Но есть среди них корыстные, жадные, для них все затмевает блеск денег, они ничего другого не видят и знать не хотят.
— Вот таков мой отец, Назарбай-картежник!
— Увы, таких Назарбаев много! И у каждого из них свои люди, покровители и опора. У вас в Гала Осиё — Назарбай, в Каракуле Гани-джан-бай, а в Бухаре десятки гани-джан-баев и Назарбаев...
— Нет справедливости на свете! Забыты честь и человечность.
— Но есть и немало хороших людей. Они повсюду... Они помогут человеку, вселят надежду на лучшее...
— Кто их знает...— задумчиво сказал Амон.
Хайдаркул ничего не ответил. Ему до боли было жаль Амона. В молодые годы так разочароваться в жизни, потерять веру и надежду, как это тяжело! А этому юноше пришлось особенно плохо: его обидел собственный отец, отец, который призван оберегать своих детей! Кому же верить, где искать защиты? Такое горе подобно землетрясению. Человек спокойно ходит по земле, пашет, сеет, строит, в полной уверенности, что нет ничего прочнее... И вдруг земля начинает уходить из-под ног, все рушится, гибнет... Где укрыться?
— Не отчаивайся, дружок,— заговорил наконец Хайдаркул,— недаром говорится: пока живешь — жива и надежда. Меня многому научили мудрые молодые люди, ученые, которые привели меня в этот дом.
Амон тяжело вздохнул и бросил благодарный взгляд на Хайдаркул а:
— Спасибо вам, ака, за ваши добрые, мудрые слова.
— Если тебе рассказать о моих злоключениях, ты поразишься, что я до сих пор живу и не пал духом. Да, я жив, здоров и полон желания достичь цели. Я обязан добиться того, что задумал. Здесь мне нужно пробыть месяца два-три. Потом меня отсюда заберут. И ты уйдешь отсюда со мной, а может, и раньше... Но мы уже не потеряем друг друга.
— Дай-то бог! Вы, конечно, выйдете, а я? Кто меня вызволит из этой тюрьмы? Нет у меня никого!
— Не беспокойся об этом! — решительно сказал Хайдаркул.— Найдется и у тебя избавитель. Вот-вот придет за тобой. Уверяю тебя, Амон-джан!
Юноша хотел что-то ответить, но его прервал страшный стон одного из безумных. Этот стон разбудил остальных, и в одно мгновение поднялся дикий шум. Больные кричали, визжали, хохотали, ругались... И тогда раздался пронзительный крик Хайдаркула:
— Помогите! Да сгинут насильники, да сгорит их дом!..
В доме, где любви нет, мира и покоя нет,— гласит пословица. Так и в доме Гани-джан-бая не было ни любви, ни покоя. Да и не могло быть! Стоило только чьему-нибудь сердцу затрепетать от любви, как его тут же безжалостно растаптывали. Сердце исходило кровью или превращалось в камень. В этом доме блекли все краски живого чувства.
Месяца три прошло с того дня, как Гани-джан-бай навестил в последний раз свою вторую жену Адолат. С тех пор он был очень занят. Сначала шли приготовления к свадьбе, потом свадьба растянулась на несколько дней, затем бая ранили, и он лежал, не вставая, в комнате молодой жены Магфират. Когда ж он поправился, то, позабыв остальных жен, всю любовь и ласку отдавал только ей. Служанки посмеивались: Младшая жена сердце унесла. К тому же во время болезни бая накопилось много дел.
Адолат, умная, рассудительная женщина, не выражала ни малейшего недовольства пренебрежением мужа, лицо ее не омрачала грусть, она спокойно сидела в своей комнате и занималась вышиванием сюзане.
Но старшая жена, Назокат, сгорала от ревности и зависти, не находила покоя.
Она всячески старалась отравить счастье бая и молодой соперницы. Ее служанки доносили своей госпоже обо всем, что им удавалось услышать. Рассказы о развлечениях Ганй-джан-бая с молодой женой разжигали ее ревность. А служанки, видя, как это ее волнует, присочиняли подробности, которых в действительности и не было.
Лежа ночью в одинокой постели, Назокат растравляла свое сердце, представляя, как в это время наслаждается бай. Воображение ее разыгрывалось, постель казалась покрытой колючками, она металась, стонала, мучилась...
Страшна ревность женщины. Она пожирает сердце и мозг, не дает ни минуты покоя, может довести до безумия. Старшая жена бая никогда не оправдывала своего имени Назокат, что означает — нежность, а в эти страшные для нее дни она потеряла всякую власть над собой, ничем не могла заняться... Даже единственная дочь стала ей противна. Если бы не служанки, так и сидела бы она в неприбранной комнате с грязным полом, с трудом заставляли ее что-нибудь съесть.
Открыто высказать свои чувства баю и Магфират она боялась, но исподтишка старалась им насолить. Таясь, она нападала на служанок молодой жены, драла их за косы, щипала... Когда Магфират узнавала об этом и жаловалась мужу, вспыхивал скандал.
Однажды вечером Гани-джан-бай пришел к Адолат. Супруги мирно сидели, беседовали. Съели целое блюдо манты, и Адолат налила мужу пиалу зеленого чая. Тем временем Назокат и Магфират явились во двор и распустили языки, стали издеваться над Адолат. Но одних слов показалось им мало, Магфират набрала камешков, комочков глины и стала бросать их в дверь комнаты. Бай задрожал от гнева, хотел выйти, избить скандалисток. Адолат ласково удержала его, уговорила не обращать внимания на разъяренных женщин.
Все же ночь была испорчена... Утром, во время завтрака, пришла арииуха, которая всегда была в курсе всех дел и докладывала о них баю.
Она принесла чай со сливками. Поздоровавшись, стала выкладывать новости.
— Слышали, водонос Ахмед-джан совсем при смерти. Как освободил его миршаб, он так и не встал на ноги... Лежит и лежит.
— Старик не выдержал пыток и мучений,— задумчиво сказал бай.— И не мудрено. Здоровый человек и тот не перенесет удара железной лапы Кали Курбана... А тут немощный старик. Напрасно его замучили! Ну ничего, так это им не пройдет!.. Скажи Асо, чтобы никуда не отлучался, он мне нужен...
— Слушаюсь, хозяин!
Служанка ушла.
У бая с миршабом были свои счеты. Торговые агенты бая нередко жаловались на подчиненных миршаба, которые становились им поперек дороги. Они даже подсылали воров грабить байские караваны и склады. Бай не раз жаловался миршабу на произвол, просил не вредить, не мешать его мирной торговле, но напрасно, все это повторялось снова и снова. А теперь еще история с Фирузой! По шариату, как считал бай, Фируза должна принадлежать ему и находиться в его доме. А миршаб арестовал ее, на глазах у всех забрал к себе и не отпускает... До сих пор не найдены убийца Саиба и Хайдаркул, поранивший бая ножом. Где только можно, миршаб вредит баю...
Этого упрямца, тупицу надо примерно наказать! — решил Гани-джан.— Да, да, и Асо и водонос — хорошее свидетельство против миршаба. Пусть сначала они пожалуются, а настанет и моя очередь. Он докажет кушбеги, что миршаб не может занимать этот высокий государственный пост — слишком стар. Он не борется с преступниками, а, наоборот, поощряет их, возмущает народ против власти...
— Пейте, чай остынет,— прервала его мысли Адолат.— О чем задумались?
— Да так, ничего...
Гани-джан-бай сделал несколько глотков и отставил пиалу, отломил кусок слоеной лепешки, бросил в рот и встал.
— Ну, я пойду. Спасибо тебе за все, сто раз спасибо! Как хорошо, что ты не допустила скандала. И ты на них не обращай внимания, если они посмеют что-нибудь тебе сказать в мое отсутствие. Они обе сумасшедшие, им только колодок на ногах да цепей на руках не хватает... А ты умница!
Адолат сидела молча, потупившись, по лицу ее бродила улыбка. Она хорошо изучила мужа и не сомневалась, что это же он говорит и Назокат и Магфират, поэтому не придала значения его словам. А проводив его, в передней спросила:
— Ну, через несколько месяцев опять зайдете? Бай улыбнулся:
— Ты знаешь, были же причины. Теперь стану часто приходить... Вот увидишь — назло твоим соперницам каждый день буду навещать.
Заметив, что во дворе стоит старшая жена, он нарочно у нее на глазах погладил Адолат по щеке, а затем поцеловал руку. Назокат, державшая глиняный кувшин, в гневе бросила его оземь и убежала в свою комнату. Ах, так, стрела попала в цель. Очень этим довольный, бай рассмеялся и ушел на свою половину. Там, во дворе у мехманханы, ожидая его, стоял Асо, почтительно сложив руки на груди.
— Здравствуйте, хозяин. Я выполнил все ваши поручения. Утром сходил в дом госпожи Танбур и пригласил дядюшку-ювелира...
Он придет сегодня.
— Молодец, сынок. Наберись терпения, мы придумаем, как действовать, и увидишь, что миршаб сам приведет сюда Фирузу.
— Ох, если бы!..— воскликнул, не сдержавшись, Асо.
— Вот оно что, сынок! Ты, кажется, не на шутку полюбил Фирузу, так, так, так... Не стесняйся, скажи правду. Я ведь тебе как отец.
Асо потупился и промолчал.
— Ну ладно, можешь не говорить, и так все ясно. Будешь меня слушаться — Фируза, даст бог, вернется в дом. А на будущий год мы с божьей помощью и свадьбу сыграем. Твердо пока ничего не обещаю, надо еще узнать, что в сердце девушки творится, что она скажет... Тогда и начнем действовать. А сейчас отправляйся к водоносу Ахмед-джану. Я слыхал, что он совсем плох... Дай жене его вот эти пять тенег, скажи — бай послал, пусть купит что надо. И объясни ты им, что город Бухара не укрывает негодяев, что справедливость и честность еще существуют в этом мире. Есть кому спросить с миршаба, проверить все его бесчестные дела. За нами наш заступник, его высочество эмир. Как только водонос поправится, пусть сразу придет ко мне, писец напишет заявление, и мы доставим его кушбеги. А не дай бог с водоносом что случится, и саван и похороны — на мой счет... Пусть за этим придет жена. А заявление все равно подадим, нужно наказать самоуправство.
Асо был поражен. Неужели перед ним Гани-джан-бай? Разве он не заодно с миршабом? Но он хочет наказать его? Значит, не бай виноват в том, что Фируза так страдает, а дядюшка Ахмед-джан подвергся пыткам? Это только миршаб виноват и стражники! Бай хочет вырвать Фирузу из рук миршаба,— значит, он друг ей?
Мысли Асо прервал бай:
— Где Абдулла?
— У себя.
— Хорошо! Ты иди, а я скажу Абдулле, чтобы здесь присмотрел. Асо ушел. На улице стало прохладнее, лучи солнца, пробиваясь сквозь
облака, приятно грели, но не жгли. Дети играли в орешки, в небе парил бумажный змей. Асо очень любил запускать большого бумажного змея, слушать, как он шелестит в небе. В детстве ему часто снился такой змей, трепетно улетающий ввысь. А просыпаясь в своем убогом уголке, он слышал только храпящую стряпуху...
Прошли годы. И сейчас все кругом темно, неприютно. Наступит ли когда-нибудь ясный день? Покинут ли его горести и заботы?
Ахмед-джан жил в глухом, узком переулке квартала Абдуллоходжи. Низкие ворота, обветшавшие стены дома, где ютился водонос с семьей, навевали грусть. Асо постучал в ворота, но никто не ответил. Тогда он прошел во двор и крикнул:
— Эй, тетушка!
Из кухни выглянула старуха, поздоровалась с гостем и пригласила войти. В переднем углу маленькой комнатенки лежал на постели больной Ахмед-джан. Выцветшее, все в заплатах одеяло прикрывало его тощее тело. На открытую голову и шею страшно было смотреть: глубоко запали глаза, нос заострился, худые бледные щеки заросли свалявшейся, спутанной бородой... Он лежал неподвижно, и только чуть вздымавшаяся грудь говорила о том, что он еще дышит.
Сырую, холодную комнату окутывала полутьма. Окон в ней не было, а из двух дверей одна была совсем закрыта, другая — наполовину, солнце сюда не заглядывало. Асо задохнулся в спертом воздухе, закашлялся и, стараясь заглушить кашель, тихо подошел к больному. Лхмед-джан вздохнул, не открывая глаз, с трудом раздвинул потрескавшиеся губы и пошевельнулся.
Асо быстро налил из чайника в пиалу немного теплого чаи и поднес ко рту больного:
— Глотните, дядюшка!
Водонос слегка приподнял веки и, мутными глазами посмотрев на Асо, сделал глоток. Чай пролился из уголков рта.
Асо заговорил громко, боясь, что старик не услышит:
— Это я, Асо, пришел вас проведать. Бай привет вам послал, велел справиться о здоровье вашем.
Лицо старика не отразило ничего, он словно и не слышал, что ему говорят, и снова закрыл глаза. Вошла старуха и запричитала. Она жаловалась сразу на все — и на то, что дрова отсырели, и что в кухне негде повернуться, и что сил у нее нет...
— Даже воды согреть нельзя, а ведь постирать надо. Вся одежда грязная... Сестра обещала прийти, помочь, да вот нет ее... Что стряслось, не знаю. Не дай бог пережить то, что я переживаю! Был здоров старик, трудился, кое-как перебивались, для него работа всегда находилась. А теперь я совсем одна, беспомощная, слабая...
— Ест дядюшка хоть немножко?
— Да вот сварила болтушку, дала ему, не хочет, все пить просит.
— Вот вам деньги, пять тенег...
Бай послал для больного.
— Бай? Какой бай?
— Да мой хозяин, Гани-джан-бай!
— А-а,— протянула старуха,— Гани-джан... Что это он расщедрился, зачем деньги прислал?
— Говорит, пусть только дядюшка Ахмед-джан поправится — на миршаба надо жалобу писать... Бай поможет, говорит, что миршаб несправедливо поступил с вами, жестоко...
Больной застонал, захрипел, стал беспокойно метаться... Асо подбежал к нему, приподнял вместе с подушкой и уложил повыше. Жена налила чай в пиалу и попыталась его напоить, но он весь сжался, закашлялся, от напряжения лицо его стало багровым, сгустки крови брызнули изо рта и носа...
Так скончался водонос Ахмед-джан, в дрожащей руке его жены осталась невыпитая пиала с чаем.
Когда несчастный старик перестал дергаться, Асо, обнимавший его за плечи, подумал, что он заснул. Но жена сразу поняла, что он навсегда закрыл глаза и ушел из этого жестокого мира... Теперь она осталась совсем одна, никому не нужная, нищая... Бросив пиалу с криком: Горе мне!, она упала на труп старика. Вопли несчастной женщины ужаснули Асо, он растерялся, еще не сознавая, что произошло. Но прошло еще мгновение, и он все понял, громко зарыдал, стал бить себя в грудь.
Так уж устроен мир, что человек рождается, растет, живет на свете — кто долго, кто мало — и умирает. Это закон природы. Одни уходят, на смену им идут другие. Разный только бывает уход. Одни умирают после хорошо, достойно прожитой жизни, иные гибнут в борьбе со стихией или со злом и неправдой на земле и перед смертью видят, что добились какой-то цели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56