Неслышно закрыв дверь, Игорь остановился как раз на полдороге между ним и столом.
— Доброе утро.
Произнес он это не громко, но и не робко.
Отец отсутствующим взглядом окинул блудного сына. И все же от его внимания не ускользнуло, что Игорь изменился. К лучшему, черт побери, изменился! Возмужал. Раздался в плечах. И право же, стал красивее. Не очень спокойна, вероятно, его молодая жена. За такими, как Игорь, следит немало завистливых женских глаз «Почему бы ему с нами не оступиться?»
Хоть и скромно опущена его голова, но такой же он, каким и был. Ни прощения не попросит, ни тем более заискивать не станет, даже если от этого будет зависеть его жизнь. И какие спокойные у него руки! Значит, как настоящий хирург, умеет владеть собой. И не потому ли прячет глаза, что взгляд у него еще упрямее, чем у Оли в те времена, когда между ней и ее суженым шла дискуссия на тему — имеет ли право человек зарывать свой талант?
Тем лучше. Разговор будет короткий,
Федор Ипполитович холодно бросил:
— Ну?
По-видимому, разрешив себе долго разглядывать сына, он запоздал с этим. Если и волновался Игорь, входя сюда, то молчание отца помогло ему взять себя в руки.
— Прошу прощения, не понимаю.
Это как бы толкнуло Федора Ипполитовича под руку. Он не удержался от второго промаха. У него вырвалось гневное:
— Что за фокусы?
Неужели из-за бессонницы и утренних неприятностей (самая большая из них мозолит ему сейчас глаза) он потерял контроль над собой? Ведь помнит он, что Игоря криком не возьмешь. Три года тому назад, даже прибегнув к более крутым мерам, Федор Ипполитович с сыном не справился...
Ну, да леший с ним! Сегодня Федор Ипполитович, так и быть, окажет в некотором роде честь этому чрезмерно самоуверенному кандидату в стажеры — даст ему возможность высказаться. А затем в самом неподходящем месте ехидно, но так, что Игорь не сможет придраться, оборвет его болтовню. Самые воинственные противники профессора Шостенко, для которых дискуссия родная стихия, даже они не выдерживали заключительного слова Федора Ипполитовича.
Ну, а если и этот безошибочный прием вдруг даст осечку, можно будет просто крикнуть ему, как нашкодившему щенку: «Пошел вон!»
Тон Игоря не изменился:
— Еще раз прошу прощения. Никак не могу понять...
Федор Ипполитович начал весьма официально:
— Чем наш институт обязан честью...— Но заметил, как насмешливо поднимаются брови у сына, и все так тщательно подобранные слова сразу выскочили из головы.— Не валяй дурака! —взорвался он.— Что тебе тут надо?
— Не больше того, что получают все стажеры,— с той же нарочитой вежливостью ответил Игорь.
Конечно, у Игоря было больше времени для подготовки к встрече с отцом. А на Федора Ипполитовича сын словно с неба свалился.
Чтобы не заметил Игорь его растерянности, профессор поднялся, заложил правую руку за борт халата, левую— за спину.
— Странно! — произнес он голосом генерала, который привычно выговаривает юному, не очень лихо козырнувшему лейтенанту.— Когда я имел сомнительное удовольствие видеть тебя в последний раз, ты с пеной у рта доказывал, что именно по моей вине все в институте топчутся на месте, что от нас столько же пользы, сколько от ос меду. И после этого приезжаешь к нам за знаниями и опытом? Где ж тут логика?
Игорь слегка покраснел.
— С тех пор прошло три года. За это время шаг на месте надоел бы каждому... Но так или иначе, я уеду отсюда...— Он прикусил было язык, но, собравшись с духом, закончил тверже, чем начал:—Я уеду отсюда, только получив все, что уже найдено и будет найдено вами в ближайшее время. Кроме того, полгода срок достаточный для того, чтобы мы оба поняли нелепость наших отношений. Хочу думать, что за последние три года поумнел не только я.
Ага, Игорь начал-таки высказывать то, к чему готовился столько времени. Ну и пусть выговорится. Минуты полторы можно ему дать.
Федор Ипполитович даже не заметил оскорбительно* го намека в последней фразе сына.
Игорь продолжал чуть мягче:
— Говорят, истина лежит между спорящими. Вот и давай без гнева и предвзятости посмотрим, кто из нас к ней ближе... И не будем при этом ворошить старое. Может быть, сначала повнимательнее приглядимся друг к другу? Может быть, от нащих прежних разногласий остался лишь твой... аргумент?
— Кажется, я ясно выразился: мне не к чему присматриваться. И не о чем разговаривать с тобой! — В голосе отца зазвенел металл.— Через полминуты я забуду о тебе.
Игорь еще ниже опустил голову.
Но как потемнели у него глаза! Нет, не смущение и ее раскаяние, а стремление скрыть от отца свою непримиримость согнуло сыну шею.
— Не думаю,— совсем мягко произнес сын и заторопился, чтобы не перебил его отец:—Ты и сам, конечно, понимаешь, что ругань и кулаки никого ни в чем еще не
убедили. Как ты, в свое время действовали полицейские. Один из них оставил след и на твоей спине. Но разве он добился чего-нибудь этим? Ты тоже не добьешься. Но своих ведомых можешь задержать. Не подпустишь их, например, к сердцу, аорте, грудной клетке, А они все равно рано или чуть поздней проникнут туда. Но без тебя... В наши дни и в нашей стране наука, как и жизнь, не стоит на месте.
— Вот и прекрасно. Вот и ищи для себя место, где все мчится черт куда.
— А мне твой, так сказать, аргумент только помог,— продолжал Игорь.— Научил самостоятельности, вывел на путь, который я считаю правильным... И если хочешь от меня полной откровенности, то я приехал сюда не только для стажировки. Уж очень захотелось мне посмотреть, не начал ли ты без посторонней помощи выбираться из своего тупика. Мой сыновний долг...
Федор Ипполитович перестал слушать сына. Пусть плетет, что хочет. Все, что он проповедует,— та самая вода, в которую, не зная броду, суется зачем-то каждое новое поколение... И кровь, как видно, все-таки гуще воды: невольно приглядываешься к сыну, которого так долго не видел.
Застыв в наполеоновской позе, насупившись, чтобы скрыть свое тоскливое любопытство, Федор Ипполитович напряженно искал ответа на вопрос: разве только послушных детей любят требовательные отцы?
Игорь возмужал не только внешне. Теперь он еще больше верит в себя: нисколько не боится, что его разглагольствования могут закончиться тем же, чем закончились когда-то. Неужели ему мало того, что сделало предыдущее поколение? Неужели он в самом деле хочет, чтобы его отец снова стал таким же непоседливым, каким был в молодости, вечно ставил перед собою все новые и новые цели, жил не переводя дыхания? Почему он не хочет понять, что его отец не римский император, ему незачем умирать стоя? Не всем же быть Павловыми и за одну жизнь совершить столько, сколько Федору Ипполитовичу не поднять и за три...
Однако что за странные мысли вдруг полезли в голову? Еще немного, и профессор Шостенко начнет, пожалуй, оправдываться перед самим собой и этим молокососом. Да с какой стати?
— Что ты сказал? — перебил Федор * Ипполитович — не сына, а свои мысли.
Игорь повторил:
— Я сказал, что, во-первых, мне нужно почти все, что институту давно известно. Во-вторых, твой институт должен ответить мне на ряд вопросов. Я, видишь ли, верю, что эта спящая красавица вскоре проснется и за шесть ближайших месяцев кое-что сделает. Тогда и ты станешь богаче.
—- И преподнесу тебе все на серебряном блюде?
— Кое-что преподнесешь.— Легкая улыбка скользнула по лицу Игоря.— Остальное я возьму сам.
Если бы Игорь не улыбнулся, беседа между суровым служителем науки и его зазнавшимся отпрыском закончилась бы, может быть, без нарушения элементарных приличий. А теперь кровь бросилась Федору Ипполитовичу в лицо. И так неожиданно обмякли ноги, что снова пришлось опереться о стол, но уже не кончиками пальцев, а ладонями.
Все же профессор ответил с достоинством:
— А не уберешься ли ты вон отсюда?
У сыновней наглости предела не оказалось. Игорь подошел к столику, на котором стоял графин, налил в стакан воды и поставил его перед отцом. А отступив на шаг, заявил:
— И не подумаю.
У Федора Ипполитовича перехватило дыхание.
А Игорь с той же улыбкой продолжал:
— Институт не частное учреждение, профессор Шостенко не собственник. Чтобы лишить меня права стажироваться, твоей прихоти мало. Надо доказать, что Луганский здравотдел прислал сюда бездарность и пройдоху. А этого никто не докажет. Единственно, чего ты можешь меня лишить,— серебряного блюда. Да я и не буду на нем настаивать.
Кабинет как бы заполнился мухами. Игорь поплыл куда-то вбок. Федор Ипполитович беспомощно оглянулся: далеко ли кресло? Рука потянулась к сердцу...
— Папа!
Словно издалека донесся этот крик. Но Игорь стоял уже рядом, бледный, испуганный. Одной рукой обнял отца, в другой дрожит стакан, вода вот-вот выплеснется из него...
У Федора Ипполитовича хватило сил сбросить с себя сыновнюю руку и пусть не сильно, зато драматично стукнуть по столу.
— Я кому сказал — вон отсюда!
Сын осторожно поставил стакан. Снова опустил голову и медленно, как бы преодолевая невидимое сопротивление, направился к двери. Остановившись перед ней, резко повернулся. Но голоса не повысил:
— Я приехал не в гости. Уеду вечером тридцатого июля. Никому, даже родному отцу, не уступлю ни дня.
Отец многозначительно взглянул на свою правую руку.
Блудный сын заявил еще тверже:
— Нет, этого больше не случится. Между отцом и взрослым сыном такое может произойти только один раз. После этого они — чужие. Как чужого... Хуже — ты встретил меня как заклятого врага. Может быть, попросим институтскую парторганизацию разобраться в нелепом конфликте между коммунистом Федором Шостенко и кандидатом в члены партии Игорем Шостенко? Не возражаешь?
Федор Ипполитович указал пальцем на дверь. И, опустившись в кресло, склонился к своим бумагам. Сын для него больше не существовал. И у него едва не подкосились ноги.
Странное чувство овладело Игорем. Хочется то ли засмеяться, то ли кусать себе губы.
А ведь ничего непредвиденного не случилось. Конечно, Игорь нарушил данное Надийке слово. Зато первая откровенная беседа с отцом уже позади.
Все в Игоре протестовало против того, как играл свою роль отец.
Разве он был искренним? Только когда его рука потянулась к сердцу, был он правдив. А в остальном — как у не очень одаренного артиста в роли из чужого амплуа: тягостно и стыдно за него зрителям. Только одного мелодраматического аксессуара отцу недоставало — проклятий, какими (Игорь где-то читал) в старину завершался ритуал изгнания виновных из семейного лона и лишения непокорных наследства.
— До скорого свидания,— попрощался Игорь.— Надеюсь, в дальнейшем мы оба будем благоразумнее.
Рука отца перевернула еще одну бумажку. Хоть роль ему никак не удавалась, он продолжал ее играть со свойственным ему упрямством. Но Игорь в этом отношении — сын своего родителя...
В дверь постучали.
Старик и на это не откликнулся.
Тогда дверь открылась. Ее толкнула нетерпеливая рука. Как ни странно, рука Сергея.
— Извините, Федор Ипполитович, мы на одну секунду.
А это произнес Евецкий, шокированный неприличной поспешностью своего ординатора.
И на него не взглянул профессор.
В кабинет Самойло Евсеевич вошел озабоченно. Но когда он увидел Игоря и своего слишком углубившегося в ненужные бумаги шефа, в глазах его заблестело жадное любопытство. Он многозначительно — в одно и то же время укоризненно, сочувственно и ободряюще — покачал головой. Значит, не помирились? Ай-я-яй! Ну, ничего.
Вслед за Евецким порог переступил Сергей. Такой же застывший, как и на пятиминутке. Только скулы почему-то покраснели. Он не посторонился, чтобы Игорь смог выйти из кабинета, а плотно закрыл двери и прислонился, плечом к косяку, загородив выход. Видел он только своего учителя.
Необыкновенно сообразительный человек Самойло Евсеевич! Подойдя к столу, он стал так, чтобы широчайшей спиной своей заслонить Игоря от отца.
Какое-то время профессор прикидывался, будто перед ним документы необычайной важности. Затем соизволил взглянуть на «левую руку», но не вопросительно, а недовольно.
— Я очень сожалею, Федор Ипполитович,— огорченно начал тот,— но сегодня я не узнаю Сергея Антоновича. Он всегда так выдержан, так педантично относится к своим обязанностям... не припомню случая, когда бы он пошел против наших традиций.— Евецкий оглянулся на Сергея: оценил ли тот положительную часть характеристики?— И вдруг... Принять человека, заболевание которого, и это с первого взгляда видно, не имеет ничего общего с тем, к чему приковано наше внимание...— И Самойло Евсеевич выразительно развел руками,—Непонятно и поведение «скорой помощи». В городе столько хирургических клиник и больниц, а «скорая помощь» почему-то привезла...
— Не с того начали, Самойло Евсеевич,— глухо перебил его Сергей, не отводя пристального взгляда от своего бога.— Вы сами учили меня, что в нашем институте надо начинать с больного.
Чтобы Сергей так смело возражал начальству!.. Ого!
Удивился и профессор. Но это было недовольное удивление: слишком много Сергей стал себе позволять. Но заговорил с подчеркнутым беспристрастием:
— О своеволии Друзя потом. Вас, Самойло Евсеевич, я понял так, что больного надо передать другой больнице. Почему же вы не распорядились?
— Черемашко привезли сюда еле живого,— напомнил Сергей.
— Об этом, я сказал, потом! — повысил голос его научный руководитель.
Тогда Евецкий решил проявить толику снисходительности:
— Дорогой Федор Ипполитович, не будем суровы: ведь это первый проступок не совсем еще опытного хирурга. И состояние больного весьма серьезно. Он нетранспортабелен. Высокие принципы гуманности...
Профессор демонстративно взглянул на часы.
— У нас с вами есть время на абстракции?
Евецкий заторопился не без ехидства:
— Тогда я позволю себе коротко напомнить об открытии огромного значения, которое сделал ординатор Друзь. На пятиминутке он доложил, что тематика наша, так сказать, тематикой, но каждый из нас обязан повседневно расширять и совершенствовать свой, так сказать, общее хирургический диапазон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22