Ну, и Черемашко взял его за сердце. И Сергею надо помочь: сам он ничего не добьется...
Огромной важности проблемы поручено разрешать здешнему коллективу. Каждое новое утро должно начинаться вдумчивым анализом событий минувшего дня, точным определением причин любого успеха и любой неудачи, осторожными, но не боязливыми поисками новых, более коротких путей к победе. Разве можно без тщательного исследования вчерашнего заглянуть в завтра? Многочисленный, сильный, отлично вооруженный ,отряд борцов за здоровье, долголетие, жизнерадостность и высокую работоспособность советских людей не имеет права искать на ощупь, потому что здесь даже малейшее промедление может оборвать человеческую жизнь. Разведчики, которые всей советской медицине обеспечивают успех в ее боях с преждевременной смертью, должны находить самые верные пути для победы над болезнями, ранами и травмами. Вот почему не страшно, если пятиминутка вдруг растянется на час, а то и еще больше.
А что происходит в этом конференц-зале?
Сергей начал докладывать о ночных событиях. Он старался говорить как можно короче, без пауз: сообщал только голые факты, ничем не высказывая своего отношения к ним.
Очевидно, здешние ординаторы приучены к тому, что право на выводы и оценки принадлежит только профессору Шостенко. Роль таких, как Сергей,— точно выполнять назначения и рекомендации старшего жреца науки и брать* на себя всю ответственность за его ошибки...
Насколько ярче Сергей рассказывал о Черемашко в дежурке! Но если бы его чувства проявились сейчас в живой интонации, его сразу остановил бы насмешливый взгляд местного все держателя: к чему, дескать, здесь лирика? Сергей обязан покоряться установленному свыше ритуалу, потому что Федор Ипполитович считает его одним из наивысших своих достижений.
Весь вид здешнего верховного жреца свидетельствовал, что Игорь не ошибается.
Профессор сидел неподвижно, опираясь локтем о стол, как бы полу отвернувшись от докладчика. Ни разу не поднял глаз на Сергея,— очевидно, думал о чем-то своем.
Неужели окончательно закостенел этот в недавнем прошлом передовой ученый? Неужели оледенело в нем все то, без чего не стал бы он смелым хирургом? Неужели он из творца превратился в бюрократа? Неужели забыл, что нет на свете ничего более противоестественного и страшного, чем бюрократ в медицине? Неужели никто, кроме Игоря, не посмел сказать ему об этом? Или храбрым вход сюда, как и Игорю, запрещен?
Очень внимательно блудный сын оглядывал конференц-зал, но не видел тех, кого знал. Кроме разве «левой руки». И «правой». Правда, Ляховский сидел с низко опущенной головой... Значит, вместо изгнанных пришли сюда трусы и бездарности? Значит, отец перестал понимать, что от так называемой шостенковской школы, в сущности, ничего не осталось? Так далеко зашла болезнь отца?
Игорь вздрогнул: слишком горькие напрашивались ответы...
И странно, что Танцюра ловит каждое слово своего патрона. Даже сбросил с себя маску высокомерия, стал проще и симпатичнее. Нет, он не в восхищении от доклада. Но и не разочарован: можно бы, мол, и лучше, но при данных условиях и это не так уж плохо.
Игорь попытался взять с него пример, прислушался к Сергею.
До чего же ревностно соблюдает рак-отшельник издавна установленные здесь каноны! Можно подумать, и для него они непоколебимы и вечны. Не видит он или не хочет видеть, что их до мертвого блеска от ежедневного употребления отполированная форма лишает докладчика
малейшей возможности проявить свое отношение к тому, о чем он говорит... А впрочем, можно ли ждать от Сергея чего-то иного? Ему уже тридцать пять. Добиться чего-либо он не успел, к здешней трясине привык, смелостью никогда не отличался...
И вдруг Игорь выпрямился.
Кажется, Сергей ввернул что-то непривычное. Ну да, его друг на основании обоих ночных случаев сделал один общий вывод: для хирурга — а таким высококвалифицированным хирургом и должен быть любой ординатор, и особенно каждый научный работник этого института — не может быть принципиальной разницы между этими «двумя случаями. И исследователь, и рядовой врач должны с одинаковым успехом справляться и с парезом кишечника, и с ранением печени. Конечно, ничего оригинального в этом утверждении нет, но в здешних условиях оно звучит как весьма прозрачный намек: если тот или иной не совсем ясный случай поставит сотрудника в безвыходное положение, то это означает, что плесенью покрылся в его пороховнице именно исследовательский порох.
Никого этим намеком Сергей не расшевелил. Слишком уж завуалирован его смысл обтекаемыми словами. Кажется, только Игорь и понял его. Не дошло это даже до Танцюры. Никак не откликнулся на доклад Сергея и другой его помощник. Он сидел невдалеке. Вперил глаза в какую-то альфрейную завитушку на потолке, а с его лица не сходила мечтательная, весьма далекая от происходившего здесь улыбка.
С такими помощниками вряд ли станешь бойцом. Не стал Сергей и дипломатом/Надеяться на то, что он сумеет чем-то помочь другу и его сестре, не приходится. Придется Игорю бороться в одиночку.
Сегодня он еще сдержит данное Надийке слово. Но скоро, при первом же удобном случае, он заявит о себе. Выступит с поднятым забралом. Спорить с отцом будет не наедине, а здесь — при всем честном народе. Без этого он не найдет себе союзников. А они, несомненно, здесь есть.
Игорь обвел взглядом зал.
Из ниши видны лишь спины, обтянутые белыми халатами, и накрахмаленные шапочки на головах. Только из-под четырех шапочек выбиваются кудри, Когда Игорь
проходил студенческую практику, женщин-врачей здесь было больше. Но передовой ученый почему-то пришел к убеждению, что хирургия противопоказана женщинам: и так, мол, они чуть ли не всю медицину прибрали к своим рукам.
Присматривался Игорь и к тому, кого величали «правой рукой». Его, как и Евецкого, отец сделал исследователем еще в двадцатых годах. Игорь помнил Михайла Карповича с детства — тогда он был частым гостем у своего учителя. Отличный хирург, тонкий и вдумчивый исследователь — другого мнения о нем не было ни у кого.
Институтская молодежь всегда любила этого общительного, веселого человека. Если верить Татьяниным письмам, то теперь он интересуется лишь тем, что ему поручено, в чужие дела не вмешивается, с Федором Ипполитовичем не спорит, а если гнев профессора обрушивается и на него, подает всем пример молчаливого стоицизма. Что местный король, может быть, еще не совсем голый, но уже во многих местах его тело светится через прорехи в некогда пышных ризах — это Михайло Карпович, очевидно, видит. Но зачем ему ссориться с начальством? Он издавна ведет женское и детское отделения, руководит, в сущности, всей клиникой и, кажется, сохранил крохи надежды: авось увидит Федор Ипполитович свои заблуждения без посторонней помощи, вот тогда он охотно поможет ему выбраться из трясины.
Конечно, Игорь в этом не уверен. Но можно будет с ним откровенно поговорить, поточнее узнать о его истинных намерениях. Кроме Танцюры, он единственный, кто прислушивается к Сергею.
А остальные...
Если сам научный руководитель задумался о постороннем, то к чему остальным вникать в подобранные с великим трудом слова дежурного врача?
Очень трудная это задача — найти среди них единомышленников...
Кто-то сжал Игорю локоть. Над ухом прозвучало: — «Будет буря. Мы поспорим и помужествуем с ней...»
Это прошептал Танцюра. Глазами он показывал на председательствующего.
Отец уже стоял. Смотрел в зал так, словно приглашал присутствующих ничего не пропустить из зрелища, которое сейчас последует.
Выпрямился и Ляховский. Видна стала его рыжеватая донкихотская бородка, подстриженные, как у отца, усы и спокойные глаза человека, который наперед знает, что произойдет. Докладчику он явно сочувствовал, посматривал на него с доброй улыбкой — хотел, по видимому, успокоить: страшен, мол, сон, да милостив бог.
— Что же вы предлагаете? — процедил наконец профессор, почти не раскрывая рта.
Побледневший Сергей всей тяжестью навалился на свою палку.
— Я положил Черемашко к себе. На этом основании я позволю себе, Федор Ипполитович, повторить просьбу: осмотрите, пожалуйста, Черемашко вне очереди. Его состояние...
Профессор так и не глянул на него. И не дал закончить:
— Когда я услышу от вас нечто толковое? Хирург- исследователь не попрошайничает, а самостоятельно находит нужные ему пути. В том, что вы сказали здесь, я не вижу причин для спешки. Осмотрю вашего Черепашку во время обхода.
У Сергея хватило мужества возразить!
— Фамилия больного —Черемашко. И повторяю: его состояние...
Федор Ипполитович надменно выпятил подбородок. В голосе, словно отдаленный гром, зарокотали властные нотки:
— Попрошу без паники! Если бы у вашего больного было что-то серьезное, вы бы еще ночью позвонили домой мне или Самойлу Евсеевичу. И кто вам дал право класть таких больных в свою палату? Теперь отвечайте за него.— И, решив, что больше здесь делать нечего, пошел к выходу.
Всего ожидал Сергей от своего кумира, только не этого. Растерявшись, он так и окаменел с раскрытым ртом.
Танцюра еще сильнее сжал локоть Игоря и прошептал, как бы с одобрением:
— Последнее слово науки о руководстве, не правда ли? Подчиненный или мирится с такой системой, или же
пишет заявление «по собственному желанию». Сергей Антонович еле стоит на ногах, бедняга. А все-таки стоит! И заявление не напишет. Вот увидите, раскручивается в нем пружина!
Игорь, не слушая, угрюмо спросил:
— И часто это бывает у него с профессором?
— Впервые!
— Значит, от нокаута ему не оправиться,— еще угрюмее сказал Игорь.— А там и левую щеку подставит. И не пошатнется.
— Только первый раунд будет за профессором. А мой принципал еще сегодня и поспорит, и помужествует. Сегодняшний день только начался. До вечера далеко!
Но Игорю было не до Танцюры. Он не мог оторвать глаз от отца.
У двери Федор Ипполитович вдруг остановился. Поискал глазами кого-то. Этого было достаточно, чтобы к нему заспешил Евецкий. И профессор заговорил так, чтобы его все услышали: и он иногда может сменить гнев на милость:
— С Друзем это впервые, поэтому отнесемся к нему снисходительно. Я попрошу вас, Самойло Евсеевич, посмотреть, кого этот путаник взял себе. Потом скажете мне, сколько в его словах правды, а сколько паники. И поставьте этого нытика на место. Да так, чтобы это было наукой для всех.
Удивительно, но по мере того, как Федор Ипполитович отдавал этот приказ, голова Сергея поднималась, придавая ему независимый вид, а губы упрямо сжимались. Он уверен, что его беседа с высоким шефом еще не окончена.
И вдруг до Игоря донеслось совсем грозное:
— А стажер, который прибыл сегодня, пусть немедленно зайдет ко мне. Нечего ему прятаться по темным углам!
Закрываясь, очень громко хлопнула дверь.
Только трое из присутствующих повернулись к Игорю. Михайло Карпович так удивился, как если бы в этот морозный день сверкнула молния. Все же он приветливо помахал Игорю рукой... А Сергей вдруг заволновался. Да так, будто его личная неприятность чепуха в сравнении с тем, что сейчас придется пережить его другу,.,
И Танцюра уставился на Игоря озорными глазами. Игорь еще раз услышал:
— «...помужествуем с ней».
Когда блудный сын направился к двери, походка его была тверда и решительна. Как у отца. Но и теперь никто на него не оглянулся. Зато образовался перед ним широкий проход до самой двери.
Закрыв дверь не очень просторного кабинета (большую часть его занимал огромнейший письменный стол да старинные кресла с высокими спинками), Федор Ипполитович "сел и машинально подвинул к себе несколько бумаг. Лицо его застыло, движения стали предельно точными. Но бумаг он не читал — напряженно прислушивался: что происходит за дверьми?
Прошла секунда, вторая... пятая...
Из-за двери не донеслось ни звука. Выполнить отцовский приказ сын не торопился.
— Ах, так...
Собственно говоря, Федор Ипполитович не произнес этого. Он лишь угрожающе промычал. Но эти ива слова всегда были признаком, что его чувства с невероятной быстротой накаляются докрасна.
Промычав, Федор Ипполитович вскочил и несколько раз вдоль и поперек измерив свой тесный кабинет.
Нет, вы только подумайте: мало того, что этот волчонок списался с директором за спиной отца, свалился как снег на голову! О его приезде знали Ольга, Татьяна, Каранда, и все словно сговорились, словно воды в рот набрали...
Ну, для Ольги и Татьяны это дело семейное. А откуда столько фарисейства у Каранды? Вот какова его благодарность профессору Шостенко за то, что тот сделал его директором в своем институте!
Вот почему, значит, Каранда столь спокойно отвечал на справедливые упреки. Вот какой сюрприз он подготовил на понедельник. И полагает, что это собьет Федора Ипполитовича с толку? Ну, нет! Если до весны министерское решение о замене лабораторного оборудования и строительстве клинического корпуса не будет реализовано, то еще в апреле от вас, Андрей Петрович, в институте даже запаха не останется.
И откуда столько уверенности у Игоря? Как гордо он поднял голову, выходя из директорского кабинета! Ни боязни в глазах, ни желания смиренно, как полагается раскаявшемуся блудному сыну, склониться перед тем, чью руку он должен целовать даже тогда, когда она его карает...
Поток гневных мыслей остановил легкий стук в дверь.
Федор Ипполитович встал, как можно шире расставил руки и кончиками пальцев оперся о стол. Так, став подобным монументу, научный руководитель института принимал нежелательных посетителей.
Не отозвался он и на второй стук. Для бетона, который твердеет, даже несколько секунд имеют большое значение. И те же секунды ожидания за дверью могут расшатать нервную систему посетителя.
И после третьего стука Федор Ипполитович откликнулся не сразу.
На Игоря это, кажется, подействовало. Он вошел в кабинет со скромно склоненной головой, как и полагается стажеру в присутствии того, у кого он хочет учиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22