— Я и раньше слышала о вас от Сергея. Не обижайтесь на него. Когда он поздно возвращается домой, каждый раз у него ум за разум заходит. И сейчас сидит и не может вспомнить, что вас надо проводить...
Друзь внимательно разглядывал свой нетронутый стакан с остывшим чаем и усердно растирал себе виски: вблизи трамвайной остановки есть телефон-автомат, можно узнать, что происходит в первой палате. Без этого он вряд ли заснет сегодня...
И еще до того, как мать отпустила руку гостьи, он совсех ног помчался в переднюю — одеться и принести пальто той, кого он, по всей вероятности, видит в последний раз. Такие, как Татьяна Федоровна, ничего не прощают.
На улице было тихо, темно и пусто. Свет горел на перекрестках — по одной не очень яркой лампочке на каждом. На тротуарах ни одного прохожего, ни запоздавшей автомашины, ни даже бесшумной кошачьей тени на мостовой. Не слышно собачьего лая, а тут нет двора без пса.
Наверно, одна такая дремучая окраина и осталась в городе...
Квартал или два Татьяна Федоровна и Друзь прошли молча. Он взял свою спутницу под руку, так как в сплошной каток превратились многочисленные лужи, которые разлились здесь во время оттепели и туманов. Весь сосредоточился на том, чтобы обходить самые скользкие места. О том же заботилась, по-видимому, и его спутница — шла, не поднимая головы.
Лишь после второго перекрестка Друзь вспомнил ее последние слова:
— Чего вы не поняли? Причин моего отказа вашему брату? Или почему мне с вами не по дороге?
Татьяна Федоровна, по-видимому, ждала этого вопроса, ответ у нее был готов:
— Почему я для вас не соратница? Филологичка и газетчица такой же товарищ хирургу, как пеший конному... Но ведь Игорь — хирург. И, если мне память не изменяет, в медицинском институте вас называли неразлучными. Разве вы рассорились?
К ней вернулся иронически-покровительственный тон.
Если сегодня она была искренней, если действительно надеялась, что Друзь станет ее и Игоря соратником, то ее еще можно понять. И даже посочувствовать. Она поняла-таки, что Друзя ей не уговорить, что требует она невозможного, на что нельзя пойти даже во имя студенческой дружбы. Вот почему ей сейчас невесело.
Но она обязана осознать это до конца. И Друзь сказал:
— Ссориться я ни с кем не собираюсь. Но ни вам, ни
Игорю, ни кому бы то ни было я Федора Ипполитовича не отдам.
Татьяна Федоровна порывисто остановилась, подняла к нему лицо.
От одного тусклого фонаря они отошли, к другому не приблизились — вместо лица Друзь видел лишь туманное пятно между мехом воротника и темным беретом.
Ответила его спутница холодно:
— Вы повторяетесь.
— Нет, ставлю последнюю точку.
И Друзь шагнул было дальше.
Татьяна Федоровна не тронулась с места.
— Я требую разъяснений!
Ну, хорошо, он скажет ей и то, что говорить не следовало бы. Все равно это ничего уже не изменит. А дочь профессора Шостенко, быть может, заставит кое над чем задуматься.
Друзь выпустил ее локоть.
— Попробую допустить, что у вас в самом деле появились основания думать, будто у Федора Ипполитовича не все хорошо. Возможно, дошли до вас слухи...
— Слухи? — горько переспросила Татьяна Федоровна.— Профессор Шостенко сдает — об этом громко говорят сегодня не только в медицинских кругах.
— И вы испугались? Но за кого? За отца? Или за себя?— Друзь не стал ждать ответа.— Я понимаю, это очень больно — слышать от посторонних, что тот, кто всю жизнь был для вас непревзойденным образцом человека, покрывается, так сказать, плесенью. Чувствуешь себя обокраденной. А дальше... Разрешу себе отнести на в счет то, что вы сегодня сказали о Федоре Ипполитовиче и обо мне... Не начало ли вам казаться, будто вас обокрал не кто иной, как собственный отец.
Татьяна Федоровна подошла вплотную к Друзю — так решительно, словно намеревалась столкнуть его со своего пути. Но вместо этого потребовала, точь-в-точь как ее отец:
— Дальше!
— Извольте. Возможно, вам это лишь начинает мерещиться. Зато Игорю...— Друзь огорченно махнул рукой.
— Зато Игорю?..—настаивала Татьяна Федоровна.
— Если бы ваш брат чуть больше думал о своем отце и о своих обязанностях и почаще вспоминал о том, каким мальчишкой он был и по окончании мединститута, и три года тому назад, то понял бы, что доводить Федора Ипполитовича своими приставаниями до исступления, а потом удирать из дома — это же мальчишеская выходка. Если верить литературе прошлого, так поступали сынки обанкротившихся богачей: ты меня, мол, лишил доброго имени и наследства, погубил мое будущее — ты мне больше не отец. Разве не так поступил ваш братец?
Друзь впервые увидел, какими огромными могут стать глаза у его спутницы. Куда Жене...
— Дальше! — крикнула она.
— И разве вы не идете по протоптанной Игорем тропке? Только и слышишь от вас, что вы то попотчевали Федора Ипполитовича ехидными рассуждениями о его почивать на лаврах, то принесли ему критическую статью о его друге, снабдив ее своими комментариями: то же самое, мол, ожидает и тебя. Разве не с того же начинал Игорь? А чем закончил? Отречением от всего, чем живет родной отец: сам, мол, попал в беду, сам и выкарабкивайся. Бросил Федора Ипполитовича, по сути, тогда, когда ему больше всего была нужна помощь. Помощь, а не мальчишеская болтовня. Разве так поступают сыновья?.. Неужели, Татьяна Федоровна, вы хотите идти по следам Игоря, призвав себе на подмогу так называемых влиятельных и авторитетных товарищей? Смотрите, как бы не случилось с. вами того же, что с Игорем. Неужели Федор Ипполитович и от вас услышит: «Будь ты неладен, а я тебе больше не дочь»?
— Только один верный оруженосец у него остался,— с издевкой произнесла Татьяна Федоровна.
Друзь пропустил это мимо ушей.
Показалось ему, что подхватила его высокая волна, понесла неведомо куда, а сумеет ли он удержаться на ее гребне, или бросит она его на подводный риф — не все ли равно? И будто не он говорит, а слова сами вырываются: слишком долго он копил их и сдерживался,— никакой силе их теперь не удержать. Ведь слова-то эти правильные!
— Вам, Татьяна Федоровна, кажется,— заговорил он снова,— будто вы только о том и заботитесь, чтобы
ваш отец сдвинулся с мертвой точки, рысью побежал дальше, чтобы о нем снова заговорили языком хвалебных гимнов. Вы привыкли к тому, что почти каждое ваше выступление в газете так или иначе отражается на судьбе тех, о ком вы писали. Поэтому вы и убеждены, что ваше обращение к родному отцу подействует на него так же, как статья в газете. А для Федора Ипполитовича вы прежде всего дочь. То время, когда вы поминутно докучали ему своими «почему?», он помнит лучше, чем вчерашний спор с вами. И тогда вы росли, с каждым днем становились умнее. А теперь ему начинает казаться, что вы... что у вас обратный процесс. Вот почему вам ничего не удается от него добиться. И не удастся... Не приходит ли вам хоть изредка мысль, что причина ваших неудач кроется не в вашем неумении по- настоящему помочь Федору Ипполитовичу, а в его злой воле? Он, дескать, невероятно упрям, эгоистичен? Это очень опасная мысль... Вы молчите? Хотите знать, почему? В глубине души вы понимаете, что никакого толку от вашей педагогической самодеятельности не будет, и вы злитесь. Но не на себя, а на отца и на меня. Я готов и дальше служить громоотводом для вашей злости. А Федора Ипполитовича оставьте, пожалуйста, в покое. Удержите от этого и Игоря. Больше того — пусть Игорь поменьше попадается Федору Ипполитовичу на глаза. Тогда, без вашего докучливого вмешательства, профессор Шостенко завершит то, что так хорошо начал сегодня. И на этом не остановится. 4
Друзь давно не говорил так много. Хорошо, что его собеседница неподвижно стоит перед ним, подняв лицо и не отрывая от него расширившихся глаз. Авось хоть что-нибудь дойдет до нее...
— То, что я скажу дальше,— продолжал он, отдышавшись,— передайте, пожалуйста, Игорю. Я собираюсь с ним сам поговорить, да, кажется, ни завтра, ни послезавтра не найду свободной минуты... Как я вел бы себя, если бы у меня произошло с отцом то, что у Игоря,— этого я сказать не могу: отца у меня нет. Очень может быть, я вел бы себя еще хуже. Но через неделю, через месяц, через год я непременно додумался бы: всякое случается между отцом и сыном,— так за всякий промах палкой по башке? Задумался бы я и о том, сколько моей вины в ссоре с отцом, А если бы увидел, что над
отцом нависла настоящая беда, то нашел бы способ помочь ему делом и постарался бы сделать это так, чтобы он ничего не заметил...
— Как сегодня во время операции?
Но сбить Друзя Татьяне Федоровне не удалось.
— А Игорь приехал после многолетней ссоры. Приехал, ничего толком не зная об отце, но собираясь снова перевоспитывать его все теми же мальчишескими проповедями. И ни он, ни вы не спросили себя: а не лучше ли будет, если Федор Ипполитович почувствует, что у него есть сын и дочь, что они его любят и встанут за него горой, если понадобится? А то живут двое одиноких стариков, дети их бросили, остались у них одни воспоминания... Идеальная старость, не правда ли?
Теперь Друзь казалось, что он вышел из жаркой комнаты. Он полной грудью вдохнул морозный воздух.
Он сказал Татьяне Федоровне главное. И сказал своевременно. Правда, времени для раздумий у брата и сестры осталось мало. Но если они захотят подумать, то пусть, как когда-то перед экзаменами, несколько ночей не поспят. Экзамен-то у них трудный.
Татьяна Федоровна молча взяла его под руку и пошла дальше. Но рука ее стала как неживая.
До трамвайной остановки не вымолвили ни слова. Лишь когда проходили под фонарями, Татьяна Федоровна поднимала голову, словно сомневалась, тот ли рядом с ней тихоня, которого она знает одиннадцатый год, А на Друзя снова навалилась тяжкая усталость. И не все ли равно, что думает о нем сейчас идущая рядом!
Трамвай одновременно с ними подошел к остановке. Но Татьяна Федоровна не села в него — пошла с Друзем к телефонной будке, терпеливо ждала, пока тот дозванивался до дежурного врача и говорил с ним. Трамвай тем временем ушел обратно.
Когда Друзь вышел из будки, Татьяна Федоровна ни о чем не спросила. Зато он с удовлетворением сообщил:
— А Яковенко, оказывается, умнее, чем вы о нем думаете. Он был у Черемашко, разговаривал с ним и ушел успокоенный. Молодец Василь Максимович!
— Я рада за вас,— холодно откликнулась Татьяна Федоровна и, помолчав, добавила еще холоднее: — Не смею больше вас задерживать.
Руки она не подала. Слишком внимательно глядела туда, откуда должен прийти трамвай.
Поздно вечером трамваи ходят редко. И на остановке никого больше не было. Не оставлять лее ее одну...
Друзь стоял сзади и удивленно спрашивал себя: как это случилось, что он перестал перед нею робеть? Конечно, теперь он никогда не услышит ее голоса в телефонной трубке, а при встрече на улице кивнет ли она в ответ на его поклон?
Не оглянулась Татьяна Федоровна и когда показались вдали трамвайные огни. Лишь когда трамвай подошел, вышли из него и разошлись немногочисленные пассажиры, она полуобернулась к Друзю:
—Одиннадцать лет вы прикидывались теленком. Вот чего я не смогу вам простить.
Поспешно вошла в вагон. По замерзшим окнам скользнула ее тень и исчезла.
Нескладны были мысли Друзя, когда он брел домой.
Василь Максимович очнулся без обычных при выходе из наркоза неприятностей, заводской парторг не услышал от него ни одной жалобы, а Женя (дежурный врач со смехом рассказывал об этом) самым категорическим образом заявила ему, что Черемашко будет жить... Сейчас больной спит. Сон, правда, не очень глубокий, но медсестра возле больного внимательна. Словом, причин для беспокойства никаких. Ждать и быть начеку — вот и все обязанности Друзя на ближайшее время. Он должен копить с^лы: кто знает, сколько их понадобится завтра, послезавтра, в течение этой недели, а то и следующей... Ну, что касается сил и ясной головы, то через несколько минут он будет спать. Закончится этот самый тяжелый и самый сумбурный в его жизни день...
Еще издалека он заметил, что окна в доме погасли. Только из комнаты матери пробивался сквозь занавеску свет.
Когда Друзь на цыпочках вошел в переднюю, из комнаты донеслось:
— Зайди-ка ко мне, Серега,
Мать уже была в постели. Но не сонный был у нее вид. Заложив руки за голову, она удивленно разглядывала что-то на потолке. Сыну приказала:
— Садись.
Друзь опустился на ближайший к двери стул.
Мать оглядела его с ног до головы, ничего, видимо, достойного удивления в нем не нашла и снова уставилась в потолок. Выдержав паузу, заговорила:
— Ив кого ты такой удался?.. У ровесниц моих давно в хатах полно внуков. А ты... Дожил до четвертого десятка, а гостью у тебя впервые вижу.
Друзь наморщил лоб: к чему это? До сих пор ничего похожего он от матери не слышал.
— Надеюсь,, о дне свадьбы ты мне скажешь заблаговременно?— не дождавшись ответа, спросила Марфа Алексеевна.
Друзь недоуменно переспросил:
— Чьей свадьбы?
Марфа Алексеевна вдруг глянула на него так, будто он сделал ей приятный сюрприз.
— Не притворяйся. Я не слепая, вижу, что забыл ты о своем глупом зароке. И радуюсь, что заставила тебя забыть о нем сегодняшняя твоя гостья... Конечно, дочь твоего профессора я вижу впервые. Будет ли она в твоем доме -хорошей хозяйкой, я не знаю. Но ты ведь дашь мне время приглядеться к ней, правда? А что ты для нее не посторонний — за версту видно.
Нет, кровь у Друзя не хлынула в лицо. Он пожал плечами в ответ на эту вот уже воистину бабью догадку. Заподозрить Татьяну Федоровну в матримониальном посягательстве на него так же нелепо, как обнаружить в соловьихе желание выйти замуж за воробья. Ведь взаимоотношения между Друзей и дочерью его учителя давно уже стали такими, что разрыв не был для него неожиданностью. Слишком утомленным и опустошенным был Друзь, чтобы переубеждать мать. Он молча оперся на палку, чтобы встать.
Марфа Алексеевна сурово сказала:
— Сиди! — И, опершись на локоть, привстала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22