцер,
заключалась в том, что по ихней вере работать в субботу - великий
грех. Он и не выходил на работу по субботам, пока об этом не
пронюхал Генрих Иванов. Напрасно бригадир пытался объяснить оперу,
что сектант труженик, он и за субботу отработает и еще за много
дней. Иванов объяснений слушать не стал и посадил "отказчика" на
десять суток. Тот безропотно принял очередную несправедливость
советской власти, но в карцере объявил молчаливую голодовку. То
есть, не объявил, конечно - раз молчаливая, какое же "объявил"?
Просто он не ел полагающиеся на день триста граммов хлеба. Брал и
не съедал. Мы пробовали уговорить его поесть: ведь сектанта уже
стало, как он выразился "поднимать" от легкости... Или уж отдал бы
пайку кому-нибудь из соседей... Но он не отдавал и с тихим
упрямством твердил свое:
- Вот выйду отсюда, пойду к Иванову, положу все паечки на
стол и скажу: "Вы, гражданин начальник, мне хлеба пожалели. Нате,
возьмите!"
Я вышел из карцера раньше и не знаю, удался ли кроткому
мстителю его план - мы были в разных колоннах. Если удался, боюсь,
страдалец за веру по новой загремел в кандей.
А я снова стал ходить на шахту. Года через полтора начальство
сообразило построить огороженный колючей проволокой коридор - от
вахты лагпункта до рабочей зоны. А пока что нас каждое утро
выстраивали за воротами ОЛПа, пересчитывали и начальник конвоя
косноязычной скороговоркой читал "молитву":
- Внимание, колонна! По пути следования в строю не
разговаривать, шаг вправо, шаг влево считаю - побег; неподчинение
законных требований конвоя оружие принимаю без предупреждения"
(Почему-то никому из них не давалось простое слово "применяю".)
В конце молитвы вместо "аминь" звучало:
- Ясно?
В ответ колонна хором должна была орать:
- Ясно!
Но за семь-восемь лет сидки всем так осточертела эта
бессмысленная процедура, что вместо стройного хора зековских
голосов начинался кошачий концерт:
- Я-я-я-сно! Я-яу-сно! Яу-яу!.. - завывали мы - и не в
унисон, а нарочно отставая на полтакта.
Этот безобидный саботаж, зачинщиков которого обнаружить было
невозможно, кончился тем, что конвойные перестали интересоваться,
все ли нам ясно. Постановили считать, что ясно.
Как-то раз, слякотной осенью, в ожидании команды "следуй вперед"
мы от скуки глазели по сторонам. К домику перед вахтой, где жил
кто-то из начальства, направились три офицера. Мой сосед по
шеренге Славка Батанин вдруг засмеялся:
- Хочешь, скажу, кто из них в этом доме живет?.. Вон тот,
капитан.
- Откуда знаешь?
- А он один перед порогом ноги вытер.
Этот Славка был первым, с кем мы подружились на шахте 13/14.
Родом из Горького, он учился в Москве и часто бывал в моем
Столешникове переулке - а конкретно, в том снесенном сейчас
двухэтажном доме, где жила Леля, жена нашего Моньки Когана. Там
же, оказывается, жила и Славкина возлюбленная. Он рассказал про
такой случай: только это они с ней собрались заняться делом, как
вдруг звонок. А в том доме - это мы с Юликом помнили - на замок
закрывалась дверь парадного: внизу квартир не было, на втором
этаже - только две. И звонить надо было с улицы - как в лондонских
домах.
Славкина дама выглянула из окна и ахнула: неожиданно - прямо как в
анекдотах - вернулся из командировки муж. Кто у нее муж, Славка не
знал и не имел желания знакомиться в сложившихся обстоятельствах.
Дело было зимой; под окном, выходившим во двор, намело сугроб. И
спортсмен Славка, наскоро одевшись, спрыгнул в снег. Отряхнулся и
пошел со двора.
Муж все еще стоял возле парадного, ожидая пока жена спустится и
откроет. Увидел Славку и заулыбался:
- Батанин?!. Ты что тут делаешь?
- Да вот, поссать зашел во двор...
- Слушай! Такое дело надо отметить. Пошли, я тебя со своей
бабой познакомлю.
С этим парнем Славка часто играл в теннис на кортах "Динамо",
на Петровке, но о семейной жизни своего партнера ничего не знал.
Попробовал отбиться от приглашения, но в этот момент открылась
дверь.
Женщина оказалась на высоте. Не моргнув глазом представилась,
поздоровалась за ручку, и все втроем поднялись наверх выпивать и
закусывать...
Поведал нам Слава и свою военную одиссею. В войну он служил во
фронтовой разведке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58