Мне - маленькую: привел в
бухгалтерию парикмахера Витьку и приказал:
- Этого кудрявого остричь!
(А кудри-то и отросли сантиметра на три, не больше). Другим
приходилось хуже.
В очередь с прочими придурками я иногда дежурил в адм. корпу-
се. Из-за перегородки доносился голос вольнонаемной телефонист-
ки: "Мостовича! Мостовича! Дай Кругличу!" Иногда она принималась
напевать:

Мама, цаю, мама, цаю, цаю, кипяцёного,
Мама, дролю, мама, дролю, дролю заклюцённого!..

(В тех краях смешно путают "ц" и "ч", меняя их местами. Я
своими глазами видел бумагу, адресованную в Цереповеч).

- 229 -

Но мне и более интересные вещи случалось слышать во время тех
дежурств. Например, спор Купцова с командиром дивизиона охраны
старшим лейтенантом Наймушиным.
Во время шмона на вахте у девчонки за пазухой обнаружили три
килограмма унесенной с поля картошки.
- Судить будем! - кричал Купцов. - Судить!
А Наймушин, фронтовой офицер, урезонивал его:
- Не пори хуёвину. Ну, получит девка по году за килограмм.
Это хорошо?.. Дай десять суток - и хватит с неё.
На том и порешили... И другой их спор я запомнил.
Расконвоированные зеки обязаны были возвращаться в зону к оп-
ределенному часу. И вот на поверке выяснилось, что один, бескон-
войник-прораб, отсутствует.
- Сбежал! - кричал Купцов. - Давай, объявляй его в побеге!
А Наймушин отвечал негромким ленивым голосом:
- Не пори хуёвину. Куда он сбежит? Ему через неделю на осво-
бождение идти.
- А где он?!. Ты знаешь?
- Знаю. На Островное пошел, к своей бабе. Прощаться.
У прораба действительно на Островном, лагпункте "мамок", го-
товилась рожать его подруга.
Вообще-то побеги изредка случались: "ваше дело держать, наше
дело бежать". Уйти с 15-го было не слишком сложно. Нестрогий ре-
жим, вместо сплошного забора - проволочное ограждение. Один моло-
денький вор по-пластунски подлез под колючую проволоку - и с кон-
цами. Поймали его случайно: в Вологде на базаре столкнулся нос к
носу с оперативником, знавшим его в лицо.
Второй побег я описал со всеми подробностями в сценарии "За-

- 230 -

терянный в Сибири". Семеро блатных договорились спрятаться от раз-
вода; их отыскали и вывели "доводом" - т.е., отправили догонять
свою бригаду в сопровождении одного вохровца. Это входило в их
планы. В лесу один из воров, симулируя мучительную боль в желуд-
ке, повалился на землю и стал кататься по хвое. Подкатился к ногам
конвоира, обхватил его за сапоги и повалил. Налетели остальные,
обезоружили стрелка - он и не сопротивлялся, только просил не уби-
вать. Большинством голосов - шесть против одного - решили не пач-
кать рук кровью. Запихали ему в рот кляп, привязали к сосне и дви-
нулись дальше. Ножом, отобранным у вохровца, вожак строгал палоч-
ку; шел и строгал, а остальные держались чуть поодаль - такая ни-
чем не приметная компания деревенских парней. Но подлость натуры
взяла своё: не слушая уговоров, вожак вернулся и тем же ножом пе-
ререзал связанному конвоиру горло. Дикое, совершенно бессмысленное
убийство... Их поймали в той же Вологде, поэтому привезли обратно
живьём и судили. Этим всем дали по четвертаку.
Ст. лейтенант Наймушин, не в пример Купцову, "понимал сорт
людей". Блатные одно, бесконвойный прораб-бытовик совсем другое...
Ко мне Наймушин испытывал - не знаю, почему - явную симпатию.
Может быть, ему нравилось, что в моем голосе он не слышал заиски-
вающих ноток, какие неизбежно появляются, когда зек разговаривает
с начальством. (Когда я обещал Куриченкову вести себя скромнее,
эти нотки в моем голосе были, сам слышал. Но от командира дивизио-
на охраны я мало зависел: ведь не собирался же я уйти в побег?)
И Наймушин часто заходил в бухгалтерию специально, чтобы поболтать
со мной. Подсаживался к моему столу, расспрашивал о Москве, о моей
прошлой жизни. Как-то раз сказал:
- Вчера вечерком хотел зайти потолковать. Заглянул в окошко -

- 231 -

а ты сидишь, с Ленкой разговариваешь. Ладно, думаю, не стану им
портить настроение.
Эта Ленка Ивашкевичуте, хорошенькая литовка, как-то раз мыла
полы на вахте. Наймушин, чтоб не мешать, присел на край стола. По
Ленкиным словам, он был сильно выпивши. Сидел и вполголоса разго-
варивал сам с собой:
- На хуя мне жена, которая детей рожать не может?.. Брошу,
пойду крутить мозги заключенной.
Мне показалось, что Ленка ничего не имела бы против, если б
это ей он пошел крутить мозги: крепко сколоченный, с неулыбчивым
смуглым лицом, старший лейтенант был очень хорош собой.
Жену его Августу мы тоже знали, она работала кассиром. Заклю-
ченные получали не зарплату, а что-то вроде красноармейского де-
нежного довольствия "на махорку" - несколько рублей, меньше деся-
ти, по-моему.
Кроме этих денег и зарплаты вольным, Августа, случалось, вып-
лачивала вознаграждение местным доброхотам за содействие в поимке
беглеца - как всё равно премию за истребленного волка.
Один такой ловец, узнав, что сумму вознаграждения урезали
против прежних лет чуть ли не вдвое, объявил:
- Хуй я им буду ловить! За такие деньги пускай сами имают!
Августа не выдержала, крикнула из своего окошка:
- Иди, иди! Скажи спасибо, что и это получил.
А я подумал про сибирского беглеца из старой песни:"Хлебом
кормили крестьянки меня, парни дарили махоркой"... Где те кресть-
янки, где те парни?!.
Семейные проблемы Августы у нас в бухгалтерии широко обсужда-
лись: её любили. Она действительно не могла иметь детей и от этого

- 232 -

страдала. Её грустную улыбку не портил даже сплошной ряд стальных
зубов. Августа охотно брала наши письма, чтобы отослать их, минуя
лагерную цензуру; приносила из дому пирожки, угощала. Думаю, ни
она, ни ее муж не принимали всерьёз обвинения и срока, которые нам
навесили - кому трибунал, кому "тройка", кому ОСО.
Во всяком случае, меня, с моим режимным восьмым пунктом, Най-
мушин на свой риск выпустил за зону, когда Шура Юрова - Солнышко -
уже свободной гражданкой пришла к нашей вахте, попрощаться. Так
что теперь я могу похваляться, что и у меня был роман с вольняшкой
- правда, короткий, не длиннее часа. (Нас приютил у себя в инстру-
менталке бригадир "газочурки" однорукий Виктор Соколовский. До че-
го же лихо управлялся он с пудовыми чурбанами, закидывая их единс-
твенной рукой под циркульную пилу! Я бы и двумя не смог).
А еще раньше старший лейтенант разрешил мне сходить с брига-
дой РММ на чужой ОЛП: там в центральном лазарете лежала другая Шу-
ра, Силантьева. Я навестил ее, принес передачку.
В конце лета случилось ЧП, и я - опять-таки властью Наймушина
- был отправлен без конвоя на сенокосную подкомандировку.
ЧП было несерьезное: бухгалтер подкомандировки Сашка Горшков
вообразил, что у него триппер. Он впал в панику, не мог работать;
сидел целыми днями и разглядывал воспаленное место. Начислять пи-
тание сотне женщин, посланных на сенокос, стало некому. На выручку
бросили меня. Отправили без охраны: в разгар страды конвоиров не
хватало. Дорогу взялся показать бесконвойный нормировщик Носов.
До подкомандировки было километров двенадцать. Мы шли лесом,
собирая по дороге ягоды. Заглянули к лесничихе, попили парного мо-
лочка. И я впервые понял, как замечательно красив северный лес, в
котором я прожил уже три года. Раньше не замечал - и когда через

- 233 -

месяц возвращался с сенокоса вместе с бригадой, в сопровождении
конвоира с винтовкой ("под свечкой") опять стал равнодушен к кра-
сотам природы.
На сенокосе я был царь и бог. Жил в отдельной кабинке, пил
молоко - не такое вкусное, как у лесничихи. Коровы были доходные,
настоящие лагерницы. Некоторые при всем желании не давали и двух
литров в день - меньше, чем коза.
На сенокосе к моим бухгалтерским обязанностям неожиданно до-
бавилась довольно деликатная миссия. Мне позвонили с 15-го и поп-
росили собрать у женщин из бригады косарей подписи в пользу брига-
дирши: на нее завели дело по обвинению... не помню в чем; помню
только, что она была не виновата. Вся бригада с готовностью подт-
вердила это, не хватало только одной подписи.
И тут я впервые столкнулся с явлением, о котором раньше знал
понаслышке. Оказывается, многие из тех, кто пострадал за веру -
чаще всего это были сектанты, - наотрез отказывались ставить свою
подпись под казенными бумагами. Упирались так, будто их понуждали
продать душу дьяволу. Понимаю: в некоторых случаях так оно и было,
но здесь-то, в истории с бригадиршей, дело было чистое. И вот мне
надлежало уговорить упрямую монашку, чтобы она поступилась принци-
пами.
Она, как выяснилось, монашкой не была - но во всех лагерях,
куда я попадал, монашками называли женщин верующих и демонстратив-
но придерживающихся религиозных обрядов. Моя подопечная была из
какой-то неизвестной мне секты. Малообразованная, она не умела
толком просветить меня.
Монашеством в их секте и не пахло. Моему вопросу, разрешались
ли отношения с мужчинами, она удивилась: разрешались, очень даже

- 234 -

разрешались. Она заметно оживилась при воспоминании - нестарая бы-
ла и довольно миловидная. Разговаривал я с ней уважительно и дру-
желюбно; настороженность постепенно ушла, и на второй день наших
собеседований мои доводы подействовали: подписать э т у бумагу
не грех, а наоборот, христианская обязанность. Не дай бог, навесят
новый срок бригадирше! Громко, как иностранке, я прочитал ей - в
который уже раз - текст объяснительной, и "монашка" сдалась, под-
писала. Этой победой я очень гордился - много больше, чем своей
ролью в другом судебном разбирательстве, о котором скоро расскажу.
А пока что упомяну два события, которые нарушили тихую жизнь
15-го за время моего отсутствия.
Первое - "шумок". Это по-лагерному нечто вроде бунта. Шумком
называли и серьезные дела, вроде забастовки воркутинских шахте-
ров-зеков в 53 году. Но на пятнадцатом было совсем другое.
В зону завели и временно разместили в пустующем бараке
этап, состоящий в основном из ворья. От нас их должны были сразу
препроводить на штрафной лагпункт Алексеевку. А они уперлись, не
захотели идти на этап. Забаррикадировались в бараке и приготови-
лись к обороне: разобрали печку на кирпичи. И когда "кум", пришед-
ший уговаривать их, наклонился к окну (барак был полуземлянкой), в
скулу ему засветили половинкой кирпича.
После этого в зону нагнали вооруженных синепогонников; съеха-
лись чуть не все офицеры из Управления. Голубые фуражки, золотые
погоны - Лешка Кадыков рассказывал: прямо как васильки во ржи!..
Началась стрельба. Двоих подранили, остальные попрятались под на-
ры, оставив наверху фраеров. Но к вечеру блатные решили сдаться.
По одному их выводили из барака и в наручниках отправляли за зону.
Этим шумок и кончился.

- 235 -

А второе событие было трагикомическое. Кто-нибудь из читате-
лей еще помнит первую послевоенную денежную реформу. Тогда разре-
шено было поменять старые деньги на новые из расчета один к одному
- до определенной суммы и до определенного дня. Нас всё это мало
тревожило: у большинства денег не было ни копейки. Но нашелся сре-
ди нас и богач, бесконвойный скотник. У него скопилось что-то вро-
де шестидесяти рублей.
Патологически скупой, он держал свои сбережения зарытыми в
землю - где-то за зоной. И надо же такому случиться, что как раз
перед реформой скотника за какое-то прегрешение законвоировали.
Выйти за зону он не мог; а чтоб доверить кому-то свой капитал - об
этом и речи не было: обменяют, а ему не отдадут!.. Прошёл срок,
отведенный для обмена, шестьдесят рублей превратились в шесть. И
банкрот повредился в уме. Ходил по зоне черный от горя, что-то
бормотал себе под нос - а под конец повесился в недостроенной ба-
не.
Это было единственное лагерное самоубийство, о котором мы с
Юлием знали - и такое нелепое.**) Вообще-то, казалось бы: где са-
моубиваться, если не в лагере? Доходиловка, безнадёжность, изнури-
тельная работа... А вот ведь, мало кто решался свести счёты с
жизнью - такой тяжелой жизнью. Правда, и на воле больше всего са-
моубийств в странах сытых и благополучных. Так утверждает статис-
тика - а психологи пусть объяснят, в чем тут дело. Я не берусь.
Теперь, когда всё далеко позади, могу сказать, что время,
проведенное на 15-м ОЛПе было самым безбедным отрезком моей лагер-
ной жизни. Да и вообще особых бед на мою долю не выпало - по срав-
нению с другими.
Когда несколько лет назад опубликованы были мои воспоминания

- 236 -

о Каплере и Смелякове ("Амаркорд-88"), двое моих близких друзей -
один классный врач, другой классный токарь; один сидевший, другой
несидевший - попрекнули меня:
- Тебя послушать, так это были лучшие годы вашей жизни. Писа-
ли стихи, веселились, ели вкусные вещи...
(Нечасто, но ели: симпатичный грузин Почхуа угостил меня хур-
мой из посылки - а я и не знал, что есть такой фрукт. В лагере же
впервые я ел ананас: мама прислала баночку "Hawaiian sliced pine-
apple").
- Люди пишут о лагере совсем по-другому! - сердились мои
друзья.
Что ж, "каждый пишет, как он дышит".***) Нет, конечно не луч-
шие годы - но самые значительные, формирующие личность; во всяком
случае, очень многому меня научившие. И по счастливому устройству
моей памяти - я уже говорил об этом - я чаще вспоминаю не про до-
ходиловку, не про непосильные нормы на общих, а про другое.
Прочитавши про "малинник" эти два моих друга наверно обругали
бы меня и за то, что хвастаюсь победами над девицами. Но во-первых
- разве это победы? Я же объяснил: "браки по расчету".****) А влю-
билась в меня за всё время только одна, рыженькая Машка Рудакова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58