А во время операции показали ему и всем, что он уже не тот, каким был еще недавно. Вы вырвали у него из-под носа нечто очень важное. Это недовольство собой непременно обратится против вас,
Друзь даже засмеялся.
— Полно, Татьяна Федоровна..,
— Выслушайте до конца! — остановила его гостья.— Возможно, у отца хватило бы благородства удержаться. Однако таких святых простаков, как вы, возле него не много. Кто-нибудь из ваших коллег непременно скажет или уже сказал, что вам удалось ловко обскакать сво-« его учителя. Другой пошутит, что из вас вышел бы отличный карманный вор...
— Один уже, кажется, сказал.
Друзь все еще улыбался.
— Вот видите! Отец отмахнется раз, отмахнется другой, а затем начнет думать, что пригрел на своей груди змею.
Гостья раскраснелась. Снова лицо ее стало воинственным. Между бровями появилась глубокая морщина, которой раньше Друзь не замечал. Интонация и жесты стали такими, как у Федора Ипполитовича, когда в нем закипает гнев.
Друзь незаметно вздохнул.
Одно из двух: или он перестал вообще что-либо понимать, или Татьяну Федоровну укусила какая-то муха. Ну какой нормальный человек отправится за семь верст не киселя хлебать, а привлекать к участию в действиях своей семейной фронды постороннего человека?
По столу Друзь ладонью не хлопнул. Зато очень решительно выпрямился.
— Татьяна Федоровна! Простите, но я... я не узнаю вас сегодня.
Снова у гостьи выбилась непокорная прядь и снова она нетерпеливо заложила ее за ухо. А в прищуренных глазах притаилось не насмешливое, а сочувственное: эх, дитя вы малое...
— Не узнаете? А разве вы меня знали? До сих пор я для вас такая, как тогда, когда вы искоса поглядывали на меня влюбленными глазами и думали, что я ничего не замечаю. Не краснейте, это далекое прошлое... С тех пор я успела стать газетчицей, развестись с мужем и постареть на десять лет. Так что давайте знакомиться заново... Признаюсь, узнав, что вы можете стать объектом гнева моего отца, я сначала обрадовалась: наконец-то откроются у Друзя глаза на его руководителя, он станет нашим союзником и единомышленником — ура!.. Но не успела дочь профессора порадоваться, как газетчица увидела: малейшее разногласие между профессором Шостенко и ординатором Друзем приведет к катастрофе третьего.
Жизнь Черемашко — не дорогая ли это цена за мое злорадство? Ведь его жизнь можно сохранить лишь в том случае, если вы и ваш высокий шеф будут в борьбе за Василя Максимовича абсолютными единомышленниками... Ну, а если Черемашко погибнет, никто, и я первая, не простит этого ни вам, ни профессору Шостенко!
Стул под Друзем как будто покачнулся.
— Татьяна Федоровна, вы понимаете, что говорите?
— Очень хорошо понимаю! — Отцовские нотки в ее голосе зазвучали еще отчетливее.— Но не перебивайте меня, пожалуйста. Лучше подумайте вместе со мной над тем, над чем по вашей милости я весь вечер ломаю себе голову... Пока что я вот до чего додумалась: не вы должны стать нашим единомышленником, а мы с Игорем вашими. С этим я к вам и пришла. Принимаете?
Стул закачался еще сильнее.
Татьяна Федоровна продолжала:
— Я верю, вы готовы продать черту душу, был бы только жив Черемашко. Но этого мало, дорогой Сергей Антонович! Необходимы опыт, знания моего отца. А отдаст ли он их Черемашко? Боюсь, завтра он встретит вас так, что у вас в глазах потемнеет... Может случиться и иное: мой отец не прогонит вас, не откажет вам в советах. Но злость все равно помешает ему вспомнить нужное, отличить важное от пустяка. Сам запутается и вас запутает.
Уж очень устал сегодня Друзь. Когда Татьяна Федоровна умолкла, он так и не понял, что же ей от него нужно, машинально задал тот не очень глубокомысленный вопрос,, с каким Федор Ипполитович обратился к нему во время операции:
— Что же вы предлагаете?
Гостья напомнила:
— Игоря и себя вам в соратники.
Друзь позволил себе ответить колкостью:
— Этого достаточно, чтобы поставить на ноги Черемашко?
— Завтра утром,— не обращая внимания на его тон, ответила Татьяна Федоровна,— а то и сегодня вечером, если вы примете мое предложение, Игорь любой ценой вымолит у отца прощение. Думаю, для вас ясно, во имя
чего Игорь пожертвует своим самолюбием?.. Когда на одной чаше весов только оно, а на другой человеческая жизнь, вовсе не безразлично, какая из этих чаш взлетит вверх. К тому же на другой кроме жизни лежит еще желание, чтобы твоему другу не довелось пережить то, что пережил ты сам. Так думает сейчас даже его жена.— Татьяна Федоровна невольно чему-то улыбнулась.— Она благословила его на все... Слово за вами, Сергей Антонович.
Удивительный поворот совершила «женская логика» гостьи. Не знаешь, что и ответить.
Между тем Татьяна Федоровна снова не миролюбиво, а безжалостно и требовательно, словно расписалась в безоговорочной капитуляции за себя и за брата, бросала Друзю:
— Значит, в клинике вас будет двое. Игорь, правда, упоминал какого-то вашего помощника. Но чтобы быть спокойным за Черемашко и направить моего отца на путь истинный, маловато и троих. Слишком долго мы все позволяли профессору Шостенко покрываться коркой. Я безмерно гордилась своим отцом, слишком поздно увидела, что он превращается в лежачий камень. Игорь смертельно обиделся, убежал из дома,— ему хоть трава не расти. Да и вы не без вины: все видели и терпеливо ждали — авось появится перед вашим учителем шестикрылый серафим и прооперирует, как пушкинского пророка. Вот и дождались: гром уже по-настоящему грохочет, а вам и перекреститься некогда... По методу «раз, два, дружно!» отца из трясины не вытащить. Вот тут я и пригожусь. Идя к вам, я позвонила Яковенко, секретарю заводского парткома, и рассказала ему все как есть. Я знаю, в клинике он уже побывал. Завтра утром непременно увидится с вами и моим отцом. Если отец не сможет или не захочет его принять, тем лучше для вас. Яковенко устроит ему встречу с еще более влиятельными и авторитетными товарищами... Что с вами?
Если то, что так страстно высказывала Татьяна Федоровна, до сих пор удивляло Друзя, то при последних ее словах он оглянулся на окно: не оттуда ли потянуло холодом?
— Добиваться чего-нибудь от Федора Ипполитовича из-под палки? — растерянно произнес он.— Не со мной—- что с вами, Татьяна Федоровна? ^ ;
— Из-под палки? — не поняла гостья.
Друзь вскочил, стремительно прошелся по комнате.
Если бы он дал себе волю, чего только не наслушалась бы Татьяна Федоровна! Ну, в самом ведь деле: почему ни один врач не полезет со своими советами ни к математику, ни к журналисту, ни к инженеру, а в медицинских вопросах все, даже неграмотные, считают себя знатоками? Даже обижаются, когда скажешь, что несут они чушь... Медицина имеет дело с чрезвычайно сложными, можно сказать, неповторимыми явлениями, а кое-кому и высшее образование не мешает либо преклоняться перед знахарями и гомеопатами, либо внедрять во врачебную практику газетные, скажем, методы!
С трудом удалось Друзю сдержаться, он снова сел. Но долго еще чувствовал себя по меньшей мере тигром в клетке, хоть и старался высказываться подобно опытнейшим, как ему казалось, дипломатам:
— К великому сожалению, я не считаю возможным принять вашу великодушную помощь. Если же вы мне ее навяжете, я буду вынужден не своим делом заниматься, а доказывать вашему Яковенко, что советские врачи имеют право на доверие, и отговаривать его от намерения привлечь к лечению Черемашко тех, кого вы назвали влиятельными и авторитетными товарищами... Поймите же — ваши советы только повредят Василю Максимовичу!
Татьяна Федоровна провела рукой по лбу, словно разглаживая на нем морщины, и улыбнулась.
— Вы в самом деле так устали сегодня, что перестали понимать самые простые вещи. Завтра утром я приду к вам в клинику вместе с Яковенко. На свежую голову мы договоримся.
Она привстала.
— Одну минуту! — безапелляционно остановил ее Друзь.
Если так, он ей сейчас все выложит. На ненужные споры с ней и Яковенко у него времени завтра не найдется!
Но продолжал он тем же тоном многоопытного дипломата:
— Извините, глубокоуважаемая Татьяна Федоровна, но в моей голове не укладывается, как можно до такого додуматься... Большего авторитета в хирургии, чем профессор Шостенко, ни в нашем городе, ни ближе, чем в Киеве, не найти. Чем же помогут Черемашко ваши влиятельные товарищи? Что они подскажут вашему отцу?.. Будут ежедневно звонить Федору Ипполитовичу или вызывать его к себе? Делать ему замечания, если не понравятся его ответы? И вы думаете, что такое дерганье вашего отца людьми, которые понимают в медицине столько же, сколько я в писании очерков и фельетонов, прибавит ему таланта? Нет, ваш отец расценит это как недоверие к себе, а ему до сих пор все верили безоговорочно. Реакция у него будет такая же, как, простите за сравнение, у собаки на палку... Короче говоря, я буду вынужден не допускать профессора Шостенко к Василю Максимовичу. Или именно этого вы и хотите? — Друзь перевел дух.— А Игорь? Знает ли он о вашем звонке Яковенко?
Снова у Татьяны Федоровны прорезалась между бровями глубокая морщина.
— Вы считаете, что мой брат станет так же ревностно, как и все, защищать честь хирургического мундира?
Друзь не ответил: чем дальше, тем труднее было ему удерживаться от слишком резких выражений. Разве можно доказать что-нибудь человеку, который не желает тебя понимать?
— О Яковенко я вспомнила, когда шла к вам,— добавила Татьяна Федоровна.—.Позвонила ему из автомата.
— Тогда, идя отсюда, не забудьте, пожалуйста, позвонить ему снова: скажите, что Черемашко ни в какой иной, кроме медицинской, помощи не нуждается. Заодно напомните, что ваш отец и я — коммунисты.
Как никогда был взволнован Друзь. И все же не вырвалось у него ни одного резкого слова. Но гостье было не до его состояния. Она прислушивалась только к голому смыслу им сказанного. Смысл этот не мог прийтись ей па> вкусу: члены семейства Шостенко не привыкли, чтобы их поучали. .
Гордо подняв голову, Татьяна Федоровна спросила:
— Ну, а если я не позвоню Яковенко?
И на этот раз Друзь не дал себе воли.
— Верите ли вы в своего отца или нет — это, в конце концов, ваше дело. Если бы я утратил веру в способности близкого человека, я уговорил бы его уйти на пенсию.
Но подстегивать родного отца чужими руками — нет, до такого я бы не докатился. Неужели вы так рассуждаете: пусть скачет и прыгает из-под палки, лишь бы не стоял на месте? Тысячу раз я был прав, когда уклонялся от разговоров с вами о Федоре Ипполитовиче!
Татьяна Федоровна еще раз выразительно взглянула на часы. И еще раз Друзь не позволил ей встать.
— Вот так бесцеремонно и ваш отец будет поглядывать на часы, когда ваши влиятельные и авторитетные товарищи будут его воспитывать. Ни одного их нравоучения не запомнит. И правильно сделает... Приходилось ли вам слышать изречение одного знаменитого хирурга? Не могу сейчас вспомнить, кого именно — Бильрота или Листера... Не говорите только об этом отцу: он меня съест... Так вот, этот хирург сказал: «Если мне самому придется лечь на операционный стол, пусть я буду к тому времени ничем не знаменитым или бедняком».
— Слышала, конечно,— Татьяна Федоровна пренебрежительно пожала плечами.— Запас подобных цитат у моего отца неисчерпаемый. Но сказано это свыше ста лет тому назад и касается капиталистического общества.
— Согласен,— Друзь даже кивнул.— Денежных мешков у нас нет, зато заслуженных людей не перечесть.
— Когда вы заметили это?
Очевидно, Татьяна Федоровна вспомнила, что собиралась шлифовать свое остроумие.
Но Друзя и это не сбило с толку.
— Оказывается, что у нас труднее выздоравливать тем, чья жизнь нам всем дорога. Врачи в этих случаях не столько лечат, сколько подбирают лучшие методы лечения. Мы перестаем верить анализам, повторяем их, снова повторяем, исследуем и то, без чего можно обойтись, снова и снова собираем консилиумы, страхуем себя даже от тех ошибок, которые случаются раз в сто лет. А время идет, болезнь не ждет... Я счастлив, что Яковенко вы позвонили после операции. Если бы он прибежал к нам в клинику утром, а перед тем заручился бы еще поддержкой ваших влиятельных товарищей, не знаю, была ли бы сегодня сделана Черемашко операция. Евецкий настоял бы на всех нужных и ненужных исследованиях, на завтра утром назначили бы новый консилиум. А в эту ночь Василь Максимович скончался бы. И никто не
был бы виноват, потому что все старались сделать как можно лучше. Евецкого, например, это удовлетворило бы больше всего...— Голова Друзя отяжелела, он подпер ее обеими руками.— А теперь Черемашко будет жить. Тот самый Черемашко, о котором вы начали так возвышенно... и вокруг которого хотите устроить опасную кутерьму.
Как ни странно, но складка меж бровями Татьяны Федоровны исчезла. И голос ее стал таким, как в телефонной трубке: наполнился той ласковой иронией, которая почему-то заставляла Друзя как можно глубже прятаться в свою раковину.
— Итак, в соратники вы меня не возьмете?
Уж никак не по-вчерашнему ответил ей Друзы
— Ни в коем случае!
Надо было бы поговорить с ней как полгода тому назад, положить конец ее надоедливому стремлению вмешиваться в дела человека, с которым вот уже десять лет она не живет вместе, о котором ничего толком не знает. Разве не Игорь, не она виноваты, что у Федора Ипполитовича такое, должно быть, чувство: сын и дочь бросили его, наступает одинокая старость...
На этот раз Друзь не задержал гостью, когда та встала из-за стола и сказала хозяйке:
— Извините меня, Марфа Алексеевна, засиделась я у вас. И, кажется, напрасно. Сергей Антонович так переутомлен, мы никак не можем понять друг друга.
Друзь притворился, что ничего не слышит.
Было уже половина одиннадцатого, и Марфа Алексеевна также не стала задерживать гостью. Но не сразу отпустила руку, протянутую ей на прощанье.
— Вы очень хорошо сделали, что пришли,— сказала она, и ничего строгого сын не почувствовал в ее голосе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22