И, не называя Игоря, доложил о поставленном им диагнозе.
Друзь еще не кончил, а старшие уже повернулись к своему тишайшему коллеге: с какого потолка он это взял? Младшие заулыбались — что за идиотское предположение! Ни тем, ни другим с тромбозом брыжеечных артерий встречаться не приходилось.
Федор Ипполитович лишь плечами пожал. Но смешно ему не было: чем дальше, тем серьезнее он становился.
— Перед войной,— вдруг припомнил он,— в клинике нашего медицинского института был такой случай... А еще раньше покойный Дмитрий Кириллович Шанин рассказывал, что и ему дважды приходилось сталкиваться с этим...
— И что же? — спросил кто-то из молодых.
Жест Федора Ипполитовича был предельно выразительным.
— Ничего иного не приходится ждать и от вашего
Черемашко —Профессор оглядел нескладную фигуру Друзя.— Так как же? Сами будете оперировать?
Наступила тишина.
Одни уставились в пол, другие в потолок: вопрос их высокого шефа касался только Друзя. Лишь Самойло Евсеевич искоса поглядел на дежурного врача, и по его круглому лицу скользнула довольная улыбка: «Все-таки по-моему вышло!»
Друзь перевел дыхание. Он шагнул к Федору Ипполитовичу и тихо, потому что спазма сдавила горло, сказал:
— Я не отказываюсь... Но почему бы профессору Шостенко не напомнить всем нам, как он произносит «на стол», когда все уверены, что сделать ничего нельзя?
Никто, должно быть, толком этого не расслышал.
Не сразу дошел и до Федора Ипполитовича смысл сказанного Друзем. Нехотя повернулся он к самому почтительному из своих учеников. И второй раз за сегодняшнее утро жарко стало его лицу, ушам, шее, ладоням..,
Друзь заторопился:
— Так я пойду и скажу, чтобы Черемашко начали готовить. Время не терпит... И позвольте мне ассистировать вам.
Ошеломленные, к нему повернули головы все присутствующие. Чтобы самый незаметный из их среды попытался так откровенно улизнуть от только что взятой на себя ответственности, бесстыдно спрятаться за спиной того, кому он решительно всем обязан,— нет, такого в этих стенах еще не было!
Первым осмелился подать голос Самойло Евсеевич:
— Я уже имел честь изложить вам, Федор Ипполитович, свое мнение по этому поводу. На месте Друзя я бы только поблагодарил вас за оказанное доверие. Но если он трусит...
«Правая рука» профессора, Михайло Карпович, человек очень вежливый (он даже глупости выслушивает до конца), вдруг прервал Евецкого:
— Прошу прощения, Самойло Евсеевич. Я больше чем уверен —у Сергея Антоновича хватит смелости и умения. Однако ответственность за исход операции должен взять кто-то из руководителей. Если у вас и у Федора Ипполитовича не будет возражений, то я готов...
Ему не удалось закончить» С решительностью, как
если бы все сейчас зависело только от него, Друзь воскликнул:
— Нет, оперировать должен только Федор Ипполитович! Я это знаю, как никто другой! Я знаю это по себе!
Как Друзь в своего учителя, так и тот впился глазами в Друзя. Некоторое время они смотрели друг на друга— учитель и ученик, спаситель и спасенный, тот, кто давно начал терять веру, и тот, у кого она, несмотря ни на что, еще не пошатнулась. Только одного боялся Друзь: если Федор Ипполитович отведет свой взгляд от него, все увидят в глазах его кумира то, чего никто видеть не должен...
Были в глазах Федора Ипполитовича не гнев, но и не спокойствие, не колебание, но и не решимость, не испуг, но и не отвага. Был там лишь тоскливый вопрос: «Кто дал тебе право быть моей совестью?..» Профессор не отвел взгляда, но на секунду закрыл глаза. Затем усы его зашевелились от недоброй улыбки. И снова он забыл, что на людях не обращается к Друзю на «ты»:
— А выдержишь? Ночью было тебе не легко,
Друзь выпрямился.
— Я привык к ночам под понедельник.
В голосе профессора явно прозвучала угроза:
— Ну, смотри... Иди, распоряжайся. Оперировать начнем в час.
Властным взглядом он обвел ошеломленных сотрудников.
— Оперировать буду я. Мой ассистент Друзь и...— Его взгляд остановился на директоре.— Что-то давно мы не видели вас, Андрей Петрович, за операционным столом... Не будете ли вы сегодня моим вторым ассистентом?— Профессор не удержался от насмешки:—Я понимаю, для директора это...
— Охотно, Федор Ипполитович,— отозвался Каранда не задумываясь.
Словно волна понесла Друзя к выходу.
Возле двери он увидел Танцюру. Субординатор прижался к стене и, казалось, стал меньше ростом, чтобы никто не обращал на него внимания! На Друзя он взглянул спокойно: ничего, мол, необыкновенного не случилось. Но широко распахнул перед своим патроном дверь.
Сколько народу побывало в это утро возле Василя Максимовича,— он потерял счет. И каждый гость озабоченно выстукивал и прощупывал его живот, затем прислушивался, что в нем делается, и уходил, ничего не сказав. Были и такие, что приходили по нескольку раз.
И все время казалось — палату обволакивает сероватый туман.
Затем, будто вынырнув из этой мглы, Василь Максимович вдруг увидел Сергея Антоновича.
Он обеими руками держался за палку, подпирая ею подбородок. Усталости на его лице как не бывало. Он так был погружен в свои мысли — не сразу заметил, что больной приглядывается к нему.
А заметив, задумчиво спросил:
— Часто ли ваше сердце напоминает о себе?
Черемашко ответил с улыбкой:
— Да как вам сказать... Смолоду, когда ухаживал за своей Софьей, поминутно напоминало о себе. А теперь... давно что-то не замечаю его.
Врач кивнул, насколько позволял это подпертый подбородок. И снова погрузился в свои думы. Лишь брови его то нависали над глазами, то взбирались высоко на лоб.
Тогда Василь Максимович догадался. Под одеялом вдруг стало холоднее, во рту пересохло...
— Будете резать?
Сергей Антонович машинально поправши
— Оперировать...
— Когда?
— Через час... если вы не будете возражать.
Василь Максимович заставил себя улыбнуться выразительнее.
— А если буду?
— Постараюсь доказать вам, что это — необходимо.
Какое-то время врач и больной старались не встречаться взглядами. А в палате стало очень тихо,— Василь Максимович услышал, как где-то далеко тикает радио перед сигналом точного времени. Потом донеслись два гудка длинных и один короткий.
Полдень...
И ни одной мысли в голове.
Сергей Антонович встал:
— Так как же?
Следовало бы Василю Максимовичу отчаянно махнуть рукой: только трусы, мол, в карты не играют и с поля боя бегут... Но рука еле шевельнулась. А заговорил лишь после того, как обдумал каждое слово:
— Как говорится, кто смел, тот двух съел. Попробую.
— Так я и думал,— кивнул Сергей Антонович.— За вашим согласием на операцию зайдет сюда профессор. Он и оперировать будет. Лучшего специалиста в этом деле в нашем городе нет.
— Я знаю. Й о вас наслушался.
— Вот и отлично,— еще раз кивнул врач.
Не совсем твердо прозвучали эти слова. Василь Максимович понял: к жизни у него осталась одна тропка, узенькая и ненадежная, как веревка, кое-как переброшенная через пропасть: раскачивается от малейшего дуновения ветра и — выдержит ли?
Всплыло в памяти кое-что из полу услышанного утром от соседей.
— Правда ли, что на операцию требуется не только мое согласие?
Сергей Антонович снова кивнул.
— Мы поговорим с вашими. И покажем им вас... Как видите, пришлось отменить запрещение на свидание с вами... Сюда зайдут ваша жена и сын. Не больше, чем на три минуты. Учтите — их согласие зависит от вас. Не испугайте их, помните, что у страха глаза велики. И не прикидывайтесь здоровым, потому что вам тогда не поверят. Имейте в виду — каждая крупица ваших сил... как она пригодится вам во время операции!
Врач ушел.
Еще в коридоре не утих неровный стук его шагов, а около Василя Максимовича очутился какой-то сосед, начал успокаивать:
— Вам, дружище, неимоверно повезло: если сам Шостенко будет вас оперировать, не бойтесь ничего.
Василь Максимович прервал разговор:
— А я и не боюсь.
Ни к чему сейчас пустая болтовня.
И когда снова начал сгущаться туман, он даже обрадовался: вот-вот провалится туда, где нет ни времени, ни боли, ни мыслей и не на что тратить силы...
К койке подошел Федор Ипполитович, и туман стал прозрачнее.
Профессор был один. Медсестра, сменившая Женю, с озабоченным видом пододвинула ему стул.
На лице профессора застыла доброжелательная улыбка. А вел он себя так, словно с новым больным успел уже подружиться. О согласии на операцию спросил мимоходом. Потом небрежно заметил, что результаты операции Василь Максимович почувствует уже завтра. Конечно, придется немного потерпеть, но это недорогая цена за выздоровление. И поинтересовался, как жил и что делал Черемашко перед болезнью. Услышав о небольшой, хотя и постоянной боли в левой ноге (единственное, на что тот мог пожаловаться), профессор долго ощупывал больную ногу.
Потом он ушел.
И не успел снова сгуститься туман, как из него вдруг вынырнули Софья и Микола.
Они были такими же, какими Василь Максимович видел их вчера, когда его укладывали в машину «скорой помощи». Провожали они его спокойно: верили, что в больнице ему станет лучше. А теперь всем своим видом подтверждали, что их надежда оправдалась.
— Здесь тебе веселее, чем дома,— улыбнувшись, сказала Софья.
Ну а Микола, казалось, точно знал: очень скоро отец вернется домой. Он возразил матери:
— Все равно отец долго лежать не будет — не любит бездельничать.— Вытащил из кармана два апельсина и лимон, положил их на тумбочку возле койки.— Говорят, тебе пока что только это и можно приносить.
Все видел Василь Максимович. Даже тот страх, который притаился на самом дне глаз жены и сына. Могли он оказаться более слабым, чем они?
Немного собравшись с силами, он начал:,
— За лимон спасибо.— Голос, оказывается, у него не слабый, можно сказать и о главном.— Сегодня мне операцию сделают.
— Мы знаем.
Произнесла это Софья. И хоть бы что-то дрогнуло на ее лице. И не спрятала она от мужа глаз: исчезла из
них та крупинка беспокойства. А Василь Максимович полагал, что за три десятка совместно прожитых лет знает душу Софьи, как свою собственную,
Микола тем временем спросил:
— Не боишься?
— А чего бояться? — будто не понял его отец.— И операция самая обыкновенная, и делать ее будет здешняя знаменитость...
— Мы знаем,— твердо повторила Софья.
Но Софья и Микола знали больше, чем он.
После консилиума Друзю удалось внушить жене и сыну Черемашко: хоть и очень трудна и сложна операция, но сделает ее профессор Шостенко, а это самая надежная гарантия успеха. Правда, после операции Васи- лю Максимовичу придется полежать здесь недели три, а то и месяц, зато домой он вернется куда здоровее и крепче, чем до болезни. За это Друзь собственной головой поручился.
Но когда он вывел родных своего больного из лифта на третьем этаже, они чуть не столкнулись с профессором.
Узнав, кто они, Федор Ипполитович вдруг напал на них:
— Ну что вы за люди! Живете в государстве, где о больных заботятся как нигде, а самого близкого человека довели до такого состояния...
Софья даже не побледнела. Она и сына взяла под руку, чтобы поддержать его. Так, наверно, сделала бы и мать Друзя, если бы их обоих постигло неотвратимое горе.
— Значит, мы идем к нему прощаться? — едва слышно и все же твердо спросила женщина.
— Не знаю,— отчеканил профессор, глядя только на Друзя.— Все может быть. Сами виноваты. Черемашко еще три недели тому назад надо было положить в больницу. А теперь, когда у него сил почти не осталось, ручаться ни за что нельзя. Лишь после операции, да и то через неделю-другую, можно будет сказать, есть ли надежда.
Наклонив голову как можно ниже, чтобы Федор Ипполитович не видел его глаз, Друзь глухо спросил:
— Вы й с Василем Максимовичем так говорили? Хотите, чтобы и он, и его родные отказались от операции?
Профессор не ответил.
Но какой грозный стал у него взгляд! Легко догадаться, чем раздражен знаменитый хирург. Только очень горька эта догадка...
Не к родным Черемашко обращался профессор — к своему ученику. К тому самому Сергею Друзю, от которого он уже ничего не ждал, кого перестал замечать. И вдруг этот тюфяк за одно лишь сегодняшнее утро дважды заставил его, человека, давно заработавшего право ни с чем не считаться, делать то, чего он делать не хотел. Ведь никаких новых лавров в его послужной список операция Черемашко не вплетет, даже если она закончится блестяще. Зато если Черемашко не выдержит операции, сердце не день и не два поминутно будет напоминать о себе профессору. Да и не все ли равно этому Черемашко и его родным, под чьим ножом он вздохнет в последний раз — заслуженного деятеля науки или Сергея Друзя? Почему же этот тихоня пристал к нему сегодня, когда и без него неприятностей по горло?
Если бы они были наедине, Друзь, может быть, и сказал бы своему учителю: «Я должен знать, тот ли вы, каким были тринадцать, десять, даже пять лет тому назад. Жизнь, только жизнь — вот что я слышал от вас, когда лежал в вашем госпитале и когда учился в мединституте. Тогда это было не только вашим словом, а прежде всего делом. Только жизнь! Этим вы встречали больных, с этим вы подходили к операционному столу... Этим вы должны сегодня начать и закончить операцию!»
Снова, как и в кабинете, они впились глазами друг в Друга.
Видно, Федор Ипполитович понял Друзя, потому что злая усмешка искривила его рот. Ничего не сказав, он стремительно вошел в лифт. Изо всей силы грохнули дверцы...
Друзь взял под руки родных своего больного, не спеша повел их по коридору. Чтобы успокоить их и успокоиться самому, он высказал то,*что и сам не назвал бы правдой:
— Когда человек начинает стареть или привыкает к тому, что все вокруг слушают только его, у него часто бывают всякие заскоки, появляются причуды. Порой трудно правильно понять такого человека. Очень прошу вас принять во внимание и то, что наш Федор Ипполитович волнуется перед каждой операцией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22