), и удовольствие от его смущения,— вернее, растерянности. И еще много такого, чего он никогда не понимал и никогда не поймет, но без чего Татьяна Федоровна не была бы сама собой.
И как это случилось, что она здесь, у него дома? Какая блажь привела ее на дальнюю, заселенную железнодорожниками окраину, в переулок, до которого полчаса надо идти от трамвая?
Откровенно наслаждаясь произведенным впечатлением, Татьяна Федоровна сказала:
— Я предупреждала, что вы мне крайне нужны. Вот и пришла... Добрый вечер, Сергей Антонович... Долго ли мне стоять с протянутой рукой?
Друзь не сразу прикоснулся к этой руке. Не верилось, что это не сон. Не верилось и ее дружескому пожатию. Он до того растерялся, что забыл разжать свою руку. А когда Татьяна Федоровна с трудом освободилась, сел за стол, не ответив ни словом.
— Вы чрезвычайно любезный хозяин! — переглянувшись почему-то с Марфой Алексеевной, заметила гостья. Она обошла стол и села против Друзя.— Передайте все же мой стакан. Вы ведь на мое место сели.
На такой подвиг Друзь кое-как отважился, но лишь после того, как заметил, что и мать посмеивается.
Впрочем, Марфа Алексеевна попыталась выручить сына:
~ — Ты, верно, голоден?
— А? — не сразу понял ее Друзь.— Н-нет..,
Тогда мать проворчала:
— Снова целый день, конечно, не ел.
И отправилась в кухню.
Мало-помалу Друзь справился со своей растерянностью. Но не успокоился, а разозлился на себя.
Черт знает, что такое... Вчера, когда телефонная трубка говорила голосом Татьяны Федоровны, он так и не сообразил, как ему быть. А сегодня того хуже: язык присох к зубам... Ну, пришла — и пришла. В конце концов, кто она ему? Никто. Здравствуйте ц прощайте.
Друзь заставил себя поднять голову.
Насмешливая — или дразнящая? — улыбка с ее лица не исчезла. Ну и пусть. И все-таки, бог знает сколько с ней не встречаясь, нежданно-негаданно увидеть ее у себя — ей-богу, это здорово!
Но совсем не легко было выжать из себя:
•— Чем я заслужил честь...
— А я еще вчера сказала.
Небывало напряженный был день сегодня. Но вчерашнее Друзь отлично помнит!
•— А-а, шлифовать на мне свое остроумие.
<— Да. И подоспело кое-что поважнее.
— Як вашим услугам.
Кажется, с ролью гостеприимного хозяина Друзь в
конце концов начал справляться. Вот только на языке вертятся самые скучные почему-то слова...
Тем временем Марфа Алексеевна положила перед сыном нож и вилку, поставила тарелку, и от вкусного запаха Друзь почувствовал такой голод... Он героически отодвинул тарелку; как может мать думать о еде, когда у них такая невероятная гостья1 Все-таки тарелка снова очутилась перед ним — ее возвратила рука Татьяны Федоровны.
Друзь послушно склонился над едой.
Когда он утолил первый голод, гостья спросила без улыбки:
— Что произошло между моим отцом и вами?
— Ничего.
Друзь ответил искренне. А у Татьяны Федоровны сердито зашевелились брови.
Очень красивые глаза у Жени Жовнир. Красивые и бездонные. Но заглянешь и неизвестно почему думаешь: они всегда одинаковы. А как часто меняется выражение этих глаз! Лишь одно мгновенье промелькнуло, а они совсем уже иные, и столько в них непонятного...
Гостья сказала:
— Сергей Антонович, сегодня мне не до шуток. Я хочу знать, как вам удалось подчинить моего отца.
Журналистка обязана находить совершенно точные выражения. И она знает: Друзь никогда и никого не подчинял и подчинять не будет. Действительно, утром Федор Ипполитович немного покапризничал — с кем этого не бывает? Но чтобы Друзьям командовал? Если Татьяна Федоровна и ее брат так думают, общего языка с Друзем им не найти.
— Вы это серьезно?
Резким движением руки Татьяна Федоровна заложила за ухо прядь непокорных волос, щекотавших ей щеку, В искренность Друзя она не верила.
— Странно... Игорь так картинно рассказал об этом. Отец не хотел идти к тяжелобольному, а вы заставили его чуть ли не побежать. Он готов был принять подсказку Евецкого... Я знаю, что подсказывает ему эта лиса. Самойло сразу увидел, что больного надо оперировать, но ручаться за успех операции нельзя. Значит, пусть оперирует Друзь... Не притворяйтесь изумленными Самойло Евсеевича в знаете лучше меняМ4 Хуже то, что
и моему отцу хотелось увильнуть от ответственности за ваш счет. Именно для этого он созвал все институтский консилиум. Но на консилиуме благодаря вам он очутился в таком положении, что произнести «нет» уже не мог. Значит, вы моего отца знаете лучше, чем он сам себя? И лучше, чем я с Игорем? Благодаря вам Игорь вдруг увидел, на что еще способен наш отец. Это правда?
Друзь подтвердил;
— Я тоже любовался Федором Ипполитовичем. Да и все в восхищении от него сегодня. Ему впервые пришлось оперировать такого больного.— И вдруг посыпались из него те самые непосредственные впечатления, та «пыль событий», о которых столь пренебрежительно отозвался его учитель:—Это был. такой сплав таланта, вдохновения, мастерства и свойственной только Федору Ипполитовичу интуиции — я вам и сказать толком не могу! У каждого из нас Черемашко скончался бы на операционном столе: еле-еле теплилась в нем жизнь. Не очень верил в успех и Федор Ипполитович...
— Может быть, совсем не верил?
Друзь стукнул палкой об пол.
— А хотя бы и так! Он такой же человек, как и мы с вами. Однако он сумел перешагнуть через свое неверие. И превзошел самого себя. Вот какой у вас отец!
Гостья посмотрела на Друзя так, словно он заговорил вдруг стихами. Но он закончил неуверенно:
— Вот и все... Или Игорю ещё что-то померещилось? Он у вас то «ура» кричит, то — «ко всем чертям»...
В глазах Татьяны Федоровны будто острие иглы блеснуло.
— А вы — ни то ни сё? Ничего вашего в этой операции нет? Вы всего себя приносите своему божеству в жертву? И взваливаете на себя ответственность за Черемашко? Операция прошла благополучно, оперированного сняли со стола живым — слава Шостенко! А если через час Черемашко умрет, то подать сюда Сергея Друзя? Такой вы благородный? Или это то самое уничижение, которое паче гордости?
Такой злой Друзь Татьяну Федоровну еще не видел. Это не шлифовка остроумия. Это похоже на артиллерийскую подготовку перед тем, как ребром поставить вопрос: «Так с кем же вы, Сергей Антонович, с Игорем и
со мной или против нас?..» Неужели она в самом деле была искренней, когда заводила разговоры об отце?..
Но как бы там ни было, а придется ей уйти, с чем пришла. Слишком измотан Друзь сегодня, и слишком рискованную ведут они беседу, очень разные у них требования к Федору Ипполитовичу.
Друзь попытался обойти острый угол:
— Откуда вы все это взяли? Черемашко мы выходим. Для этого я и умолял Федора Ипполитовича сделать ему операцию. Умолял!
— Стало быть, к моему отцу вы обращаетесь с просьбами, лишь заранее зная, что он не откажет? Играете на какой-то слабой его струне? Что же это за струна?
По-видимому, дочь профессора Шостенко заранее пристреляла все пути бегства Друзя от прямых ответов.
— Послушайте, Татьяна...
Только это и позволила она ему промолвить.
— Думаете, что нашли к моему отцу отмычку? Думаете, что отныне все будет по-вашему? Плохо же вы знаете своего учителя. Завтра утром он вам заявит: «Свое я сделал, а теперь выкручивайся сам. В план Черемашко не впихнешь, никто тебе его не присватал,—• чего же ты от меня хочешь?»
— Ну, знаете...
Эх, и ответил бы ей Друзь..,
Но вряд ли она что-нибудь поймет. Странный народ эти женщины. В особенности дочери знаменитостей. Они способны выцарапать глаза каждому, кто об их отце не так слово скажет. И тут же вместе с тем готовы пристать с ножом к горлу: «Ваш учитель растерял все, что у него было,— почему не сдаете его в архив?» Им невдомек самое простое: сегодня Друзь впервые осмелился коснуться ^профессорской совести. Знала бы Татьяна Федоровна, какая это радость — вдруг увидеть: жива совесть — жив, значит, и Федор Ипполитович!
Друзь заговорил миролюбиво:
— Не понимаю, откуда у вас эти сомнения. Влияние Игоря? Но когда-то вы устроили ему такую взбучку за ссору с Федором Ипполитовичем — он по сей день ее помнит... А может, оттого это у вас, что Федора Ипполитовича вы видите редко, вот вам и мерещатся всякие страхи.,, Я вижу Федора Ипполитовича каждый день, и
от глупостей, которыми я как-то начал морочить вам голову, у меня не осталось и следа...
— Тогда скажите: почему вы не взяли к себе Игоря?— еще раз перебила его Татьяна Федоровна.— Боитесь, что отец станет относиться к вам как к нему?
Друзь наклонился к своей тарелке.
Как трудно разговаривать с этой женщиной! Ты ей одно, а она другое, и пятое, и десятое, а каждое слово как щелчок по лбу.
Хорош и Игорь. Вот уж не думал Друзь, что он помчится жаловаться на своего Ореста. И кому!
Марфа Алексеевна не совсем понимала, что за разлад между сыном и гостьей, но сообразила, что сыну сейчас не сладко. Чтобы перевести разговор в более спокойное русло, она предложила:
— Не налить ли вам еще чаю, Татьяна Федоровна? И тебе налить, Серега?
Татьяна Федоровна от чая не отказалась и, пока Друзь доедал свой обед или ужин, молчала. Когда же Друзь положил вилку, она начала в более дружеском тоне:
— Ну, хорошо. Время уже не раннее, дорога у меня не близкая, а я еще ни слова не сказала о том, ради чего пришла... Сергей Антонович, вам известно, кто такой Черемашко?
Друзь ответил сдержанно:
— Человек, которого мы должны поставить на ноги.,
— Общими фразами, конечно, легче всего отделаться.— Тон гостьи не изменился.— А известно ли вам, что фамилия Черемашко вот уже несколько лет не сходит с доски Почета лучших людей нашего города? Й что его знают и уважают не только у нас? И что отовсюду приезжают к нему за опытом? И что он представлен к званию Героя Социалистического Труда?
Казалось, говорит это не Татьяна Федоровна, а Т. Шостенко, сотрудница местной газеты. Доска Почета, слава передовика, звание Героя — привычные, наполненные значительным содержанием понятия. Какое же значение могут иметь для нее темные от металлической пыли руки Черемашко?
Друзь кивнул.
— Слышал об этом. Но меня это мало касается. Я рядовой ординатор хирургической клиники. Если в моей
палате вдруг очутится преступник, которого со временем все равно расстреляют, для меня он только больной. Моя обязанность — и для него делать то же самое, что и для Самого знатного человека нашей страны.
— Такова врачебная этика, и я преклоняюсь перед ней,— без иронии сказала Татьяна Федоровна.— Но не будем залезать в дебри абстракций. А то еще перестанем отличать советского человека от уголовника-рецидивиста.
— Расписывайтесь только за себя,— резко бросил ей Друзь.
— За Василем Максимовичем я слежу не первый год,— не слушая его, продолжала гостья.— Не раз писала о нем. Знаю весь его жизненный путь, семью, его учеников и друзей. И не позволю вам подходить к нему как к первому попавшемуся. Я ни вам, ни отцу — никому не прощу, если Черемашко погибнет. И никто не простит.
Друзя подмывало спросить: «А не ломитесь ли вы, многоуважаемая Татьяна Федоровна, в распахнутую дверь?» Впервые за десять с лишним лет их знакомства она была требовательной, даже резкой, впервые обращается к нему без жалящих, как крапива, острот. И никогда он не видел ее взволнованной. Даже после развода с Борисом Шляховым она улыбалась, словно все на свете для нее забава. К Друзю она всегда относилась как юноша к подростку, потому что для такого юноши и четырнадцатилетний подросток все еще детский сад...
Должно быть, Марфа Алексеевна снова подумала, что сыну приходится солоно.
— Черемашко, говорите? — переспросила она Татьяну Федоровну и обратилась к сыну:— Из каких же он, Черемашко, не знаешь?
Друзь пожал плечами.
— Мастер на электромеханическом. Пятьдесят один год. Зовут Василем Максимовичем.
Мать вздохнула.
— Нет, не тот... Может, сын? — И не Сергею, а гостье начала рассказывать:—Знала я одного Черемашко. Еще во время той войны, в пятнадцатом году. Только- только мы с отцом Сергея поженились. Так вот, Черемашко и мой Антон дружили, хоть Черемашко был постарше. Ему тогда уже за сорок перевалило. Его младшему сыну было лет десять. В шестнадцатом году готовились к демонстрации, так тот паренек прибегал к нам звать Антона на сходку. Тебя, Серега, тогда еще на свете не было. Ты родился, когда твой отец вернулся с гражданской войны... А Черемашко в девятнадцатом замучили деникинцы.
Хоть Татьяна Федоровна и глядела на хозяйку, но слушала ее лишь из вежливости.
— На свете, мама,— тихо откликнулся Друзь,—• столько людей с одинаковыми фамилиями... Руки у этого Черемашко так напоминают мне руки отца...
Мать только голову склонила.
Друзь повернулся к гостье, чтобы спросить, чего ж она в конце концов хочет — выздоровления Черемашко или чтобы он, Друзь, взял себе в компанию Игоря и действовал в соответствии с поговоркой: «Гуртом и батьку бить легче»... Но не сказал ничего.
Татьяна Федоровна медленно допивала чай, и казалось— совсем угас ее наступательный пыл. Так поглядывала то на хозяйку, то на хозяина, будто все стало ей ясно, никого ни в чем убеждать не надо...
Отодвинув пустой стакан, она сказала:
— Спасибо за чай.— И, глянув на часы, заторопилась:—Послушайте меня, Сергей Антонович, еще минуту. И попробуйте мне поверить... Я была у мамы, когда отец вернулся из института. Был он темнее грозовой тучи. На свои вопросы я, кроме «отвяжись», ничего не услышала. Я было подумала, что виноват Игорь. Но от отца я услышала такое... Сергей Антонович, ваш учитель вне себя от ярости. Берегитесь!
Этому Друзь поверил. Но гнев Федора Ипполитовича явление такое обычное, как гроза летом: налетит, нашумит, нагремит, обломает сухие ветки на деревьях—и снова чистое небо. Такого гнева Друзь никогда не боялся. Тем более — злиться профессор может лишь на себя.
— Характер вашего отца я хорошо знаю.
— Берегитесь! — повторила Татьяна Федоровна.— Причина его ярости — вы. Вы дважды заставили его пойти наперекор себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22