Нам объявили, что оба выйдем на волю
восьмого: держать свободного человека лишних два дня в лагере
нельзя. (А десять лет держать невиноватых можно?)
К тому времени минлаговцев, отбывших срок, перестали
этапировать на вечное поселение в Красноярский край, оставляли в
Инте: комбинату Интауголь тоже нужна рабочая сила. Это было
большой удачей. Здесь все знакомо, здесь друзья, здесь больше
возможностей устроиться на сносную работу.
Последние месяцы заключения тянулись долго - но не скажу "мучительно
долго": все-таки где-то невдалеке маячила свобода. Ну, не совсем
свобода - но не лагерь же!.. Мы стали потихоньку отращивать
волосы.
Эти месяцы в Минлаге не были омрачены крупными неприятностями. А
вот на Воркуте был большой "шумок" - забастовка зеков под лозунгом
"Стране уголь, нам свободу". Приезжали из Москвы комиссии,
уговаривали - а кончилось стрельбой из пулеметов; многих, говорят,
поубивали. Мы об этом знали только понаслышке, поэтому не могу
рассказать подробно, хотя понимаю: это событие поважней, чем наши
приготовления к полувольной жизни... Но я ведь стараюсь писать
только о том, что видел своими глазами.
Из Москвы нам уже прислали вольную одежду: одинаковые полупальто-
москвички с барашковыми воротниками, одинаковые шапки и одинаковые
костюмы венгерского пошива. О костюмах позаботился наш школьный
друг Витя Шейнберг. Нам они не понравились: пиджаки без плеч, без
талии, брюки узкие.
Поправить дело взялся зек-портной из Вильнюса. Он перешил их по
последней моде; мы только не учли, что для него последней модой
были фасоны тысяча девятьсот тридцать девятого года... Когда
Витечка поглядел - уже в Москве - на эти изуродованные костюмы, он
чуть не заплакал.
На свободу минлаговцы уходили не прямо со своего лагпункта, а
через Сангородок: там надо было выполнить какие-то последние
формальности..
Пришел и наш черед. Мы расцеловались с друзьями, собрали все пожитки
в один узел и с маленьким этапом двинулись в Сангородок. Там нас
разыскал заключенный врач Толик Рабен; оказалось, он москвич и
даже учился в мединституте вместе с Белкой, женой не раз уже
упомянутого д-ра В.Шейнберга, Витечки.
Рабен пригрел у себя в лазарете поэта Самуила Галкина - кажется,
единственного оставшегося в живых из писателей, осужденных в 49-м
году по делу Еврейского Антифашистского комитета. (Комитет, как
установила Лубянка, оказался гнездом сионистов и антисоветчиков.)
Галкину предстояло в скором времени тоже выйти на свободу; он пожелал
познакомиться с нами.
Красивый, с ясными детскими глазами и курчавой ассирийской
бородой, он мягко упрекнул нас за незнание еврейского языка. Сам
он писал на идиш, но в лубянской камере сочинил маленькое
стихотворение на русском языке. На память нам он записал его
мелким почерком на узенькой полоске бумаги - чтоб не отобрали при
последнем шмоне. Вот оно:
Есть дороженька одна
от порога до окна,
от окна и до порога -
вот и вся моя дорога.
Я по ней хожу, хожу,
ей всё горе расскажу,
расскажу про все тревоги
той дороженьке-дороге.
Есть дороженька одна -
ни коротка, ни длинна,
но по ней ходили много
и печальна та дорога.
Я теперь по ней хожу,
Неотрывно вдаль гляжу...
Что ж я вижу там вдали?
Нет ни неба, ни земли.
Есть дороженька одна -
от порога до окна,
от окна и до порога.
Вот и вся моя дорога.
Простившись с Галкиным и Рабеном, мы в последний раз отправились на
вахту. Вертухаи тщательно прошмонали нас, галкинского
стихотворения не нашли, но гадость на прощанье сделали: остригли
обоих наголо. После чего выпустили за ворота.

ПРИМЕЧАНИЕ к гл.XIX
+) Денег минлаговцам поначалу не платили вовсе.Потом, видимо,
вспомнив, что по марксистской теории "рабский труд не
производителен", стали начислять нам зарплату - но не как вольным,
а без северного коэффициента. Зато из заработка вычиталась
стоимость питания, одежды и еще чего-то - в том числе и охраны (не
здоровья, а лагерной охраны, конвоя). Оставалась небольшая сумма,
которую переводили на лицевой счет зека. Каждый месяц можно было
взять со счета несколько рублей и купить в ларьке, скажем, папирос
или конфет. Справедливости ради замечу, что у перевыполнявших
норму шахтеров после всех вычетов оставалась приличная по тем
временам сумма - рублей 200-300. Но таких стахановцев было очень
мало.
++) Зачеты - это форма поощрения хорошо работающих и не
нарушающих режим зеков. На ББК и на других гулаговских стройках
тридцатых годов зачеты практиковались; потом о них забыли и
вспомнили только году в сорок седьмом. Каждый месяц со срока
скащивалось определенное количество дней - в зависимости от
характера работы. Продержалось это нововведенье недолго. Надо
сказать, что встретили мы его с недоверием и проводили без
сожаления - не очень надеялись, что зачеты сработают. А вот
сработали.


ХХ. "СВОБОДА ЭТО РАЙ"
Нет, такой наколки в наше время блатные не делали, я впервые
увидел ее в отличном фильме Сережи Бодрова "С.Э.Р." Но свобода
действительно рай. Мы почувствовали это в первую же минуту.
Нас, человек пять освободившихся, погрузили в кузов полуторки,
и мы - без конвоя! - поехали в поселок. Городом Инта стала потом.
Леша Брысь, наш товарищ по третьему ОЛПу, к торжественному моменту
опоздал. Бежал, чтобы встретить нас у ворот, но не поспел: увидел
грузовик на полдороге от Сангородка, повернулся и побежал за ним
обратно. Дороги в Инте такие, что отстать от медленно ползущей
машины Леша не боялся. Он первым и обнял нас в нашей новой жизни:
сам Брысь освободился за полгода до нас. Обнял и побежал к себе на
работу.
А мы остались стоять со своим узлом посреди улицы, растерянно
озираясь: надо было идти фотографироваться, без двух фото "три на
четыре" нам не дали бы документа, заменяющего спецпоселенцу
паспорт, а куда идти, мы не знали.
На выручку пришел Виктор Сводцев, вольный проходчик с нашей
шахты. Привел к фотографу и сам снялся с нами на память.
Из поселка надо было идти к Ваське Никулину: он взял с нас
клятвенное обещание, что жить не пойдем ни к кому - только к нему!
Дом он поставил прямо против ворот шахты 13/14.
- Так что не заблудитесь, - сказал Васька.
Никулин работал на нашей шахте зав. кондвором. Вообще-то конная
откатка раньше на шахтах была; мне даже показывали место, где
упала и в судорогах скончалась шахтная лошадь - там, неглубоко под
землей, проложен был плохо изолированный кабель. Слабую утечку
тока люди не чувствуют, а лошадям, оказывается, много не надо. Но
это было давно, еще до нас. А в наше время на откатке работали уже
электровозы. Лошадей же запрягали в пролетку, на которой ездил
начальник шахты Воробьев. Так что зав.кондвором Васька был просто
напросто кучером - возил начальника с работы и на работу.
Честно говоря, если судить по уму и другим человеческим качествам,
это Воробьев должен был бы возить Никулина - впрягаться в оглобли
и везти.
Васька успел отсидеть не очень большой срок по бытовой статье. В
подробности дела мы не вдавались, но судя по всему, он хорошо
погулял в Германии, куда пришел воином-освободителем.
Мужик он был широкий, веселый и добрый; мы не сомневались, что
прегрешения его не так уж велики. Не то, что у Толика
Нигамедзянова, который с удовольствием рассказывал, как в доме у
"баура" построил всю семью по росту, начиная с дедушки и кончая
внучатами - и всех покосил из автомата. Он показал, как именно:
провел пальцем, будто стволом, сверху вниз по диагонали. (Свой
срок Нигамедзянов получил, к сожалению, не за это.)
Но пограбить Никулин мог, в чем мы тоже не сомневались.
Был он на удивление невежествен. Спрашивал, например, в каком
виде телеграмма приходит на другой конец провода - тем же почерком
написанная? Факсов в те времена не было, про фототелеграф Васька
не слыхал - интересовался простым телеграфом, изобретением Морзе.
Но ум имел живой, был проницателен и, по его выражению, "сорт
людей понимал":
- На хорошего человека я хороший человек. А на гонококка я и
сам гонококк.
В его устах "гонококк" было самым обидным, самым уничижительным
определением. Он часто заходил в контору поболтать и рассказывал
много интересного: про петуха, которого у них в колхозе уважали
даже больше, чем председателя - такой был умный; про своего
старшего брата, который с юных лет не вылезал из лагерей. О брате
Васька говорил с почтительным ужасом, даже голос понижал - Никулин-
старший был, видимо, тот еще бандюга. Но и младший был не слабак:
по пьянке кто-то пырнул его ножом, и он неделю ходил на шахту с
пробитым легким, к лепилам не шел.
Почему его тянуло к нам не совсем понятно. Никакой корысти в его
желании взять под опеку двух очкариков не было. Наверно, в его
табеле о рангах мы значились как "битые фраера", а значит
заслуживали уважения.
И вот, сфотографировавшись, мы потащили довольно тяжелый сидор
со своими шмотками на новую квартиру. От поселка до шахты было
километра три. Мы знали, что хозяин на работе и что ключ оставлен
для нас под дверью.
Нашли ключ, открыли - и увидели что в доме уже кто-то есть. Точнее
сказать, увидели на полу в луже блевотины пьяного в дребезину
Клементьева, начальника участка. К нему из угла тянулась и не
могла дотянуться огромная овчарка - ее удерживала цепь. Мы
удивились. Собака на цепи в жилой комнате - это что-то новенькое.
На всякий случай оттянули Клементьева за ногу подальше от пса.
Почти сразу появился Васька - сбежал на минутку с работы, чтобы
первым выпить с нами. С водкой и спиртом как раз в эти дни
случился в Инте перебой. На столе стояли две бутылки шампанского и
трехлитровая банка с пивом; в пиве плавала другая банка,
поллитровая. Мы сперва не поняли, как она туда пролезла через
узкое горлышко, но подойдя поближе, увидели, что из стенки
трехлитровой банки выломан кусок.
Мы пили шампанское, запивая пивом. Перед тем как убежать обратно
на шахту, Никулин объяснил, почему в комнате цепной пес (почему
здесь Клементьев, объяснений не требовалось: он был коми и, как
многие представители народов Крайнего Севера, в больших неладах с
алкоголем. (Зеки называли коми "комиками", а себя "трагиками"...)
Но про собаку.
Пес, признался Васька, был "темный", т.е., краденый. Украл его
Никулин на минлаговской псарне. Поэтому на первых порах его
приходилось прятать от посторонних глаз. Кобель оказался таким
лютым, что даже нового хозяина не подпускал к себе. Пришлось
украсть у собаководов еще и солдатский плащ. В плаще Василий
проходил у собаки за своего и она соглашалась принять от него
пищу...
Хозяин ушел, а мы остались сидеть за столом, залитым пивом и
шампанским. Время от времени собака принималась хрипло лаять - то
на нас, то на Клементьева. Ощущение счастья, с которым мы прожили
первую половину дня, стало как-то ослабевать.
Не то, чтобы нас угнетала диковатая обстановка - видали мы и не
такое. Просто, когда прошла эйфория первых часов свободы, мы
задумались: как будем жить дальше? Что нам скажут завтра в
комендатуре? Где искать работу?..
Вдруг кобель зашелся в истерическом лае и стал рваться к двери.
Юлик пошел открывать.
На пороге стоял невысокий носатый молодой человек. Он
представился:
- Леня Генкин.
Сообщил, что москвич, сюда приехал к маме, сейчас работает
экономистом. Пришел он за нами: нас ждут в одном доме.
- Кто ждет?
- Вы их не знаете. А они про вас слышали - от общих друзей.
Мы не поняли, но упираться не стали. Оделись, пошли за Леней -
очень уж не хотелось оставаться, как написали бы в старину,
наедине со своими невеселыми мыслями. Правда, кроме них в доме
были еще собака и храпящий на полу Клементьев, но от этого мысли
веселее не становились.
Идти пришлось недалеко: домик, куда привел нас Леня Генкин, стоял
возле самых ворот соседней 9-й шахты. Это было типичное шанхайное
жилище - нескладное, потому что сооружалось не за один присест,
обезображенное пристройками, плохо оштукатуренное, крытое толем не
первой свежести. Главный "шанхай" располагался в стороне, возле
короба теплопровода. Там домишки были еще хуже - полуземлянки с
крохотными оконцами. Сказать по правде, и эта хижина не показалась
нам дворцом.
Но когда через низенькую дверь мы прошли, пригнувшись, внутрь;
то увидели чистую, обжитую, уютную комнату, увидели хозяев,
которые улыбались нам, совсем незнакомым, словно долгожданным
любимым родственникам. И плохое настроение улетучилось в одну
секунду.
"Улыбались совсем незнакомым" - сказано неточно. С хозяйкой дома я был
хорошо знаком, хотя видел ее всего один раз и то издали. Это была
Тамара Пономарева - "Таня" из нашей междулагерной переписки.
Теперь у нее был муж - Гарри Римини.
А их сосед по квартире, Яша Хомченко - тот действительно только
слышал про нас. Зато очень давно: он поступил на режиссерский
факультет ВГИКа вскоре после нашего ареста. Пришел он туда после
фронта . Воевал хорошо, чему доказательством была хромая, в пандан
фамилии, нога. Учился тоже хорошо, но недолго: стал обсуждать с
приятелями пути мирного усовершенствования социализма - ну, и
дообсуждался. Дали Яше восемь лет, так что сел он после нас, а
вышел раньше. Он познакомил нас с женой Алей.
На белой скатерти стояли бутылки и тарелки с роскошным
угощением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58