— Она так плакала, просила,— стараясь оправдаться, сказала Холдорхон.
Гостья не слушала и продолжала свое:
— Все девушки плачут, когда замуж выходят. Не пойду, говорят, пропади он пропадом, этот муж, смотреть на него не хочу... А кто с этим считается? Вы, что ли, не плакали, когда шли в дом к мужу? Забыли? Глупости все это!
— Девушка слезами обмывает свое счастье! — наставительно сказала одна из портних.
— Верно! — воскликнула сваха.
А Холдорхон продолжала убеждать:
— Хорошо, сказали мы, пусть закончит книгу, станет ученей, образованней.
— Ученая или неученая, какая для девушки разница? Станет ли ваша дочь учительницей или не станет, все равно выйдет замуж, и заметьте: ученая считается хуже неученой... Да, да, к ней относятся с подозрением, говорят — у нее все глаза открыты, все прочитать может. А знать нужно только Коран. Все другие книги лишь вредят человеку, мало-помалу он становится неверующим, спаси вас бог и помилуй! Лучше пусть бросает школу!
Холдорхон, увидев, что спорить с Кафшу-Махси бесполезно, встала, подошла к дверям и кликнула служанку, не вылезавшую из теплой кухни:
— Муродгуль, Муродгуль! Где ты там пропадаешь?
Потом она расстелила перед гостьей и портнихами скатерть, лежавшую на сундуке, поставила на нее поднос с угощением, разломила лепешку и попросила отведать.
Муродгуль тем временем принесла чайник с чаем. Это было весьма кстати. Все занялись чаем и сплетнями.
Вечерело. Солнце уже садилось, когда Шамсия и Фируза вошли во двор. Увидев их в окно, Холдорхон крикнула:
— Шамсия-джан!
Положи книги и иди скорее сюда.
— Хорошо,— мягко ответила девушка.
Вместе с Фирузой Шамсия прошла к себе наверх. Ее небольшая комната с примыкавшим к ней чуланчиком выходила окнами во двор. В комнате — чистота, порядок, уютно. Во всем сказывался вкус ее хозяйки. На стене висело красивое сюзане работы одной из искуснейших бухарских рукодельниц, неведомым путем попавшее в руки миршаба. Небольшой сундук в углу комнаты был покрыт пушистым красным ковриком, посредине стоял изящный низенький столик. Вокруг него на прекрасном кизилакском ковре были разложены бархатные и шелковые подстилки, тюфячки, одеяла. На полках в нише стояли книги и посуда — китайская фарфоровая, а также из обожженной красной глины.
Шамсия положила книги и папку на полку, присела на край курпачи. Задумчиво глядя куда-то в сторону, она сказала:
— Что мне там скажут, зачем зовут? Опять поучать да читать наставления?
— Там ведь портнихи шьют,— живо откликнулась Фируза.— Может, платье примерить?
— Как бы не саван,— все так же грустно отозвалась Шамсия.
— Господи помилуй! — вскрикнула в смятении Фируза.— Что вы такое говорите?
— Чует сердце что-то недоброе.— В голосе Шамсии была страшная тоска.— Тяжело мне, ах как тяжело! Ни капли надежды ниоткуда. На свете у меня только ты да наша Оймулло. Вы — единственное мое утешение! Даже мать не может помочь мне... Она совсем запуталась.
Фируза задумчиво смотрела на подругу.
— По-моему,— рассудительно, как взрослая, сказала она,— печалиться, грустить — только вредить себе. Никакой пользы от этого... Надо взять себя в руки, ждать и терпеть. Все от вас зависит, никто другой не поможет!
В глазах Шамсии блеснула надежда.
— Твоими бы устами да мед пить, моя умница! — Она схватила Фирузу в объятия.— Ты права, права, тысячу раз права! К чему печалиться, к чему грустить? Я должна все обдумать. Сейчас пойду вниз, узнаю, что им нужно от меня, потом вернусь и все тебе расскажу, посоветуюсь...
Шамсия направилась к двери.
— Я здесь пока подмету, приберу,— сказала Фируза. В комнате и без того все блестело.
— Лучше сделай уроки, поупражняйся в письме. Бумагу возьми у меня в папке...
— Хорошо, милая госпожа, успею и поупражняться! Фируза проводила Шамсию до лестницы.
Когда Шамсия вошла в комнату, сваха встала ей навстречу и поцеловала в лоб, то и дело приговаривая: Да благословит тебя бог, да отвратит от тебя все беды, пусть падут они лучше на мою голову! Затем справилась о ее здоровье. И тут заговорила с ней мать:
— Что, приходила в школу Мухаррама Гарч?
— Не знаю, мамочка,— ответила Шамсия, опустив глаза.— Приходила на днях рано утром какая-то женщина... Девочки сказали, что это Мухаррама Гарч.
— А что я вам говорила? А? — торжествующе воскликнула Кафшу-Махси.— Она ни к кому без дела не ходит.
— А госпожа Танбур бывает там, наверху, в Арке?
— Не знаю, ничего об этом не знаю, мамочка. Шамсия говорила тихим ровным голосом.
— Так вот, имей в виду — сегодня ты последний раз была в школе,— решительно заявила Холдорхон.— Больше не переступишь ее порога. И ты, и Фируза!
— Но, мамочка, ведь папа позволил... Хотя бы Маслак дочитать...
— И без Маслака проживем неплохо!
— Тебе, доченька, не пристало теперь выходить на улицу,— елейным голосом заговорила сваха.— Городские ворота можно запереть, а человеческие рты — нет! Ты разумная девушка, все сама понимаешь, тебе и объяснять не нужно.
— У себя наверху устрой школу, учи Фирузу, вот и будешь сама учительницей. Сколько хочешь с ней занимайся, мы и других учениц тебе найдем.
Тон матери был непреклонен.
Шамсия молча встала, поклонилась и ушла к себе.
Как ни утешала ее Фируза, как ни успокаивала, Шамсия была в отчаянии. Она горько плакала, слезы так и катились по ее щекам. Она словно предвидела ожидавшие ее страдания и беды...
— Это все она,— всхлипывала Шамсия.— Это она принесла мне несчастье, эта зловредная Кафшу-Махси!.. Она сбивает с толку маму. Хоть бы ноги ее в доме у нас не было! Что делать, что теперь делать? Ни тебя, ни меня больше в школу не пустят. Не увижу я больше ни друга своего, ни Оймулло!..
Шамсия плакала все сильнее и сильнее.
— Я пойду расскажу Оймулло... Может бьггь, она заступится, поможет,— едва сдерживая слезы, проговорила Фируза.
— Нет, я знаю, теперь уж ничего не поможет!..
Миршаб вернулся домой к вечерней молитве. У него был мрачный и усталый вид. Пройдя в большую комнату, он тяжело сел у сандали.
— Где дочь, где Шамсия? — тяжело дыша, спросил он у жены. Холдорхон, глядя на его измученное лицо, тревожное выражение
глаз, заволновалась.
— Шамсия в своей комнате. А что случилось?
Миршаб молчал. Он сидел с закрытыми глазами. Руки и ноги протянул к сандали. Наконец, словно очнувшись от тяжелых дум, он открыл глаза и приглушенно, хрипло проговорил:
— Вот уже два дня, как мое сердце сочится кровью, а ты и не замечаешь... Тебе до меня дела нет.
— Вчера от вас вином пахло, я и подумала, что...— тихим, дрожащим голосом сказала жена.
— Думать, конечно, не мешает,— прервал ее миршаб.— Верно, вчера с горя я выпил. Тебе ничего не рассказал, хотел раньше сам все обдумать, решить и тогда уже объявить... Ты, жена, не пугайся, ничего страшного не случилось, да вот!.. Может, оно и к лучшему все, может, нас ждет что-то очень хорошее...
— Говорите же скорей, ради бога! Что, что случилось? У меня сердце разрывается...
— Понимаешь, меня вызвал вчера кушбеги. Он получил от его высочества важную бумагу, да... Его высочество упрекают меня за то, что я не заявил о помолвке дочери. Не знаю, кто эта бессовестная тварь, что сообщила об этом, скорее всего Мухаррама Гарч, а может, еще кто, но его высочество узнали. И вот мне посоветовали,— ясно было, что речь идет о всесильном кушбеги,— самим теперь написать, что мы преподносим Шамсию в дар его высочеству. Я думал, думал и решил так и поступить. Да, жена, другого выхода нет!
Холдорхон вскрикнула, бросилась мужу в ноги.
— Ой, отец, да что вы говорите?! Нет, нет, нет!.. Хорошо вам посоветовали! Это приговор, а не совет! Приговор к смертной казни! Теперь конец, всему конец!
Вопли жены тяжело подействовали на миршаба, он проникся ее отчаянием, даже слезы выступили на глазах.
Долго длилось молчание. Но миршабом постепенно овладело спокойствие, он вспомнил о принятом решении и обрел твердость духа. Приподняв голову жены, он начал ее увещевать. Но Холдорхон ничего не хотела слышать, она, как безумная, повторяла только одно: пусть ее раньше убьют, а потом отдают дочь эмиру. В конце концов, миршаб повысил голос и стал браниться, попрекать ее, а потом просто приказал замолчать и выслушать спокойно.
— Ты думаешь, я не люблю нашу дочь? Думаешь, не беспокоюсь о ней? — В голосе его звучала укоризна.— Эх ты, глупая! Два дня я места себе не находил, не мог ни есть, ни пить, ни спать, все голову ломал, как выйти из положения, и понял, что иного выхода нет. Слушай, женщина, если мы не подчинимся, не напишем, что отдаем дочь по своей воле, ее у нас из-под брачного полога насильно заберут... И тогда уж наверное обесчестят, опозорят... Тогда все наше достояние пойдет прахом: и чин,
и должность, и дом, и имущество — все отнимут. А если мы, как советует кушбеги, сделаем это добровольно, может быть, эмир возьмет нашу дочь в жены. Тогда и она будет счастлива, и мы с тобой не останемся в обиде. Поняла?
— Поняла, что выхода нет,— вздохнула Холдорхон. Хорошо, если и той будет...
— Будет! — еще решительнее заявил миршаб.— Я напишу, стану молить... И кушбеги что-нибудь пообещает... Даст бог, получится как надо... Наше желание исполнится. А теперь встань, пойди за дочерью, скажи ей сейчас, так лучше!
Холдорхон заколебалась:
— А может, еще не надо говорить?
— Надо, надо! По-хорошему скажем ей, подготовим. Все обойдется. Холдорхон встала, вышла из комнаты и вскоре вернулась с Шамсией...
Миршаб успел за это время задремать. Услышав шаги, он встал, прикрыл от света лампы лицо, внимательно посмотрел на Шамсию и проворчал:
— Опять глаза заплаканы! Ты только и делаешь, что плачешь! Что там опять?
Шамсия молчала, она остановилась у сандали, потупив глаза. За нее ответила мать:
— Плачет из-за школы...
Я запретила ей ходить в школу.
— Правильно сделала! Хватит ей ходить!.. И вообще довольно учиться, так-то! Наша дочь, даст бог, будет теперь властвовать над всем гаремом.
Услышав это, Шамсия вздрогнула и похолодела, сердце у нее екнуло от предчувствия чего-то страшного.
— Да сбудутся ваши слова,— сказала мать.— Хоть бы это случилось, тогда и я на старости лет поживу в свое удовольствие, госпожой стану, повластвую... И все это благодаря тебе, доченька!
— Конечно, так будет! — заверил миршаб.— Сегодня мне сообщили добрую весть, и я хочу порадовать вас... Слава о твоей красоте, дочь моя, дошла до самого эмира. Его высочество соизволили письменным приказом потребовать, чтобы мы отдали ему тебя... Я горд и счастлив этим... И конечно, выразил согласие, сказал, что дочь моя — верная рабыня его высочества! Вот какую радостную весть я тебе принес! Что ты скажешь на это?
Шамсия молчала. Только сердце ее замирало, замирало, а слезы катились из глаз.
— Ну? — уже нетерпеливо спросил миршаб.
— А что ей говорить, отец? — вмешалась Холдорхон.— Что скажем, то она и сделает. Мы ведь о ее счастье печемся. Ох, ох, ох, такое богатство не каждому выпадает!
— Да, да,— подхватил миршаб,— его превосходительство кушбеги заверил, что будет роскошный той, много развлечений... Город украсят, как в праздник! Брачный обряд будет совершен в мечети Арка. Дочь наша получит пышный гарем, лучше всех других... А служанок и рабынь видимо-невидимо... Вот тогда-то...
Но миршаб не успел закончить свою речь: Шамсия без чувств упала на пол. Родители не на шутку перепугались, стали брызгать в лицо водой, суетиться. Наконец она открыла глаза.
— Что ты, доченька,— необычно ласково заговорил миршаб.— Неужели приятная весть так на тебя подействовала? Держи себя в руках, сохраняй спокойствие. Далеко еще до дела, шутка ли — выйти замуж за эмира! Может, все переменится, эмир еще, пожалуй, раздумает... Так что не очень волнуйся... Я сообщил заранее, чтобы на всякий случай ты изучила все дворцовые церемонии и обряды. Ты ведь у меня умница, сама все понимаешь...
Но что это с Шамсией? Она на вид совсем спокойна, равнодушно слушает отца, как будто все, что он говорит, относится уже не к ней. А миршаб, решив, что она согласилась, заговорил о другом.
— Где Фируза? — спросил он.
Шамсия продолжала молчать. За нее ответила Холдорхон:
— Она, наверное, у Шамсии в комнате.
— Так вот какое дело — сейчас мы ее отошлем к Гани-джан-баю. На улице уже дожидаются его слуги.
Тут Шамсия не выдержала. Она терпеливо снесла все обрушившиеся ип нее удары, но этого стерпеть не смогла.
— Нет, отец! — громко крикнула она.— Пожалейте меня, пожалейте несчастную Фирузу! Не отдавайте ее в этот злополучный дом. Она погибнет там!.. Такая молодая, беспомощная...
— Зачем это, что случилось, отец? — недоумевала и Холдорхон.
— Хочешь не хочешь, придется! Таков приказ,— сдержанно ответил миршаб.
— Она умрет, она погибнет там!.. Умоляю вас, папочка,— рыдала Шамсия.
Миршаб не обращал внимания на ее слезы.
— Ничего с ней не будет. Она там родилась, выросла, пусть идет! Жаль только, что потратились на нее, теперь все наши расходы впустую. Придется возместить на чем-нибудь другом... Вставай, жена, сними с нее платье, которое мы ей дали, верни старое, и пусть уходит!.. Выведи ее за ворота к слугам бая.
— Нет, папочка, нет! — умоляла Шамсия.— Делайте со мной что хотите, убейте меня, но пощадите бедную сиротку.
— Что ты так ее защищаешь? — раздраженно сказала мать.— Родственница она тебе, что ли?! Хвост от дядюшкиного осла, седьмая вода на киселе... Если отец говорит — значит, так надо!
Этих слов Шамсия уже не слыхала. Не донеслась до нее и брань отца. Она вскочила, не помня себя, и помчалась вслед за матерью к себе наверх. Там она схватила еще ничего не понимающую Фирузу в объятия и стала горячо целовать. Холдорхон пыталась оторвать ее от Фирузы, но напрасно. Пришлось вызвать госпожу Кафшу-Махси и служанок, только с их помощью удалось разъединить девушек.
Испуганную Фирузу потащили вниз, а Холдорхон, вконец рассердившись на дочь, стукнула ее кулаком, грубо выругалась и, выйдя из комнаты, заперла дверь на засов. Шамсия горько плакала, упав на ковер...
Внизу Холдорхон приказала служанкам снять с Фирузы не раз стиранное сатиновое платье и потертый бархатный камзольчик Шамсии и отдать ее собственное заплатанное ситцевое платьишко, когда-то яркое, цветастое, но от долгой носки совсем поблекшее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56