керамические поддоны для душа
Плохо тому, кто в это время подвернется ему под руку. Зато видели б вы, как он спокоен и уверен на операции... Будет жить ваш Василь Максимович!
Что-то еще говорил Друзь, и, кажется, ему удалось преодолеть отчаяние пожилой женщины и молодого человека. Во всяком случае, в палату они вошли, словно ничего не случилось.
Друзь остался в коридоре..,
Не узнал Василь Максимович и о другом.
После свидания его жена и сын домой не ушли: остались в вестибюле ожидать, чем же закончится операция, разрешат ли им побыть около самого близкого человека в последние его минуты. Напрасно уверял их Сергей Антонович, что все будет хорошо.
Убеждать, когда под твоей собственной верой заколебалась почва,— есть ли на свете что-либо тяжелее? '
Когда Василь Максимович снова вынырнул из серой мглы, к его койке подъехала высокая коляска.
Больного осторожно переложили на нее. Медсестра впрыснула ему «на прощанье» в руку полный шприц чего-то мутного.
— Чтобы чувствовали себя храбрее и не обращали внимания на боль.
Коляска двинулась. Кто-то из соседей негромко крикнул:
— Ни пуха ни пера, дружище..
До чего же просторное помещение операционная. И сколько здесь света! Низкое зимнее солнце, врываясь через широченные окна, по всем стенам и потолку расплескало столько зайчиков..,
Зато и народу здесь...
Очевидно, собрались все врачи. Молча стоят у стен. Шапочки надвинуты до самых бровей. Кое-кто в марлевых масках — только глаза и видны.
Распоряжается всем Сергей Антонович. Не столько словами, сколько взглядами и легкими движениями пальцев. На нем длинный, почти до пола, халат. Руки подняты вверх. Они в тонких резиновых перчатках. И стоит этот симпатичный человек за каким-то высоким и длинным сооружением, над которым загадочно сверкает большой зеркальный круг.
Не операционный ли это стол?
Вопрос лишь промелькнул, а Василь Максимович уже очутился на этом сооружении. К нему наклонился Сергей Антонович:
— Ну как?
А у самого весь лоб в мелких капельках. Волнуется, бедняга. Но почему? Разве он не видит, как крепкое спокойствие постепенно овладевает Василем Максимовичем?
Черемашко усмехнулся:
— Пока что вы сделали больше, чем обещали. Свои обещания я тоже выполню.
Шепотом уговаривая Василя Максимовича быть послушным, белые халаты привязали к столу обе его ноги и правую руку. У изголовья вдруг появился незнакомый врач и, нащупав у больного пульс, больше не отпускал его левой руки. А сзади с чем-то темным возилась женщина.
Появился и Федор Ипполитович. За ним еще кто-то — лет этак за сорок. И они в длинных халатах, оба с высоко поднятыми руками. Профессор стал справа от Василя Максимовича, а другой слева, рядом с Сергеем Антоновичем.
Все в комнате зашевелились, задвигали стульями. И снова наступила тишина. Теперь вокруг Василя Максимовича образовалось тесное, неподвижное кольцо.
Профессор переглянулся с Сергеем Антоновичем и его соседом. Те кивнули. Василя Максимовича укрыли большой темной тканью с разрезом посредине. Ткань легла на дугу над его грудью.
Профессор спросил, ни к кому не обращаясь:
— Начнем?
— Пожалуйста,— откликнулся Василь Максимович.
Им овладело удивительное, до сих пор не изведанное
спокойствие. Почти невесомым стало тело, мысли неуловимы, как в полусне. И ни малейшего страха перед тем, что сейчас произойдет. Да и что с ним может случиться? Он не среди чужих. Все здесь такие же труженики, как и он. Только ему приходится иметь дело с электромоторами, а им — с человеческими телами.
— Сейчас я уколю вас в живот,— предупредил своим властно-шутливым, тоном Федор Ипполитович.— После этого вы не будете чувствовать боли. А если она все-таки появится, сразу же скажите. Я немедленно приму меры... Итак, очки!.. Маску!..
Тотчас же лицо профессора скрылось под марлей, на носу заблестели очки.
— Пульс?
Затем на какое-то мгновенье Федор Ипполитович замер. По-видимому, еще раз примерился к тому, что надо сделать. Затем раздалось властное, как команда:
— Свет!.. Шприц!
Вверху вспыхнул зеркальный круг. Такой яркий, что Василь Максимович зажмурился от боли в глазах.
Должно быть, и глаза профессора не сразу привыкли к этому прожектору. Лишь немного спустя Василь Максимович услышал:
— Укол!
И его живота едва слышно коснулось жало шприца, вошло в тело. Ну какая же это боль? Потом были еще уколы от груди до ног, но казалось, что на живот садятся мухи.
— Дайте... сами знаете что!
Приоткрыв глаза, Василь Максимович увидел наклоненную к нему голову Федора Ипполитовича, сдвинутые к переносице брови, глаза за очками. И долго не мог оторваться от этих глаз. За всю свою жизнь он никогда и ни у кого не видел такого пристального, такого невероятно сосредоточенного, сверх всякой человеческой возможности напряженного взгляда. Словно в своих руках Федор Ипполитович держал нечто такое хрупкое, что к нему даже пальцем страшно прикоснуться и отчего в этом мире зависят и синева неба, и солнечный свет, и жизнь всего живого... Именно поэтому на узенькой полоске лба между бровями и шапочкой появлялись и быстро увеличивались частые капли. Их то и Дело осторожно вытирала тампоном чья-то заботливая рука.
Если и осталось у Василя Максимовича что-то похожее на боязнь, то исчезло оно окончательно. Он понял, почему все здесь так ревностно внимательны к профессору.
Не только Федор Ипполитович — такие же невероятно пристальные глаза сейчас у всех. И все взгляды устремлены в одну точку. Даже если бы произошло землетрясение, вряд ли кто-нибудь смог бы оторвать глаза от больного: ни профессор, ни Сергей Антонович, ни те, что рядом с ним, ни те двое — один хитроватый, а другой темноволосый, что наблюдают из-за плеча профессора.
Как же, Василь Максимович сразу узнал их, хоть и у них марлевые маски на лицах. Оба стоят позади всех на стульях.
Впрочем, это не Василь Максимович, это его глаза и уши независимо от него следят за всем окружающим, ловят каждое движение и каждый звук. Звуков, правда, мало. Лишь изредка что-то стукнет или звякнет. Еще реже раздаются короткие профессорские приказы:
— Зажим!
— Тампон!
— То самое!
Кажется, Федор Ипполитович уже разрезает Василя Максимовича. А ощущение такое, будто по животу Черемашко легко чиркает спичка. Время от времени эта спичка куда-то вонзается, но не такая от этого боль, чтобы мешать профессору жалобами.
Только один раз спичка наткнулась на что-то тугое. Федор Ипполитович нажал на нее изо всей силы — не перерезал, а должно быть, разорвал это «что-то». И такая нестерпимая боль пронзила всего Василя Максимовича — крик застрял у него в горле, исчез над ним прожектор, погас и дневной свет...
Наконец вырвался — но не крик, а мучительный стон.
Тогда словно издалека донеслось шутливо-властное:
— Ну, один раз и потерпеть можно.
А когда мало-помалу разгорелись день и прожектор, Василь Максимович увидел: профиль Федора Ипполитовича заострился, и произошло что-то совсем уж невероятное— зрачки у него стали острые, как иголки. Еле слышно, сквозь стиснутые зубы, он выдохнула
— Н-ну...
И чуть-чуть отклонился от стола.
Отклонились и его помощники.
И в живот Василя Максимовича, в самую его средину, ворвался такой холод, словно выплеснули туда ведро ледяной воды.
И все, кто тут был, как один, протяжно вздохнули:
— Ох-х...
Профессор повернул лицо к изголовью:
— Теперь... пусть понюхает...
Внезапно Василь Максимович очутился в непроглядной тьме. И возле левого уха что-то прерывисто и звонко зажужжало: дз-дз... дз-дз... Грудь наполнилась удивительно свежим воздухом. Никогда, даже летним утром, после ночной грозы, не приходилось ничем похожим ему дышать. Промелькнула мысль:
«Усыпляют...»
И все отошло куда-то в сторону, он остался в пустом мраке совершенно один. Постепенно удалилось и жужжанье— все дальше и дальше, тише и тише...
Хотелось Василю Максимовичу потянуться за ним, но вдруг, будто сорвавшись с кручи, он упал в глубокую пропасть. Да так быстро, даже мысль: «Выберусь и отсюда» — отстала, осталась далеко позади..,
Долго пришлось Игорю Шостенко топтаться в безлюдном коридоре, ожидая, когда можно будет и ему проникнуть в операционную.
Само собой разумеется, отец не должен знать о его присутствии на операции: в шестьдесят два года слишком многое зависит от мелочей.
Но Игоря словно лихорадка трясла: от исхода этой операции в огромной мере зависела его судьба. От Танцюры он знал: Сергей на консилиуме сказал о диагнозе, поставленном его другом. А если диагноз окажется правильным, Сергей доложит потом, кто его поставил. Разве отец и после этого не захочет увидеть, что сын времени попусту не растратил, право стажировать в научно-исследовательском институте заработал?.. Но правота Игоря означает, что Черемашко обречен на смерть,
Игоря в этот коллектив введет гибель человека... Примирится ли его совесть с этим? А как отразится смерть Василя Максимовича на Сергее? Никогда он больше ни на что не отважится: у таких, как Сергей, раны в душе кровоточат всю жизнь.
Как же быть Игорю?..
Наконец приоткрылись двери операционной, и Танцюра поманил Игоря к себе. Они неслышно прокрались через предоперационную, незаметно проскользнули за спинами присутствующих, бесшумно взобрались на стулья.
Танцюра подготовил Игорю очень хорошую позицию---чуть левее отцовской спины: все видно, а отцу в его сторону незачем поворачиваться.
Операция уже началась. Уже намечен зигзаг разреза. Идет с давних времен известное, классическое чревосечение— вскрытие всей брюшной полости.
Точно так же оперировал Игорь своего больного. Он хорошо знает, что сделает в следующую секунду отец и его ассистенты. Вряд ли он увидит здесь что-нибудь новое. По крайней мере в первой стадии операции. Если и прикованы все взгляды к рукам его отца, то потому, что всем не терпится поскорее увидеть скрытые под брюшным прессом Черемашко загадки. А для Игоря никаких загадок там не предвидится.
Скептически начал следить Игорь за происходящим на операционном столе. И не заметил, как и когда он перестал замечать все, кроме расчерченных выпуклыми венами рук отца.
Не то, что старик делал, а то, как он действовал ножом, зажимами, крючками и тампонами, как понимали ассистенты его негромкие возгласы и стремительные жесты, как ни разу не ошиблась операционная сестра,— вот чем не мог не восхищаться молодой хирург.
Как точно каждое движение этих рук! Как они осторожны! Отец чувствует каждое волоконце в живой ткани— ни одному не нанес ненужной раны. Как тщательно, но не тратя понапрасну ни одного мгновенья, он освобождает от прилегающих тканей каждый сосуд, и, молниеносно орудуя зажимами, перехватывает его так,, что не выливается ни одной капли столь нужной сейчас Черемашко крови! Нет, не те сейчас пальцы, что утром: тогда они никак не могли схватиться за стол, бессильно
соскользнули с него. А теперь —то твердые, то легкие и гибкие: куда там талантливейшему пианисту! И какое может быть сравнение: пианист касается мертвых клавиш, а под отцовскими пальцами живые, но до крайности истощенные ткани самого сложного, самого совершенного и наичудеснейшего из созданных природой организмов, и.от отца зависит, будет ли этот организм жить или одно-единственное неосторожное прикосновение погасит в нем едва тлеющую искорку.
Не легко дается эта борьба старому человеку: внимательная медсестра то и дело поправляет ему очки и вытирает лоб...
И все-таки Сергею тяжелее, чем отцу. На операционном столе — первый его серьезный больной. Стоит этот праведник на одной лишь ноге, но ни разу духа не перевел. И никому не подставил лицо, чтобы вытерли с него пот. Ни разу профессор не прикрикнул на него, но ни разу и не глянул в его сторону.
Ну и выдержка у рака-отшельника...
Только один человек из этой тройки спокоен — Андрей Петрович...
И снова раздвоились у Игоря мысли и чувства.
Какой же все-таки у отца талантище! Разрезать брюшной пресс так быстро и так искусно, не допустив ни одной ошибки или небрежности,— когда еще посчастливится Игорю, да и всем присутствующим подняться на такую высоту?
Значит, многому еще можно и следует учиться у профессора Шостенко...
Танцюра рассказал Игорю о том, что произошло на консилиуме между Федором Ипполитовичем и Сергеем, а Сергей — о столкновении у лифта.
Оказывается, не такой уж и беспомощный рак-отшельник: сумел, когда припекло, так повернуть все сегодня, что его повелитель не нашел способа отказаться не только от немедленного осмотра Черемашко, но и от операции. А ведь после консилиума у Шостенко-старшего совсем не осталось уверенности, что Черемашко можно чем-то помочь. Окончательно убедиться самому и убедить всех присутствующих, что прав он, а затем сказать ассистентам: «Зашивайте»,— большего профессор от операции не ждет. Он готов сложить свое оружие, не вступая в бой. .Пусть это оружие покрывается ржавчиной..,
Далеко завели бы эти мысли Игоря, если бы он не очнулся от дружного вздоха собравшихся;
— Ох-х...
И отцовского:
— Теперь... пусть понюхает..,
Все на несколько секунд замерли. И лица у всех не только внимательны. Теперь на каждом и ошеломленность, и испуг. И приговор Черемашко.
Игорь поднялся на носки, вытянул вперед шею..,
То, что он увидел, мало отличалось от виденного в минувшем августе. Но здесь процесс зашел гораздо дальше. Никакой надежды...
Слишком медленно обессиленное сердце гонит кровь, поэтому как бы нехотя пульсирует аорта.
Сразу бросилось в глаза темное пятно на ней — там, где ответвляется верхняя артерия брыжейки. Потемнела и как будто стала шире у своего истока эта артерия. Значит, там и сидит тромб. Загородил крови путь к тонким кишкам. Образовался он давно. Тощая кишка, лишенная питания, чуть ли не вся омертвела. Ее убила гангрена. Умертвила гангрена и брыжейку возле нее.
Но самое страшное — пятно на аорте. Это признак того, что тромб постепенно увеличивается, выпячивается в нее из артерии, изо дня в день снижая и без того недостаточное снабжение кровью всего организма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Что-то еще говорил Друзь, и, кажется, ему удалось преодолеть отчаяние пожилой женщины и молодого человека. Во всяком случае, в палату они вошли, словно ничего не случилось.
Друзь остался в коридоре..,
Не узнал Василь Максимович и о другом.
После свидания его жена и сын домой не ушли: остались в вестибюле ожидать, чем же закончится операция, разрешат ли им побыть около самого близкого человека в последние его минуты. Напрасно уверял их Сергей Антонович, что все будет хорошо.
Убеждать, когда под твоей собственной верой заколебалась почва,— есть ли на свете что-либо тяжелее? '
Когда Василь Максимович снова вынырнул из серой мглы, к его койке подъехала высокая коляска.
Больного осторожно переложили на нее. Медсестра впрыснула ему «на прощанье» в руку полный шприц чего-то мутного.
— Чтобы чувствовали себя храбрее и не обращали внимания на боль.
Коляска двинулась. Кто-то из соседей негромко крикнул:
— Ни пуха ни пера, дружище..
До чего же просторное помещение операционная. И сколько здесь света! Низкое зимнее солнце, врываясь через широченные окна, по всем стенам и потолку расплескало столько зайчиков..,
Зато и народу здесь...
Очевидно, собрались все врачи. Молча стоят у стен. Шапочки надвинуты до самых бровей. Кое-кто в марлевых масках — только глаза и видны.
Распоряжается всем Сергей Антонович. Не столько словами, сколько взглядами и легкими движениями пальцев. На нем длинный, почти до пола, халат. Руки подняты вверх. Они в тонких резиновых перчатках. И стоит этот симпатичный человек за каким-то высоким и длинным сооружением, над которым загадочно сверкает большой зеркальный круг.
Не операционный ли это стол?
Вопрос лишь промелькнул, а Василь Максимович уже очутился на этом сооружении. К нему наклонился Сергей Антонович:
— Ну как?
А у самого весь лоб в мелких капельках. Волнуется, бедняга. Но почему? Разве он не видит, как крепкое спокойствие постепенно овладевает Василем Максимовичем?
Черемашко усмехнулся:
— Пока что вы сделали больше, чем обещали. Свои обещания я тоже выполню.
Шепотом уговаривая Василя Максимовича быть послушным, белые халаты привязали к столу обе его ноги и правую руку. У изголовья вдруг появился незнакомый врач и, нащупав у больного пульс, больше не отпускал его левой руки. А сзади с чем-то темным возилась женщина.
Появился и Федор Ипполитович. За ним еще кто-то — лет этак за сорок. И они в длинных халатах, оба с высоко поднятыми руками. Профессор стал справа от Василя Максимовича, а другой слева, рядом с Сергеем Антоновичем.
Все в комнате зашевелились, задвигали стульями. И снова наступила тишина. Теперь вокруг Василя Максимовича образовалось тесное, неподвижное кольцо.
Профессор переглянулся с Сергеем Антоновичем и его соседом. Те кивнули. Василя Максимовича укрыли большой темной тканью с разрезом посредине. Ткань легла на дугу над его грудью.
Профессор спросил, ни к кому не обращаясь:
— Начнем?
— Пожалуйста,— откликнулся Василь Максимович.
Им овладело удивительное, до сих пор не изведанное
спокойствие. Почти невесомым стало тело, мысли неуловимы, как в полусне. И ни малейшего страха перед тем, что сейчас произойдет. Да и что с ним может случиться? Он не среди чужих. Все здесь такие же труженики, как и он. Только ему приходится иметь дело с электромоторами, а им — с человеческими телами.
— Сейчас я уколю вас в живот,— предупредил своим властно-шутливым, тоном Федор Ипполитович.— После этого вы не будете чувствовать боли. А если она все-таки появится, сразу же скажите. Я немедленно приму меры... Итак, очки!.. Маску!..
Тотчас же лицо профессора скрылось под марлей, на носу заблестели очки.
— Пульс?
Затем на какое-то мгновенье Федор Ипполитович замер. По-видимому, еще раз примерился к тому, что надо сделать. Затем раздалось властное, как команда:
— Свет!.. Шприц!
Вверху вспыхнул зеркальный круг. Такой яркий, что Василь Максимович зажмурился от боли в глазах.
Должно быть, и глаза профессора не сразу привыкли к этому прожектору. Лишь немного спустя Василь Максимович услышал:
— Укол!
И его живота едва слышно коснулось жало шприца, вошло в тело. Ну какая же это боль? Потом были еще уколы от груди до ног, но казалось, что на живот садятся мухи.
— Дайте... сами знаете что!
Приоткрыв глаза, Василь Максимович увидел наклоненную к нему голову Федора Ипполитовича, сдвинутые к переносице брови, глаза за очками. И долго не мог оторваться от этих глаз. За всю свою жизнь он никогда и ни у кого не видел такого пристального, такого невероятно сосредоточенного, сверх всякой человеческой возможности напряженного взгляда. Словно в своих руках Федор Ипполитович держал нечто такое хрупкое, что к нему даже пальцем страшно прикоснуться и отчего в этом мире зависят и синева неба, и солнечный свет, и жизнь всего живого... Именно поэтому на узенькой полоске лба между бровями и шапочкой появлялись и быстро увеличивались частые капли. Их то и Дело осторожно вытирала тампоном чья-то заботливая рука.
Если и осталось у Василя Максимовича что-то похожее на боязнь, то исчезло оно окончательно. Он понял, почему все здесь так ревностно внимательны к профессору.
Не только Федор Ипполитович — такие же невероятно пристальные глаза сейчас у всех. И все взгляды устремлены в одну точку. Даже если бы произошло землетрясение, вряд ли кто-нибудь смог бы оторвать глаза от больного: ни профессор, ни Сергей Антонович, ни те, что рядом с ним, ни те двое — один хитроватый, а другой темноволосый, что наблюдают из-за плеча профессора.
Как же, Василь Максимович сразу узнал их, хоть и у них марлевые маски на лицах. Оба стоят позади всех на стульях.
Впрочем, это не Василь Максимович, это его глаза и уши независимо от него следят за всем окружающим, ловят каждое движение и каждый звук. Звуков, правда, мало. Лишь изредка что-то стукнет или звякнет. Еще реже раздаются короткие профессорские приказы:
— Зажим!
— Тампон!
— То самое!
Кажется, Федор Ипполитович уже разрезает Василя Максимовича. А ощущение такое, будто по животу Черемашко легко чиркает спичка. Время от времени эта спичка куда-то вонзается, но не такая от этого боль, чтобы мешать профессору жалобами.
Только один раз спичка наткнулась на что-то тугое. Федор Ипполитович нажал на нее изо всей силы — не перерезал, а должно быть, разорвал это «что-то». И такая нестерпимая боль пронзила всего Василя Максимовича — крик застрял у него в горле, исчез над ним прожектор, погас и дневной свет...
Наконец вырвался — но не крик, а мучительный стон.
Тогда словно издалека донеслось шутливо-властное:
— Ну, один раз и потерпеть можно.
А когда мало-помалу разгорелись день и прожектор, Василь Максимович увидел: профиль Федора Ипполитовича заострился, и произошло что-то совсем уж невероятное— зрачки у него стали острые, как иголки. Еле слышно, сквозь стиснутые зубы, он выдохнула
— Н-ну...
И чуть-чуть отклонился от стола.
Отклонились и его помощники.
И в живот Василя Максимовича, в самую его средину, ворвался такой холод, словно выплеснули туда ведро ледяной воды.
И все, кто тут был, как один, протяжно вздохнули:
— Ох-х...
Профессор повернул лицо к изголовью:
— Теперь... пусть понюхает...
Внезапно Василь Максимович очутился в непроглядной тьме. И возле левого уха что-то прерывисто и звонко зажужжало: дз-дз... дз-дз... Грудь наполнилась удивительно свежим воздухом. Никогда, даже летним утром, после ночной грозы, не приходилось ничем похожим ему дышать. Промелькнула мысль:
«Усыпляют...»
И все отошло куда-то в сторону, он остался в пустом мраке совершенно один. Постепенно удалилось и жужжанье— все дальше и дальше, тише и тише...
Хотелось Василю Максимовичу потянуться за ним, но вдруг, будто сорвавшись с кручи, он упал в глубокую пропасть. Да так быстро, даже мысль: «Выберусь и отсюда» — отстала, осталась далеко позади..,
Долго пришлось Игорю Шостенко топтаться в безлюдном коридоре, ожидая, когда можно будет и ему проникнуть в операционную.
Само собой разумеется, отец не должен знать о его присутствии на операции: в шестьдесят два года слишком многое зависит от мелочей.
Но Игоря словно лихорадка трясла: от исхода этой операции в огромной мере зависела его судьба. От Танцюры он знал: Сергей на консилиуме сказал о диагнозе, поставленном его другом. А если диагноз окажется правильным, Сергей доложит потом, кто его поставил. Разве отец и после этого не захочет увидеть, что сын времени попусту не растратил, право стажировать в научно-исследовательском институте заработал?.. Но правота Игоря означает, что Черемашко обречен на смерть,
Игоря в этот коллектив введет гибель человека... Примирится ли его совесть с этим? А как отразится смерть Василя Максимовича на Сергее? Никогда он больше ни на что не отважится: у таких, как Сергей, раны в душе кровоточат всю жизнь.
Как же быть Игорю?..
Наконец приоткрылись двери операционной, и Танцюра поманил Игоря к себе. Они неслышно прокрались через предоперационную, незаметно проскользнули за спинами присутствующих, бесшумно взобрались на стулья.
Танцюра подготовил Игорю очень хорошую позицию---чуть левее отцовской спины: все видно, а отцу в его сторону незачем поворачиваться.
Операция уже началась. Уже намечен зигзаг разреза. Идет с давних времен известное, классическое чревосечение— вскрытие всей брюшной полости.
Точно так же оперировал Игорь своего больного. Он хорошо знает, что сделает в следующую секунду отец и его ассистенты. Вряд ли он увидит здесь что-нибудь новое. По крайней мере в первой стадии операции. Если и прикованы все взгляды к рукам его отца, то потому, что всем не терпится поскорее увидеть скрытые под брюшным прессом Черемашко загадки. А для Игоря никаких загадок там не предвидится.
Скептически начал следить Игорь за происходящим на операционном столе. И не заметил, как и когда он перестал замечать все, кроме расчерченных выпуклыми венами рук отца.
Не то, что старик делал, а то, как он действовал ножом, зажимами, крючками и тампонами, как понимали ассистенты его негромкие возгласы и стремительные жесты, как ни разу не ошиблась операционная сестра,— вот чем не мог не восхищаться молодой хирург.
Как точно каждое движение этих рук! Как они осторожны! Отец чувствует каждое волоконце в живой ткани— ни одному не нанес ненужной раны. Как тщательно, но не тратя понапрасну ни одного мгновенья, он освобождает от прилегающих тканей каждый сосуд, и, молниеносно орудуя зажимами, перехватывает его так,, что не выливается ни одной капли столь нужной сейчас Черемашко крови! Нет, не те сейчас пальцы, что утром: тогда они никак не могли схватиться за стол, бессильно
соскользнули с него. А теперь —то твердые, то легкие и гибкие: куда там талантливейшему пианисту! И какое может быть сравнение: пианист касается мертвых клавиш, а под отцовскими пальцами живые, но до крайности истощенные ткани самого сложного, самого совершенного и наичудеснейшего из созданных природой организмов, и.от отца зависит, будет ли этот организм жить или одно-единственное неосторожное прикосновение погасит в нем едва тлеющую искорку.
Не легко дается эта борьба старому человеку: внимательная медсестра то и дело поправляет ему очки и вытирает лоб...
И все-таки Сергею тяжелее, чем отцу. На операционном столе — первый его серьезный больной. Стоит этот праведник на одной лишь ноге, но ни разу духа не перевел. И никому не подставил лицо, чтобы вытерли с него пот. Ни разу профессор не прикрикнул на него, но ни разу и не глянул в его сторону.
Ну и выдержка у рака-отшельника...
Только один человек из этой тройки спокоен — Андрей Петрович...
И снова раздвоились у Игоря мысли и чувства.
Какой же все-таки у отца талантище! Разрезать брюшной пресс так быстро и так искусно, не допустив ни одной ошибки или небрежности,— когда еще посчастливится Игорю, да и всем присутствующим подняться на такую высоту?
Значит, многому еще можно и следует учиться у профессора Шостенко...
Танцюра рассказал Игорю о том, что произошло на консилиуме между Федором Ипполитовичем и Сергеем, а Сергей — о столкновении у лифта.
Оказывается, не такой уж и беспомощный рак-отшельник: сумел, когда припекло, так повернуть все сегодня, что его повелитель не нашел способа отказаться не только от немедленного осмотра Черемашко, но и от операции. А ведь после консилиума у Шостенко-старшего совсем не осталось уверенности, что Черемашко можно чем-то помочь. Окончательно убедиться самому и убедить всех присутствующих, что прав он, а затем сказать ассистентам: «Зашивайте»,— большего профессор от операции не ждет. Он готов сложить свое оружие, не вступая в бой. .Пусть это оружие покрывается ржавчиной..,
Далеко завели бы эти мысли Игоря, если бы он не очнулся от дружного вздоха собравшихся;
— Ох-х...
И отцовского:
— Теперь... пусть понюхает..,
Все на несколько секунд замерли. И лица у всех не только внимательны. Теперь на каждом и ошеломленность, и испуг. И приговор Черемашко.
Игорь поднялся на носки, вытянул вперед шею..,
То, что он увидел, мало отличалось от виденного в минувшем августе. Но здесь процесс зашел гораздо дальше. Никакой надежды...
Слишком медленно обессиленное сердце гонит кровь, поэтому как бы нехотя пульсирует аорта.
Сразу бросилось в глаза темное пятно на ней — там, где ответвляется верхняя артерия брыжейки. Потемнела и как будто стала шире у своего истока эта артерия. Значит, там и сидит тромб. Загородил крови путь к тонким кишкам. Образовался он давно. Тощая кишка, лишенная питания, чуть ли не вся омертвела. Ее убила гангрена. Умертвила гангрена и брыжейку возле нее.
Но самое страшное — пятно на аорте. Это признак того, что тромб постепенно увеличивается, выпячивается в нее из артерии, изо дня в день снижая и без того недостаточное снабжение кровью всего организма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22