А ты никуда не убегал, ни на кого не бросался, перед всеми шаркал ножкой, у кого-то спрашивал: «Чего изволите?» — ты, значит, героический пример для меня? Так?
Друзь не ответил.
Способный парень Игорь. А когда раздражен, ни руля у него, ни ветрил. На пятиминутке спрятался от отца в темной нише. В кабинете отца приплясывал от возмущения, когда Евецкий поучал своего шефа, а тот молча его слушал. Правда, и Друзь тогда едва сдержался, чтобы не высказать Самойлу Евсеевичу, что он о нем думает... И в палате Игорь ни секунды не стоял спокойно. Забыл, что возле Черемашко сидит уже не его отец, а профессор Шостенко — тот, кому не дано права ошибаться. Ведь поэтому и консилиум назначен.
До консилиума Игоря надо держать подальше от отца.
— Неужели ты окончательно притерпелся к самому худшему в моем отце? — не умолкал тем временем Игорь.— Да ты ли это, Сергей?
— Не окажешь ли ты мне дружескую услугу? — перебил его Друзь.—Обойди, пожалуйста, лаборатории, забери готовые анализы, поторопи с остальными. И подожди меня в дежурке... И поверь мне: черт не так страшен, как тебе кажется.
Первым желанием Игоря было послать Друзя куда-нибудь подальше. Вместо этого он, обогнав отца и весь его синклит, помчался вниз.
Обход женского отделения, в сущности, не состоялся. Федор Ипполитович подошел лишь к тем, кого оперировал на прошлой неделе. Это означало, что, побывав у Черемашко, профессор убедился: медлить с ним нельзя. А задел ли его за живое Василь Максимович или это обычный интерес к любопытной загадке, большого значения пока что не имеет...
Возле Хорунжей профессор немного задержался. И не сразу выпустила его из отделения диссертация Фармагея.
Звали Фармагея по-разному: Гришко — так, по студенческой привычке, обращался к нему Друзь; Григорием Григорьевичем почтительно величали его вежливые больные и почти весь медперсонал; а молоденькие медсестры и игриво настроенные больные женского отделения называли этого ординатора.
Учился Гришко вместе с Игорем и Друзем. Был студент как студент: разница между четверками и пятерками не замечал; получая тройки, не сокрушался; с подчисткой «хвостов» не торопился. Одним словом, рвения к науке за ним не замечалось. Если и был у него устойчивый интерес к чему-то, так это были девушки.
Сюда он попал прямо из мединститута. За какие заслуги перед наукой — этого никто не знал, кроме, если верить слухам, Самойла Евсеевича. Но здесь Гришко проявил необычайную настойчивость. Потерпев неудачу с первой диссертацией, он сразу же накатал другую, и Федор Ипполитович — небывалая вещь! — немедленно заинтересовался ею. Неужели только потому, что за время пребывания в этом институте Фармагей научился глубокомысленно молчать на пятиминутках и других совещаниях? А глубокомыслие его временами было таково, что даже Друзю казалось: обращаться к нему с приятельским «Гришко» — фамильярность. Поэтому, очевидно, никому не бросалось в глаза его постоянное заискивание перед Федором Ипполитовичем и обеими его «руками».
Вот от кого зависело здоровье Марины Эрастовны.
Григорий Григорьевич доложил профессору о своей новой больной гораздо красочнее, чем дежурный врач на пятиминутке.
Талантливую артистку, мол, привезли сюда почти без
признаков жизни. Но в этой клинике, организованной и налаженной трудами одного из выдающихся хирургов Украинской Республики,— который, кстати, отдал ей и свою личную славу,— молодой талант не только спасли: в настоящее время — через несколько часов после ранения и операции — Хорунжая чувствует себя более чем удовлетворительно и находится на пути к быстрому выздоровлению.
Фармагей умел описывать события так, что в его картине был только один герой — научный руководитель института. Не все ли равно, кто из его учеников спас эту юную жизнь? Ведь не руки творят чудеса, а разум. Каждый из здешних ординаторов одним и тем же, единственно правильным способом обработал бы рану, таким образом избежал бы возможных осложнений и любой ценой добился бы, чтобы послеоперационное забытье перешло в целительный сон. Ученик — это всего-навсего сосуд, куда учитель переливает излишек своих знаний и опыта.
Федор Ипполитович слушал Фармагея как будто равнодушно. Но ни разу не перебил его, хоть в докладе было куда больше беллетристики, чем у Друзя на пятиминутке.
Очень хорошо, что при этом не было Игоря...
Хоть Марина Эрастовна и выспалась, лицо у нее было такое же бледное, как и ночью, глаза обведены черными тенями. Но, заметив в профессорской свите Друзя, улыбнулась ему,— правда, только глазами. Во время доклада ординатора взгляд ее недоуменно останавливался то на Друзе, то на Фармагее. Она не понимала, почему об операции докладывает не тот, кто ее делал.
Словом, состояние больной Федора Ипполитовича не обеспокоило: ведь пульс Хорунжей сказал ему больше, чем импровизация будущего кандидата наук. А когда Фармагей умолк, профессор то ли недоверчиво, то ли одобрительно (у всех Шостенко, не только у Татьяны Федоровны, в глазах не то, что они думают) оглянулся на дежурного врачаз и как это ты, три часа провозившись с таким хрупким организмом, не замучил эту девушку насмерть?
К Хорунжей он обратился ласково:
— В вашем театре я знаю всех. А вот вас не могу припомнить,
Юная артистка сначала спросила взглядом Друзя, следует ли ей отвечать на это, затем сказала:
— А я здесь первый сезон.
— Откуда вы к нам?
— Из Киева. Летом закончила там институт.
— Да ну? — обрадовался профессор.— Не у Юлиана ли Матвеевича Струмилло учились?
Хорунжая отрицательно повела бровями.
— Он преподает на режиссерском. С - нами только дипломный спектакль ставил.
— Ну, все-таки...— Профессор запнулся: вспомнил, наверно, что рановато еще задавать посторонние вопросы человеку, едва пришедшему в себя.— Ну-ну, об этом потом... Неприветливо встретил вас наш город. Но мы постараемся, чтобы вы об этом забыли. Полежите у нас недельки две. Если будете послушной, Григорий Григорьевич,— он широким жестом показал на Фармагея,— возвратит вас театру раньше.— Он слегка повернул голову в сторону Фармагея.— Сегодня никаких милиционеров и допросов, ясно?
— Еще бы! — откликнулся Гришко.
— Так что доверьтесь ему полностью,— закончил Федор Ипполитович, поднимаясь.
— До свидания, профессор,— снова только глазами улыбнулась Хорунжая.
Улыбнулась она и Друзю. И закрыла глаза, хоть Фармагей с заботливым видом наклонился над нею.
Как только Федор Ипполитович вышел в коридор, ласковость его сразу испарилась.
Отойдя от палаты, он остановился. Когда свита окружила его, он многозначительно обратился к Фармагею:
— Вам необычайно повезло, молодой человек. В своей диссертации вы затронули некоторые вопросы военнополевой хирургии...
Тот вспыхнул от радости.
— Вы прочли ее, профессор?
— Даже при поверхностном просмотре бросается в глаза ваша, мягко выражаясь, ничтожная осведомленность в этих вопросах.— У Фармагея дух захватило от столь прямого и громко высказанного мнения. А профессор продолжал еще безжалостнее:—Напрасно тешите себя надеждой, что никто этого не заметит.
— Федор Ипполитович...— только и смог пролепетать Фармагей.
— Так вот! — еще громче сказал профессор.— К вам попала женщина с глубокой раной, нанесенной холодным оружием. Такие ранения в военно-полевых условиях не редкость. Вот и проверьте, так ли, как вы пишете в своей диссертации, заживают подобные раны при современных методах лечения. Одним словом, этот раздел вашего манускрипта придется переписать заново. Сегодня же набросайте план лечения Хорунжей. Завтра на пятиминутке доложите о нем. И поддерживайте тесный контакт с Друзем. В военно-полевой хирургии он больше вашего смыслит. Да и раненую он сдал вам в отличном состоянии. Ему положено ею интересоваться.
— Благодарю вас, Федор Ипполитович,— отнюдь не обрадованно пролепетал Гришко.
— Остальное в вашей рукописи на уровне... хм... вполне приличном,— почти благосклонно закончил профессор.— Хочу думать, с диссертацией вы справитесь.
И он зашагал дальше.
Друзю не пришло в голову, что его назначили к Фармагею чем-то вроде репетитора, а сделанное им Хорунжей почему-то отдали будущему диссертанту. За какой подвиг?.. Нет-нет, ничего похожего в голове Друзя не промелькнуло.
Об одном он только позволил себе подумать: хорошо, что он догадался отослать Игоря!
За несколько минут до консилиума Друзю сказали, что внизу его ожидают посетители.
Это были Павло Иванович, пожилая женщина и молодой человек приблизительно одного возраста х Танцюрой. «Жена и второй сын Василя Максимовича»,— суетливо-растерянно представил их все еще смущенный заводской врач.
Ждали они в вестибюле. Жена то и дело поправляла шерстяной платок, а юноша глубоко засунул руки в карманы пальто,— казалось, ему страшно их вынуть. Все время, пока Друзь говорил с ними, они не сводили с него умоляющих глаз.
— Вот мы и пришли,— бодро начал Павло Иванович.
— Что с моим стариком? — еле слышно прервала его жена Черемашко.
Друзь присел около нее.
— Ему немного лучше. Сейчас его осматривают специалисты. Если вы посидите здесь с полчаса, я скажу вам больше.
— С ним очень плохо? — допытывался ровесник Танцоры, впившись в Друзя взглядом.
Друзь глаз от него не отвел.
— Через полчаса...— он на секунду задумался,— через полчаса вы сами увидите Василя Максимовича и убедитесь, что вопрос ваш... ни к чему. Мы были бы никудышными врачами, если бы не верили в лучшее. Для вашего Василя Максимовича будет сделано все. И даже больше... Итак, подождите.— Он пожал юноше руку и встал.— А вас, Павло Иванович, прошу надеть халат и пойти со мной. Сейчас начнется консилиум.
Заводской врач, снимая на ходу пальто, исчез в раздевалке.
Молодой человек еще глубже засунул руки в карманы. И, с усилием проглотив застрявший в горле комок, пробормотал:
— Мы подождем. Мне сегодня во вторую смену. Сколько нужно, столько и подождем.— Говорил он вовсе не то, что хотел, и сколько едва сдерживаемого волнения и невысказанной мольбы было в его глазах! — Мы никуда отсюда не уйдем.
. — Вы преждевременно начали тревожиться.— Только это, слегка улыбнувшись, и мог сказать ему Друзь,
Но разве это была правда?
Консилиум начался ровно в десять и продолжался почти полтора часа.
Происходил он в ординаторской мужского отделения. И посторонний человек, если бы он каким-то образом очутился там, вряд ли разобрался бы в смысле происходящего.
Ни на минуту не прекращалось движение. Одни входили, другие выходили: каждому надо было еще раз глянуть на Василя Максимовича, что-то у него прощупать, о чем-то расспросить. Третьи припоминали аналогичные случаи в прошлом и бежали за историями болезней... Ординаторская была достаточно просторная, но народу набилось — не протолкнуться. Поэтому у четвертых, которые умели думать, только расхаживая вперед и назад, ничего не получалось ни с хождением, ни с обдумыванием. Пятые, собравшись небольшими группками, торопливо перешептывались, прежде чем заявить о своем коллективном мнении. Шестые молча переходили от одной группки к другой.
Форточка открыта, но под потолком неподвижно повисли густые клубы табачного дыма.
Федор Ипполитович начинал консилиум с полной уверенностью, что за четверть часа все и всем станет ясно. На всякий случай он распорядился приготовить для Черемашко еще одну сифонную клизму: повторение, мол, ему не повредит, а пользы даст больше, чем добился дежурный врач ночью.
Друзя профессорское недоверие не обидело. Тем более, он поручил Танцюре любым способом не подпускать профессорского сына к ординаторской.
— Только через мой труп! — торжественно пообещал Танцюра.
Анализы ничего не объяснили. Кровь обезвожена, так как из-за непроходимости кишечника вода далее желудка никуда не проникает. А теряет ее Черемашко немало: сколько пота выделилось только прошлой ночью!.. РОЭ подскочила до тридцати четырех: воспалительный процесс стал предельно интенсивным. Но где его очаг?.. А высокое содержание протромбина в крови (значит, Игорь прав!) ни у кого, кроме Михаила Карповича, особенного беспокойства не вызывало: это, мол, следствие, а не причина заболевания.
Ни на один из вопросов, которые донимали Друзя всю ночь и утро, он ответа так и не получил.
Ничего не сказали толком и терапевт с патофизиологом. Они потребовали самого кропотливого клинического исследования в течение ближайших трех-пяти дней, но гарантии, что Черемашко доживет хотя бы до завтрашнего дня, не дали. Заявили даже, что агония может начаться в любую минуту.
Наслушавшись такого, Павло Иванович не смог вразумительно повторить хотя бы вчерашнее.
Словом, для того, чтобы поставить диагноз, остался только один путь — операция.
Но к этой мысли начали приходить, лишь когда стрелки часов приблизились к одиннадцати. Сначала на операции настаивали лишь немногие. Большинство долго еще взвешивало все «за» и «против», считая, что чем дольше они будут рассуждать, тем доказательнее будет их выступление. И никто из этих краснобаев не вспомнил, что все это Друзь высказал еще на пятиминутке. Самойло Евсеевич, например, договорился до того, что дежурный врач вообще не сумел разобраться в характере заболевания, что Черемашко прямо из пропускника надо было везти в операционную.
Поэтому Друзь непременно ответит за то, что операция будет сделана с опозданием на целых двенадцать часов: ведь эти потерянные часы будут стоить больному жизни.
Друзь не возражал! и так уйма времени растрачена впустую. И не оставляла его непонятная уверенность: что бы ни случилось, а Василь Максимович будет жить.
Лишь после того, как высказались все, а Федор Ипполитович отменил свое распоряжение о сифонной, Друзь напомнил своему непосредственному начальнику, что ответственность за Черемашко он взял на себя в ту минуту, когда положил его в свою палату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22