узкая келья в подвале или полу-
подвале, от двери до стены два метра двадцать, расстояние между
койкой и боковой стенкой сантиметров пятьдесят. Окна нет вовсе,
неярко горит лампочка за решеткой над дверью - тоже заключенная...
На душе погано.
Так проходил день. Дождавшись команды "отбой", я стаскивал
сапог - и повторялась сказка про белого бычка: вызывали на допрос,
Макарка спрашивал, не готов ли я дать чистосердечные показания,
советовал телиться - и так до следующего утра.
На третий день я забеспокоился. И тут судьба дала мне мой
шанс - в лице тюремного врача. Раз в неделю, а может и чаще, каме-
ры обходил испуганный человечек с рыжим как веснушка пятном во всю
щеку. Задавал всегда один и тот же вопрос: "Клопы есть?" - и спе-
шил покинуть камеру, боясь, видимо, что его заподозрят в сношениях
с арестантами.
Прежде, чем врач выскочил в коридор, я успел проговорить:
- У меня температура.
Он сунул мне градусник и вышел. Дверь одиночки захлопнулась.
Вспомнив опыт школьных лет, я незаметно нащелкал температуру -
ногтем по головке градусника. Врач вернулся, посмотрел на термо-
метр: 37,7 (набивать больше я остерегся). И позволил мне лежать
два часа.
На мою удачу - может быть, из-за незначительности послабления
- следователю об этом не доложили. А полагалось бы. Потому что за
два часа я отлично высыпался. Приходил на допрос и чуть не валился
со стула, симулируя крайнее изнеможение - но подписывать протокол
о террористических намерениях все равно отказывался.

- 28 -

Теперь уже забеспокоился Макарка.
- А ну, сними очки, Фрид! Ты сидя спишь.
- Не сплю. - Я снимал очки и смотрел на него широко открытыми
глазами.
На пятый день он сказал:
- Нет, точно, ты спишь. Не может человек не спать пять суток!
- Может. Продержите меня еще дней десять, и я вам что угодно
подпишу. А пока что я в здравом уме и повторяю: никаких разговоров
о терроре мы не вели.
И Макаров отступился. Не думаю, чтоб он пожалел меня. Пожа-
лел себя: надвигались майские праздники и, конечно же, хотелось
погулять два-три дня. А я радовался: перехитрил их! Маленькая, а
победа...
К вопросу о терроре мы с Макаровым вернулись месяца через
полтора. Он показал мне протоколы допросов четырех ребят - вернее,
только их подписи и ответы на вопрос, был ли в присутствии Фрида
разговор о желательности насильственной смерти Сталина.
Уж не знаю, какими способами он и другие следователи выбили
из них нужный ответ, но только все четверо подтвердили: да, такой
разговор был.
- Видишь? - грустно сказал Макарка. - Так чего же упираться?
Ты изобличен полностью, поверят четверым, а не одному. Давай, под-
писывай.
И я смалодушничал, подписал такое же признание. Но странное
дело: после этого я почувствовал даже какое-то облегчение. Теперь
мне было все равно - хуже быть уже не могло. Так же думали и мои
однодельцы.
Легче стало и следователям. Главное признание было получено,

- 29 -

оставалось только проверить драматургию, свести несколько линий в
один сюжет, распределить роли - кому главную, кому - второго пла-
на. Например, про Юру Михайлова, самого младшего из нас, в одном
из протоколов было написано: "Михайлов сам не высказывался, но
поддерживал наши антисоветские выпады криками "Так! Правильно!"
(Смешно? Но эти крики обошлись ему в восемь лет. Из лагеря он при-
вез туберкулез, шизофрению и умер через несколько лет после выхода
на свободу, совсем молодым).
Изредка в следовательских кабинетах появлялись прокуроры. Но
узнавали мы об этом только в конце допроса, подписывая протокол.
Рядом с подписью следователя стояло: военный прокурор такого-то
ранга такой-то. Или они были советники юстиции?.. Фамилию одного я
запомнил: Дорон. Кажется, о нем с похвалой отозвался недавно
кто-то из огоньковских авторов. Не знаю, не знаю... Поведением эти
представители закона не отличались от следователей: вопросы зада-
вали тем же издевательским тоном, так же презрительно улыбались,
так же топили нас...
Шайке террористов полагался атаман. Так следователи и ставили
вопрос: "Кто в вашей группе был вожаком?" По сценарию эта роль от-
водилась Сулимову. Но тут произошла накладка: кроме Володьки еще
двое или трое на этот вопрос ответили: "Я". Это было легче, чем
валить главную вину на другого. У меня хоть было формальное осно-
вание: собирались-то чаще всего в моей квартире. А вот у Юлика
Дунского никаких оснований не было - кроме врожденной порядоч-
ности. По-моему, наши протоколы с этим ответом не вошли в дело, а
сулимовский остался.
Случалось, что кто-то из подследственных, устыдившись, брал
назад особо нелепое признание. Так, Светлана Таптапова, девушка,

- 30 -

которую я видел один раз в жизни, показала на допросе, что я чуть
ли не вовлек ее в антисоветскую группу. (И когда бы только успел?
Мы ведь с ней на том дне рождения только поздоровались и попроща-
лись). Но через несколько дней она объявила, что это неправда, она
Фрида оговорила - и следователь занес ее слова в протокол. А чуть
погодя в новом протоколе появилось новое признание: "Я пыталась
ввести следствие в заблуждение. Искренне раскаиваюсь в этом и
подтверждаю свои первоначальные показания в отношении Фрида". Все
это я прочитал, когда знакомился с делом при подписании 206-й - об
окончании следствия. И подумал: бедная девочка! Зачем упиралась?
Только лишнее унижение. Все равно - нажали посильней, заставили.
Следователей должны были радовать такого рода завитки: они
украшали дело, придавали ему правдоподобие. Так же, как обязатель-
ная подпись подследственного после зачеркнутого слова - скажем,
"во вторник" исправлено на "в среду": "исправленному верить". Это
как бы подсказывало будущему историку: видите, какая скурпулезная
точность? Значит, и всем их признаниям следует верить... Фарисейс-
тво, очень типичное для страны с замечательной конституцией и пол-
ным отсутствием гарантируемых ею прав и свобод.
Вот со мной получился маленький конфуз. Уже когда все было
записано и подписано - да, хотели стрелять или бросить гранату из
окна квартиры, где жила Нина Ермакова, - меня вызвал на допрос Ма-
каров. Вопреки обыкновению, он не стал вести со мной долгих разго-
вором, а молча настрочил протокол очень короткого допроса - допро-
са, который даже и не начинался. В нем был только один вопрос и
один ответ:
ВОПРОС: Куда выходили окна квартиры Ермаковой?
ОТВЕТ: Окна выходили во двор.

- 31 -

- Подпиши, - хмуро сказал Макаров.
Мне бы обрадоваться - а я возмутился:
- Э, нет! Этого я подписывать не буду.
- Почему?
- На Арбат выходят окна, я вам сто раз говорил. Знаем мы эти
номера: сейчас - подпиши, а завтра - "Фрид, вы напрасно пытаетесь
ввести следствие в заблуждение. Показаниями соучастников вы пол-
ностью изобличены, окна выходят на правительственную трассу..." Не
хочу я никого никуда вводить. Я сразу так и сказал: выходят на
улицу!..
- Во двор они выходят.
- Нет, на улицу.
- Во двор, Фрид, я там был, в ее квартире.
- Если вы там были, сообразите сами: вот входим в подъезд,
поднимаемся по лестнице, направо дверь Нининой квартиры; проходим
по коридору, налево комната - и окна глядят на улицу, на Арбат.
Макаров заколебался. Прикрыл на секунду глаза, вспоминая.
Прикинул в уме и растерянно посмотрел на меня.
- Действительно. Если считать по-твоему, то получается, что
на улицу. Но я тебе даю честное слово: окна выходят во двор. Я там
был! Честно!
И я поверил - чувствовал, что он не валяет дурака, а говорит
всерьез. Подписал протокол и вернулся в камеру. Весь день думал:
как же так? В чем ошибка? И вдруг меня осенило: ведь на каждый
этаж ведет не один, а два марша лестницы. Поднялся по одному, по-
вернулся и пошел вверх по другому. И то, что было справа, оказа-
лось слева - и наоборот. Конечно же, окна выходят во двор!
Но все дело в том, что ни разу никто из нас не глядел в эти

- 32 -

окна: во-первых, они были наглухо закрыты светомаскировочными што-
рами из плотного синего полукартона - шла война; а во-вторых, не к
чему нам было глядеть: не собирались же мы, в самом деле, убивать
Сталина.
Возможно, следователям, поверившим нам на слово, что окна
смотрели на Арбат, вышел нагоняй от начальства: почему не провери-
ли сразу? Пришлось вносить уточнение.
Впрочем, на наших сроках это никак не отразилось; никто боль-
ше не вспоминал о мелком недоразумении, и все террористы получили
по причитавшемуся им "червонцу" - 10 лет ИТЛ, исправительно-трудо-
вых лагерей.
Да мы и сами не придавали этой путанице большого значения. Во
двор, не во двор - какая разница?***) Во всяком случае, на очной
ставке с Сулимовым, когда он рассказал, что по его плану должны
были из окна Ермаковой бросить в проезжающего Сталина гранату, но
Фрид предложил стрелять из пулемета - я спорить не стал. Сказал:
- Этого разговора я сейчас не помню, но вполне допускаю, что
он мог быть.
Очную ставку нам устроили не в начале, как полагалось бы, а в
самом конце следствия. Ведь целью ее было не установить истину, а
наоборот, запротоколировать совпадение наших лже-признаний - к
этому моменту весь сценарий был уже коллективно написан и отредак-
тирован.
Вид у Володи был несчастный, лицо худое и бледное: у него на
воле никого не осталось, арестовали по нашему делу и жену, и мать,
так что он сидел без передач. А у меня в кармане был апельсин -
витамины, присланные мамой. И я, подписав протокол, попросил раз-
решения отдать этот апельсин Сулимову.

- 33 -

- Лучше не надо, - мягко сказал Володькин следователь...
Самыми легкомысленными участниками сколоченной на обеих Лу-
бянках "молодежной антисоветской террористической группы" были,
думаю, я и Шурик Гуревич. Когда нас свели на очной ставке, мы за-
бавлялись тем, что ответы диктовали стенографистке не человеческим
языком, а на безобразном чекистском жаргоне:
- Сойдясь на почве общности антисоветских убеждений, мы со
своих вражеских позиций клеветнически утверждали, что якобы...
Стенографистка умилялась:
- Какие молодцы! Говорят, как пишут!****)
А вот об очной ставке с Юликом Дунским у меня осталось стран-
ное воспоминание. Иногда мне кажется, что здесь какая-то аберрация
памяти. Было это уже перед подписанием 206-й статьи - об окончании
следствия.
Равнодушно повторив все, что было сказано раньше на допросах
и поставив подписи, мы попросили разрешения проститься - и они
разрешили.
Мы обнялись, поцеловались - и расстались, как нам казалось,
навсегда. Мне почудилось, что на лицах следователей мелькнуло
что-то вроде сострадания... Или мне все это только привиделось и
не было такого? Как они могли разрешить? А вдруг я, подойдя близ-
ко, кинусь на Дунского и перегрызу ему горло? Или он выколет мне
пальцами глаза?.. Да нет, наверно было это. Ведь знали же они
прекрасно, что ни за что, ни про что отправляют мальчишек в лаге-
ря...*****)



- 34 -

Примечания автора

*) Шинель мне досталась так. Когда я в первый раз отправился
в армию, отец, подполковник медицинской службы, дал мне свою офи-
церскую. На Ярославской пересылке я ее проиграл в очко приблатнен-
ным ребятам-разведчикам и получил на сменку новенькую солдатскую.
Тогда я огорчился, а ведь оказался в выигрыше: солдатская шинель в
сто раз удобней для походной - и тюремной - жизни. В отличие от
офицерской, она не приталена; расстегнешь хлястик - вот тебе и
одеяло, и матрац. В тот первый раз из Ярославля меня вернули в
Москву, "в распоряжение военкомата", а через несколько дней посла-
ли в Тулу. Куда я приехал, уже известно.
**) Карцеры, в которых я побывал на обеих Лубянках, это ка-
морки в подвале, примерно метр на полтора, без окна, с узенькой
короткой скамейкой, на которой и скрючившись не улежишь. Дают 300
граммов хлеба и воду; на третий день полагается миска щей. Но за-
бавная и приятная деталь: по какому-то неписанному правилу - ско-
рей всего, традиция царских тюрем - эту миску наливают до краев. И
дают не то, что в камеры - одну гущу!.. Говорят, были карцеры и
построже - холодные, с водой на полу. Но я в таких не сидел.
***) Про эпизод с окном, выходящим не туда, мы с Дунским
рассказали Алову, Наумову и Зорину. К нашему удовольствию, они
использовали его в своем сценарии "Закон".
****) "Якобы, клеветнически" - главные слова в протоколах.
Если кто-то утверждал, например, что Сталин диктатор, то утверж-
дал, разумеется, "клеветнически", а слово "диктатор" предварялось
обязательным "якобы" - словно составляющий протокол дважды откре-
щивался от богохульника: чур меня, чур!

- 35 -

*****) Они отправили в лагеря не одних мальчишек. По делу
проходили еще три девчонки и одна пожилая женщина. Вот состав
участников "группы":
1. Сулимов Владимир Максимович. К моменту ареста инвалид вой-
ны, помощник режиссера на "Мосфильме" (Поступал во ВГИК, но не
прошел: сказал на экзамене Григорию Александрову, что ему не нра-
вятся его комедии). Получил 10 лет с конфискацией имущества. Умер
в лагере.
2. Сухов Алексей Васильевич. Умнейший был парень, наверно,
самый одаренный из всех - но не простой, "с достоевщинкой". Полу-
чил 10 лет, умер в лагере. Вскоре после нашего ареста на Лубянку
попал и Лешкин младший брат, школьник Ваня. Этому повезло больше:
отсидел свое и вернулся домой - возмужавший, красивый.
3. Гуревич Александр Соломонович. Перед арестом - студент-ме-
дик. Отбыв 10 лет в лагере (где познакомился со своим тезкой Сол-
женицыным) и еще два года на "вечном поселении", вернулся в Москву
и переменил профессию - стал экономистом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58