- 322 -

В числе тех жертв холодной войны попал к нам инженер Рубинш-
тейн, побывавший еще на Соловках; вернулся на Север Билял Аблаевич
Усейнов, наркомпищепром довоенной республики крымских татар. В на-
ших краях его звали Борисом Алексеевичем.
Усейнов рассказал нам с Юликом, как он освобождался из лаге-
ря, отбыв свой первый срок. Было это на Воркуте, зимой, в лютый
мороз. Выйдя за ворота лагпункта, он сразу же кинулся искать ноч-
лег - но никто из вольных не захотел впустить в дом вчерашнего
врага народа.
Голодный, полузамерзший, Борис Алексеевич вернулся на вахту
своего лагпункта и попросился в зону - хотя бы до утра. Вохра от-
неслась по-человечески; его впустили, и он побежал в контору, к
ребятам, с которыми раньше работал. Там его обогрели, накормили
чем бог послал - много бог не мог послать, время было военное, го-
лодное, но бутылка водки у конторских нашлась. Выпили, посмеялись:
плохо ли в лагере? Сам попросился обратно!.. И разошлись, оставив
Усейнова ночевать в конторе.
Ночью он проснулся от нестерпимого жара: горели сложенные
вдоль стены "рабочие сведения" - штабеля финской стружки, на кото-
рой писали за неимением бумаги. (У нас на комендантском такое тоже
практиковалось. Финская стружка - это плоская щепа; ею на севере
кроют дома - как черепицей). Кто-то из пировавших оставил непога-
шенной керосиновую лампу, ночью она опрокинулась - и теперь сухая
щепа полыхала вовсю. Уже и стены занялись.
Борис Алексеевич кинулся к двери, но за ночь снегу намело
столько, что дверь не поддавалась. Тогда он выбил стекло и с тру-
дом протиснулся наружу сквозь узкое окошко - в чем был; успел
только сунуть ноги в валенки, а телогрейку надеть не успел...

- 323 -

Пожар потушили довольно быстро, но огонь свое дело сделал еще
быстрей - от бревенчатого домика мало что осталось. Ударом в рель-
су всё население лагпункта подняли на поверку - все ли целы. Выст-
роили, пересчитали - со списочным составом сошлось, можно было
расходиться. И вдруг кто-то из вертухаев сообразил: как это сош-
лось? Один должен быть лишний - Усейнов-то уже не з/к!..
Борис Алексеевич говорил, что от напряжения, от волнений этой
ночи он не чувствовал холода - ничего не отморозил, даже не прос-
тудился. Второй раз пересчитали зеков, и опять сошлось. Только
тогда ребята из бухгалтерии хватились: а где хлебный табельщик?
Вспомнили, что после вчерашней выпивки его развезло, в барак он не
пошел, а полез на чердак - спать.
Все побежали к пепелищу и увидели: сидит среди еще непогасших
головешек доходяга и гложет обгорелую человеческую руку...
Кроме бывшего наркома Усейнова был у нас еще один бывший -
второй или третий секретарь ленинградского обкома Кедров. Он попал
по знаменитому "ленинградскому делу". В чем оно заключалось, мы
толком не знали; говорили, будто тамошняя партийная верхушка обви-
нялась в том, что они хотели сделать Ленинград столицей - и вообще
сильно тянули одеяло на себя. Срок у Кедрова был солидный - лет
двадцать. (Другим "ленинградцам" дали вышку). О деле я Кедрова не
расспрашивал: лагерная этика советует ждать: сам расскажет. А он
не рассказывал. Был сдержан, осторожен, вежлив. Мне любопытно было
послушать его: с людьми его круга раньше - да и потом - общаться
не доводилось. Их я видел только на портретах - тучные, мордастые,
все на одно лицо. Кедров же был худощав и это несколько поднимало
его в моих глазах. Я как-то сказал ему, что на этих портретах
единственное добродушное лицо у Ворошилова. Помолчав, Кедров бурк-

- 324 -

нул:
- Ворошилов строг.
- Строг? В каком смысле?
- Сажать любит, - пояснил он и снова закрылся.
В другой раз он с гордостью рассказал мне такую историю. Во
времена секретарства его возил прикрепленный к нему шофер. Однажды
они проезжали мимо "Крестов", ленинградской тюрьмы, и водитель ве-
село сказал:
- Родные места! Погостил здесь.
Кедров не стал спрашивать, за что и долго ли гостил. Просто
позвонил, куда следовало и спросил:
- Моего водителя проверяли?.. Да? Проверьте еще раз.
И всё. Водителя убрали. Меня удивило: неужели Кедров не пони-
мает, чем гордится, какой автопортрет рисует?.. Видимо, у них,
также как у воров, какая-то своя вывернутая наизнанку мораль.
Вообще же наш лагконтингент состоял в основном из инородцев,
"западников". Меня часто спрашивают: а как насчет антисемитизма в
лагере? Мы от него не страдали: все, кто населял Советский Союз в
границах 39-го года, здесь стали одним землячеством. Всё равно как
в эмиграции: там русскими становятся все - и кавказцы, и татары, и
евреи. Вероятно, это родовой инстинкт самосохранения - объединить-
ся, чтобы устоять против враждебного окружения.
Могу рассказать и про единственного виденного мной человека,
осужденного за антисемитизм. Это был молодой московский еврей,
патриот и правоверный коммунист. Когда в 1953 году возникло дело
"убийц в белых халатах", в центральных газетах появилась рубрика
"Почта Лидии Тимашук". Это она разоблачила кремлевских врачей-от-
равителей - Вовси, Когана, Эттингера, Раппопорта и других с такими

- 325 -

же фамилиями. И благодарные граждане писали ей письма: "Спасибо
тебе, дочка!.." "Как хорошо, что это подлое племя не сможет больше
вредить..." - и т.д., и т.п.
Молодой еврей-патриот испугался: в Политбюро, подумал он,
просто не знают, какой мутный поток хлынул в приоткрытую ими щел-
ку. Так ведь и до погромов может дойти! Надо им объяснить.
Он достаточно долго жил на свете - на нашем, советском свете,
чтобы понимать: письмо до высокого адресата не дойдет, завязнет в
бюрократическом болоте. И он стал писать письма в поддержку Лидии
Тимашук. Писал от имени старых пролетариев, комсомольцев, тружени-
ков колхозных полей: "Правильно, тов. Лидия! Мало их Гитлер поуби-
вал..." или "Эта нация самая вредная, всех их надо повесить на од-
ном суку...". И еще: "Жиды злейший враг русского народа, их надо
истреблять, как тараканов!".
Сегодня, в 94-м году, эти тексты кажутся цитатами из газеты
"Пульс Тушина" и никого удивить не могут. Но тогда они производили
впечатление. Хитроумный автор рассчитывал таким приемом открыть
глаза партии и правительству. Они прочтут и задумаются: а не пе-
ребрали ли мы? Не пора ли дать отбой?
Дальше случилось то, что хорошо описано в романе Ганса Фалла-
ды "Каждый умирает в одиночку". Там гестапо хитрым научным спосо-
бом выходит на след супружеской пары, рассылавшей из разных райо-
нов города антифашистские листовки. Московский еврей пользовался
тем же методом, что и берлинские антифашисты, а чекисты - тем же,
что гестаповцы. Сочинителя писем очень быстро засекли, отловили и
судили по ст. 58.10 - за "разжигание национальной розни".
Я написал, что от антисемитизма не страдал, и это правда. Но
слышал в бараке такой разговор - связанный как раз с делом вра-

- 326 -

чей-отравителей. Они ведь обвинялись в том, что хотели злодейски
умертвить Молотова, Ворошилова и еще кого-то такого же. И вот, об-
суждая на нарах эту новость, мои соседи бандеровцы ахали:
- Чого бажалы зробиты, ворогы!
Казалось бы, нелогично: им бы радоваться, сами, небось, с ра-
достью удавили бы и Молотова, и Ворошилова - а вот же, ужасались
еврейскому злодейству. Мой близкий друг, бандеровский куренной
Алексей Брысь уверяет меня, что антисемитизм бандеровцам совершен-
но чужд. Идеологам и вождям - может быть; но рядовой боец имеет
право на собственное мнение.
Кроме украинцев, литовцев, латышей и эстонцев в Минлаге к нам
прибавились в больших количествах венгры, немцы и японцы - смеше-
ние языков, как на строительстве вавилонской башни! (Хоть т.Сталин
предупреждал, что исторические параллели всегда рискованы, как не
вспомнить, что и конец двух великих строек был одинаковым: "фер-
фалте ди ганце постройке", как говорила моя бабушка). В санчасти
Юлик слышал, как немец-шахтёр объяснял врачу, что у него нелады с
сердцем:
- Hertz - пиздец!
Даже песенки, которые приехали в лагерь с Запада, были разно-
язычными - по-ученому сказать, "макароническими":

Ком, паненка, шляфен,
Морген - бутерброд.
Вшистко едно война,
Юберморген тодт.


- 327 -

(Юлик знал другой вариант:

Ком, паненка, шляфен,
Морген дам часы.
Вшистко едно война -
Скидывай трусы!)

Тут тебе и русский, и немецкий, и польский. Были и чисто
польские:

На цментаже вельки кшики:
Пердолён се небощики...

А власовцы привезли и немецкую солдатскую:

Эрсте вохе маргарине,
Цвайте вохе сахарине,
Дритте вохе мармаладе -
Фирте вохе штейт'с нихт граде!

Что пели литовцы, не знаю, хотя в лагерях их было очень мно-
го; Воркуту так и называли - "маленькая Литва". (Думаю, не на мно-
го меньше большой.) Не знаю и эстонских песенок, а латышскую - од-
ну, про петушка, - запомнил:

Курту теци, курту теци, гайлиту ман?..

Имелись у нас западники и позападнее украинцев, поляков и
прибалтов. Самым западным из европейцев был Лен Уинкот, английский

- 328 -

моряк, able seaman - матрос I-й статьи Королевского флота. Ког-
да-то в начале тридцатых он стал зачинщиком знаменитой забастовки
военных моряков в Инвергордоне. Бунт на корабле!.. Но времена были
либеральные: вместо того, чтобы повесить бунтовщиков на рее, их
списали на берег с волчьим билетом. Друзья-коммунисты переправили
Лена в СССР; он работал в ленинградском морском интерклубе, напи-
сал рассказ из жизни английских моряков и был принят в Союз Со-
ветских Писателей. Женился на русской женщине, но в блокаду она
умерла, а Лен наболтал себе срок по ст. 58.10. А может, и не бол-
тал ничего; просто решили убрать иностранца из Ленинграда от греха
подальше. (Куда уж дальше - на Крайний Север). Он был человек с
юмором того хорошего сорта, который позволяет смеяться не только
над другими, но и над собой. Уинкот говорил, что на вопрос советс-
ких анкет: "Бывали ли за границей, и если бывали, то где?" - он
всегда отвечал: "Не был в Новой Зеландии". Он рассказал нам, что
однажды здорово надрался в сингапурском клубе иностранных моряков.
Пошел пописать, свалился в жолоб и там заснул. Это был Сингапур
двадцатых годов, не сегодняшний сверхсовременный, и уборная была
вроде общественной советской - с жолобом вместо писсуаров; и пере-
горевшую лампочку, как у нас, никто не торопился заменить.
- Было темно, как у негра в заднице - рассказывал Лен. - И
всю ночь, всю ночь на меня мочились моряки всех флотов мира!
Он говорил об этом с какой-то даже гордостью. А я позавидовал
ему - не этому именно приключению, в "бананово-лимонном Сингапу-
ре", а тому, сколько интересных стран он повидал.
В 44-м году, незадолго до ареста, Юлик Дунский, Миша Левин и
я зашли в коктейль-холл на улице Горького. Его только что открыли,
и нам было любопытно. Взяли два коктейля на троих - на третий не

- 329 -

хватило денег - попросили три соломинки и сидели, растягивая удо-
вольствие. К нам подсел пьяненький моряк. Рассказал, что он
чиф-меканик (почему-то он именно так выразился), плавает на торго-
вых судах по всему миру; вот, только что вернулся из Сингапура...
Повернулся ко мне и неожиданно трезвым голосом сказал:
- А ты, очкарь, никогда не будешь в Сингапуре.
Мы ему завидовали - как завидовали в Инте Лену Уинкоту. Не
сомневались, что пророчество чиф-меканика сбудется. Но вот, я пишу
эту страницу хоть и не в Сингапуре, но в Калифорнии; я в гостях у
сына и делать здесь нечего, кроме как вспоминать недобрые старые
времена. И жалеть, что Юлик не дожил до новых...
Вторым иностранным моряком, ставшим на якорь в Инте, был ка-
питан Эрнандес - маленький, тихий, похожий на загорелого еврея.
Когда республиканцы проиграли гражданскую войну, капитан привел
свое судно в Одессу. Там женился и прожил лет десять. Но быть
иностранцем в Стране Советов - рискованное занятие; почти всегда
оно кончалось лагерем.
Земляк Эрнандеса Педро Санчес-и-Сапеда был как раз из тех ис-
панских детей, которых капитан вывозил со своей родины на родину
победившего социализма.
Этих ребят в Москве было много. Москвичи им симпатизировали,
старались помочь чем могли. Но шло время, интерес к Испании ослаб,
и "испанские дети" - так их и взрослых называли - стали рядовыми
советскими гражданами, без особых привилегий.
Взрослый Педро Санчес-и-Сапеда пел в хоре театра им.Немирови-
ча-Данченко и всё больше тосковал по своей первой родине. Понимая,
что по-хорошему его в Испанию не выпустят, он вместе с надежным
товарищем, тоже испанским дитятей, решился на авантюру. В каком-то

- 330 -

из южно-американских посольств (кажется в бразильском, но не руча-
юсь) нашлись сочувствующие.
Как известно, дипломатических багаж таможенной проверке не
подлежит. Кто-то из посольских как раз собирался улетать домой.
Ему купили два больших чемодана, кофра; в один запихали Педро, в
другой - его компаньона. В днищах проделали дырочки, чтобы ребята
не задохнулись.
С двумя этими чемоданами дипломат отправился в аэропорт. И
там выяснилось, что накануне изменился тариф: на оплату тяжелого
багажа у дипломата не хватило денег - нескольких рублей. Взять ва-
лютой в кассе побоялись, одолжить советские иностранцу никто не
решился. Ему предложили: берите с собой один чемодан, а второй мы
отправим завтра, когда ваши привезут деньги.
Так и сделали. Друг улетел, а чемодан с Педро остался. Его
поволокли в холодную камеру хранения - дело было зимой - и там ос-
тавили.
Педро забеспокоился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58