Старшая жена бая вызвала госпожу Танбур. Вместе с ней поднялись и еще пять-шесть гостий, самых молодых,— и церемония началась. Впереди выступала Оймулло Танбур с книжечкой в руках, за ней две женщины с большими подсвечниками, за ними невеста, несшая на голове девять лепешек, одна на другой, потом остальные женщины — вся процессия направилась в большую комнату.
Оймулло Танбур пела приятным голосом:
Творцу, тому, кто столь велик, возносим мы хвалу! Ему, владыке из владык, возносим мы хвалу! Тому, кто мир из тьмы воздвиг, возносим мы хвалу! Кто дарит каждый светлый миг,— ночноеим мы хвалу! Тому, кто истину постиг, возносим мы хвалу!
Женщины отвечали хором:
— Тысячу раз привет!
Господь, они перед тобой — невеста и жених! Да будут взысканы судьбой невеста и жених! Под благостной твоей рукой — невеста и жених! Тебе, о милостей родник, возносим мы хвалу!
— Тысячу раз!
Когда пышная процессия вошла в большую комнату, все присутствующие, в знак почтения к невесте, поднялись с мест и на каждый возглас Оймулло отвечали так громко, что дрожали окна и двери. Затем сваты со стороны невесты — старшая госпожа и подруги — уселись перед свадебным пологом, а невеста стала за ним. Тогда откинули полог, и распорядительница громко сказала:
— Пусть невеста сядет, мы дарим ей этот дом!
Невеста кланялась, но не садилась.
Тогда закричала стряпуха байского дома:
— Пусть невеста сядет, мы дарим ей сад Кулба! Опять поклон, но невеста остается стоять.
— Пусть невеста сядет, мы дарим ей базар коконов! — воскликнула самая богатая гостья.
Но невеста не села. Наконец какая-то старуха сказала хрипло:
— Пусть невеста сядет, я дарю ей сына! Тогда невеста поклонилась и села.
Оймулло Танбур подняла руки, прочла молитву, сказала аминь—и музыканты опять принялись играть. В этот вечер танцовщица Тилло, которая еще была совсем молода, показала во всем блеске свое искусство: она и пела, и танцевала, и била в бубен, да так, что всех расшевелила и развеселила. Жены баев наперерыв совали ей деньги под тюбетейку, музыкантши, видя это, еще больше воодушевлялись, веселье разгоралось вовсю.
Фируза с другими девочками стояла во дворе у окна большой комнаты и смотрела на праздник. Старуха Дилором то была занята стряпней, то, присев на табуретку, указывала служанкам, какое нести блюдо,— жаркое, фруктовый суп и другие блюда. Старуха, много повидавшая на своем веку, даже не подошла к окну посмотреть на той. Пот градом лил с ее лица. Чего ей стоило в такой жаркий вечер стоять у раскаленной печи, готовить плов, раскладывать его по блюдам, распоряжаться служанками... но она была рада, что ее зеница ока Фируза развлекается и веселится. Одного только хотелось — послушать Оймулло Танбур.
Приготовив плов, со спокойным сердцем она вышла во двор отдохнуть, освежить разгоряченное лицо. К ней подбежала Фируза.
— Бабушка,— сказала она,— идем, Оймулло взяла в руки свой танбур.
Старуха приказала служанкам без нее не прикасаться к котлам, а сама с внучкой поднялась на кирпичную суфу перед комнатой и стала у среднего окна. В эту минуту послышались приятные звуки танбура. Все присутствовавшие в комнате, молодые и старые, утихомирились, замолчали.
Оймулло Танбур сидела на почетном месте и, глядя куда-то в пространство, играла на танбуре народную мелодию. Сидя среди этих разряженных богачек, важных и надменных, Оймулло думала, что даже щемящие звуки танбура не могут их тронуть,— они как будто задумались и погрустнели, а кто знает, что у них в мыслях? Вот старшая жена бая, она всем своим напыщенным видом старается показать гостям и особенно своей сопернице, что это ею устроен праздник, это по ее желанию веселятся люди и играют музыканты и Оймулло поет тоже ради нее. Да, Оймулло знала эти мысли госпожи, и все же она не отказала ей, пришла на той. Почему она это сделала? Ей хотелось повидаться с младшей женой бая, которая была ей симпатична, а больше всего хотелось прочитать на людях свои новые стихи, так хорошо ложившиеся на народный мотив. Что ж, может быть, и здесь найдется кто-нибудь, кто поймет ее. Особенно среди тех, кто слушает ее за окнами, во дворе. Подумав об этих людях, Оймулло Танбур свободней вздохнула и, закончив вступление, запела:
Боже, к другу дорогому ты меня скорей доставь! Весточку ему о боли, о тоске моей доставь! Возврати мне человека, о котором я грущу, Иль меня — о милосердный — до его дверей доставь!
Песня эта была нежна и приятна, но печальна, пробуждала неясное чувство томления, покоряла и звала куда-то.
Немало слез пролила старуха Дилором за свою трудную, мучительную жизнь, столько пролила, что давно уже высохли ее глаза, и она уже не помнила, когда плакала в последний раз, а сейчас, слушая Оймулло, она чувствовала, как слезы подступили к ее глазам, она вытерла их кончиком платка, и ей показалось, что вместе с ними уходят из сердца все заботы и горести. И еще кое-кто из женщин в комнате тоже вытирали слезы. Даже музыканты, для которых музыка и пение были профессией, их постоянной работой, ревниво слушали Оймулло и тоже поддались обаянию песни, и кто-то невольно стал в такт ей тихонько ударять в бубен. Но тут Оймулло оборвала грустный напев и перешла на другой — веселый и стремительный:
Розоподобное расцеловав созданье, Осуществил я тайное желанье!
Все оживились, веселая шуточная песня так и подмывала двигаться, всем захотелось танцевать. И вот уже Тилло вскочила с места, дойристки схватили свои бубны, начался танец. Шумные возгласы одобрения раздались отовсюду.
В эту минуту старшая госпожа, перед тем покинувшая комнату, вбежала с громким криком: Жених приехал! Танцы и пение прекратились. Госпоже Танбур пришлось встать, выйти и подняться на суфу, чтобы приветствовать, как положено, жениха и проводить его в комнату.
Пока шел пир, жениха обряжали на среднем дворе, в одной из комнат для слуг. Женщины со смехом и шуточками надевали на богатыршу служанку, приведенную распорядительницей свадеб, мужские штаны, камзол, белый ситцевый халат, а поверх него еще ватный халат, жидкие, почти совсем вылезшие волосы скрутили в жгут и спрятали под тюбетейку, на ноги натянули высокие сапоги. Взглянув в зеркало, она сама себя не узнала.
— Ну чем не жених? — смеялась одна веселая гостья.— А вы помните день своей свадьбы? Как он подходит к невесте, как ухаживает за ней?
— А чего мне за ней ухаживать? Если бы сейчас самой попался какой-нибудь женишок, мне и то было бы все равно...
— Ах вы, камень неотесанный! — сказала другая женщина.— Да хоть притворитесь, покажите как-нибудь вашу мужественность!
Ладно уж, что-нибудь сделаю.
С той же церемонией, что и невесту, жениха провели через проход во внутренний двор, так же провозглашались приветствия, на которые отвечали дружными криками. Затем жениха ввели в комнату, поставили рядом с невестой в угол за пологом... Полог опустили, и сваты со стороны жениха — младшая госпожа с подругами -- сели в ряд перед ней. Принесли зеркало и, просунув его за полог, поднесли к лицу жениха и невесты: ведь им полагалось увидеть друг друга прежде всего в зеркале. Невеста никак не хотела открыться и показать будущему мужу свою красоту. Услышав возню за пологом, гости заволновались и попросили незаметно откинуть его, чтобы все видеть. Наконец невеста на глазах у всех показала себя в зеркале жениху и сама на него посмотрела — на губах ее мелькнула улыбка. Все закричали: Поздравляем! Поздравляем! — и торжественно поднесли новобрачным чашу с шербетом. Сначала невеста, потом жених отхлебнули по глотку из чаши и передали ее гостям.
Распорядительница поднесла чашу госпоже Танбур, как самой почетной гостье, и сказала при этом:
— Уважаемая Оймулло, прошу вас, скажите что-нибудь.
Оймулло улыбнулась, подумала минутку. Все молчали, ожидая с нетерпением, что она скажет,
— Шахханум рожает — махханум страдает — говорится в народе,— сказала Оймулло с улыбкой.— Этот шербет не для меня предназначен, аромат его кружит голову другим, почему я должна говорить?
Хотя намек Танбур мало кем был понят, все охотно захохотали, а распорядительница, не отдавая ей чашу, произнесла:
— Душу отдам за ваши речи! Еще что-нибудь скажите.
— Если я возьму чашу,— заметила Оймулло,— то должна поцеловать вашу руку, но что же мне делать, если я не могу поступить иначе, чем сказал Хафиз: Не целуй ни уст виночерпия, ни руку, держащую чашу,— не надо целовать руки мнимых святых.
Все в восторге закричали.
Распорядительница передала чашу Оймулло и сказала:
—- Это я целую вашу руку.
Жених с невестой уселись за пологом, им расстелили дастархан с пирожками, конфетами, леденцами и каршинской халвой с фисташками. Остатки сластей, как водится на свадьбах, роздали желающим. Потом стали разносить фруктовый суп, и наконец перед гостями выстроились блюда с пловом.
Гости все подглядывали, как ведут себя жених с невестой, и смеялись от души, стараясь, правда, чтобы невеста этого не видела.
Когда кушанья были убраны, певцы запели песню в честь молодых, и опять начались танцы. Полог опустили. Вдруг — неизвестно, уж что там случилось,—жених вылетел из-за занавески как стрела и под громкий хохот гостей выбежал из комнаты. Тогда старшая госпожа, обращаясь к невесте, сказала укоризненно:
— Что же это вы так упрямитесь? Нельзя так. Надо жениху-бедняжке и позволить что-нибудь... Нехорошо быть такой недотрогой... Теперь что будем делать? Вот жених обиделся и ушел!
Сваты подтвердили: жених разочаровался, обиделся, ушел и не вернется.
— Ну и бог с ним! — сказала невеста и вдруг заплакала.
— Что с вами? — удивилась старшая госпожа.— Ну, ну, успокойтесь, я пошутила. Оказывается, жених забыл подарок и пошел за ним.
— Не приведи бог никому быть несчастной, как я! — сквозь слезы проговорила невеста.
Эти слова и горестный голос так поразили всех, что смех замер, застыли улыбки. В большой комнате стало совсем тихо.
Старуха Дилором встала с места и, взяв за руку внучку, поскорее увела ее.
— Довольно, тут наслушаешься таких речей, которые девушке слышать не пристало...
Они ушли домой.
Дома, уже лежа в постели, Фируза спросила тихонько:
— Бабушка, ведь на сегодняшнюю свадьбу столько истрачено денег, столько было хлопот и возни — неужели это все только ради того, чтобы посмеяться над бедной женщиной?..
Старуха только головой покачала.
— Да, столько хлопот, столько труда, столько расходов — и все ради шутовства, от скуки. Баи не знают, куда деньги девать, кичатся своим богатством, пользуются любым поводом, чтобы всем его показать, перед всеми похвастаться, вот и устраивают такие праздники, веселятся, издеваясь над людьми.
— Но если у них так много денег, что они не знают, куда их девать, почему бы им не подарить лишние деньги бедным?
— О-о! — воскликнула старуха.— Эти люди лучше в огонь или в воду бросят свои богатства, чем хоть грош дадут бедняку.
— А почему?
— Так уж бог их создал.
Фирузу не убедил бабушкин ответ, и, помолчав, она сказала:
— Жалко, что Оймулло там была. Она не такая, как другие. Она умная и все понимает. Ей не надо бывать на таких сборищах.
— Это верно,— сказала старуха.— Да ведь и ей приходится мириться с обычаями. Если она будет отказываться от таких приглашений — раз не пойдет, другой не пойдет,— тотчас про нее распустят всякие нехорошие слухи. Ну вот Оймулло и пришла, немного посмеялась, повидала тех, кто был ей интересен, спела и пением своим порадовала нас. Но все-таки, конечно, ей не по себе было на этом тое, я это видела.
— Она самая красивая, самая замечательная, самая достойная из всех, кто там был!
— Это правда,— Дилором погладила по голове свою умную внучку,— твоя Оймулло на голову выше их всех.
А назавтра Фируза отправилась в школу для девочек, к Оймулло Танбур.
С тех пор она уходила туда каждый день с утра и возвращалась в полдень. За короткое время она выучила буквы и начала читать Хаф-тияк и Чоркитоб. Усвоила она и религиозные обряды — так, что даже бабушку свою учила, что нужно произносить, когда совершаешь ритуальное омовение, и как поднимать руки на голову. Раньше Дилором редко молилась, но в старости, под влиянием других старух, стала выполнять религиозные обряды, совершала намазы. Рабыням и служанкам некогда было по нескольку раз в день становиться на молитву, да еще совершать омовение, с них никто и не взыскивал за это. Каждый год они постились, как и все,— и только. Теперь старуха Дилором даже гордилась, что узнала от внучки основные предписания мусульманской религии.
И вот сейчас она лежит на своей постели, не спит, смотрит широко открытыми глазами в пространство.
Все ее мысли — о внучке. Она просит бога дать внучке хорошего мужа, тогда ее заветное желание исполнится и она спокойно закроет навсегда глаза. Других желаний у нее нет...
Фируза заварила чай, принесла в комнату, налила в пиалу бабушке. Старуха приподнялась и, шепча молитву, выпила чай. Попросила еще и, выпив, велела Фирузе хорошенько вымыть пиалу и только тогда пить самой. Фируза все выполнила, как хотела бабушка.
— Ну вот, выпила чай, и уже появилась испарина. Завтра утром встану, дитя мое, не беспокойся.
Дилором чувствовала, что недолго уж ей остается жить и лелеять свою девочку. Болезнь вовсе не была для нее неожиданной, она давно гнездилась в ней, а теперь особенно давала себя знать. Сил уже не было, чтобы перебороть боль, и Дилором не надеялась победить недуг. Надо было сказать Фирузе правду о жизни, научить, что делать, когда она останется одна, без бабушки, передать ей свое завещание.
И прежде всего надо рассказать Фирузе, кто она, кто были ее отец и мать и как она появилась на свет. Пусть знает свое место, пусть узнает все без обмана, тогда легче будет ей разобраться в жизни и в людях.
Старуха когда-то уже начала рассказывать Фирузе о прошлом, теперь пришла пора закончить рассказ.
Кишлак Чашмаи Хубон — один из самых цветущих и многолюдных кишлаков в округе Юртчи. Он находится в очень живописном уголке земли. Если вы отправитесь из Денау в Гиссар по большой дороге, вы попадете в Юртчи и увидите на склонах холмов сады этого кишлака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56