Можно подумать, что он никогда этого не слышал ни от вас, ни от меня. И ему кажется, что здесь он начинает терять приобретенное в мединституте.—Евецкий с дружелюбной улыбкой оглянулся на Сергея.— Я угадал?
— Начинать надо с больного,— повторил тот.
— Под этим я расписываюсь обеими руками!— со- гласился Самойло Евсеевич и продолжал с еще большей
проникновенностью:—Наша молодежь должна развиваться всесторонне и гармонично — это ваш, Федор Ипполитович, и мой первый принцип. Но как можно забывать о том, что нетематические больные нарушают планомерность в работе института? В данном случае мы из-за неосторожности Сергея Антоновича поставлены перед совершившимся фактом: Черемашко у нас, он, повторяю, нетранспортабелен, и отвечать за него придется нам.— Евецкий помолчал.— Мне сейчас пришла в голову интересная мысль: почему бы нам не посмотреть, на что способен наш уважаемый Сергей Антонович? Почему бы нам не закрепить этого больного за ним? Пусть он вместе со своими помощниками сделает этому Черемашко все, что найдет нужным... Операция,— а она в данном случае необходима,—обещает быть любопытной.
Евецкий победоносно оглянулся. И хотя никто глазом не моргнул, он стал рьяно кому-то возражать:
— У ординатора Друзя не закончено дежурство? Но ведь мы с вами, Федор Ипполитович, в боевой обстановке по нескольку суток подряд не отходили от операционных столов. А разве Сергей Антонович не стремится доказать, что он достоин своих учителей? И пусть на его операцию посмотрит вся наша молодежь. Старшим также будет полезно. В случае необходимости они помогут младшему коллеге.— Евецкий понизил голос:— Боюсь, больной операции не выдержит. Но какой же хирург откажется на собственном опыте узнать границы нашей науки и своего личного искусства? Особенно это необходимо Сергею Антоновичу.
Как будто правильные мысли высказал Самойло Евсеевич. Но он все так передернул и перепутал — понимай, как тебе выгоднее... Что же он старается внушить отцу? На что Подбивает Сергея? Чтобы тот поднял вверх руки? Или свернул себе шею? Зачем это Евецкому?
Но одно Игорю ясно: «левая рука» заботится прежде всего о том, чтобы никто не посмел обвинить в смерти Черемашко ни его, ни шефа. На репутации обоих не должно быть ни одного подозрительного пятнышка!
Догадывается ли об этом Сергей?
Но Друзь не слушал Евецкого. Он ни на секунду не оторвал глаз от того, за кем вот уже двенадцать с лишним лет идет след в след. Похоже, кроме Федора Ипполитовича, он вообще здесь никого не замечает...
А отец? Отвернулся к окну, будто безразличны ему и «левая рука», и самый послушный ученик. Он хорошо понимает, что Евецкий передергивает, но ни разу не перебил эту лису. Лишь когда тот замолчал, профессор для проформы поинтересовался:
— А что, собственно, у больного?
Самойло Евсеевич на мгновенье замялся:
— К великому сожалению, я ничего к сказанному Сергеем Антоновичем на пятиминутке добавить не могу. Во-первых, анализы не готовы. Во-вторых... я посоветовал Сергею Антоновичу как можно скорее прооперировать больного. Без этого вряд ли удастся узнать, что с ним и можно ли вообще что-нибудь сделать.
До этой минуты Игорь следил за Самойлом Евсеевичем с отнюдь не добродушной, но все же с иронией. Теперь его охватила злость. И не только на Евецкого. Почему отец терпит его возле себя?
Уже давно известно, что больного, который может «подвести» врача, эта так называемая «левая рука» непременно под любым предлогом спихнет кому-нибудь. Свои таланты он демонстрирует только на тех, чье выздоровление не вызывает сомнений. И как можно, подтверждая смертный приговор больному, то вопросительно посматривать на нового стажера, то чуть ли не приседать, заглядывая в лицо опустившего голову шефа? Что произошло между отцом и сыном, как бы не дать тут маху,— вот что не дает покоя «левой руке».
Ну а отец машинально переложил какой-то листок с места на место и, шевельнув бровями в сторону Сергея, равнодушно спросил:
— Что же вы хотите?
Сергей, казалось, и этого не услышал. Он совсем оцепенел.
Игорь стиснул зубы, чтобы не крикнуть Друзю: «Да не молчи же ты!» Крик не помог бы Сергею. Чем может человек, которого четыре года держат на здешних задворках, доказать свою правоту этим двум зубрам от хирургии?.. Пронять их можно только дубиной!
Здесь страшнее, чем показалось Игорю на пятиминутке. Судьбу тяжелобольных, которым отец когда-то от
давал всего себя, он передоверяет теперь карьеристу! Тут не только в рака-отшельника превратишься...
Каким же образом Евецкому удалось захватить такую власть над стариком? Обнаружил все его слабости, потакал им, как только мог, и в конце концов превратил передового ученого в циника?
Неужели этой болезнью заразился и Сергей?
Неподвижный и молчаливый, как статуя, Друзь по- прежнему подпирал плечом дверной косяк. Нет, он не борец. Откуда ему — смирному, неповоротливому — взять силы и мужество для сопротивления таким, как сверх всякой меры титулованный профессор Шостенко и его нынешний Евецкий? Еще немного Сергей поартачится, а затем послушно замарширует по узенькой тропке, указанной ему двумя провинциальными титанами. А приведет эта тропка к такому же цинизму.
Рукавом не очень чистого институтского халата Игорь вытер влажный лоб. Нет, Сергея он им не отдаст! Равнодушным к человеческим жизням Сергей не станет!
Профессор Шостенко исподлобья бросил взгляд на онемевшего ординатора:
— Я с кем говорю?
Сергей с трудом вдохнул воздух. И выдохнул его вместе с двумя словами:
— Я жду.
— Какого черта? — чуть не крикнул профессор.— На- своевольничал, а теперь нюни распускаешь?
Отец забыл, что на людях он обращается к Сергею на «вы». Это означало, что его недовольство переросло в гнев.
Внезапно прикованные к божеству глаза Сергея ожили. На щеках выступили красные пятна. Он весь подался вперед, и голос его зазвенел:
— Когда же вы настоящий, Федор Ипполитович? Сейчас? Или в сорок третьем?
Еще раз Игорь провел рукавом по лбу. Как наивен Сергей! Жалостными словами хочет пронять человека, превратившегося в памятник самому себе.
Но что-то странное произошло с отцом Игоря,
Еще не утих напряженный до звона голос вопиющего в пустыне Сергея, а старик отшатнулся, словно обрушилось на него страшное и незаслуженное оскорбление. Обоими изо всей силы стиснутыми кулаками он оперся о край стола и пригнулся — вот-вот бросится на дерзкого ординатора... как три года тому назад на сына. Игорь шагнул, чтобы преградить ему дорогу. Но появились пятна и на отцовом лице. Не красные, как у Сергея, а темно-лиловые... Потемнели и уши, и шея. Бессильно разжались кулаки. Сморщенные, с вздувшимися венами кисти поползли к краю стола. Напрасно шевелились пальцы, ища, за что бы уцепиться...
Из-за стола он вышел пошатываясь. Виновато... да, именно виновато подошел к Сергею. И не смог скрыть своей вины за грубоватым:
— Чего же ты стоишь?.. Веди к своему смертнику,
Человек не замечает, как течет время, если он идет с ним в ногу.
Жутко становится, тогда время вдруг срывается с места, мчится вперед, да так, что за ним не угнаться. Ведь если ты позволил времени обогнать себя, то уж до конца жизни из вчерашнего дня не выберешься. А настоящий человек, даже споткнувшись, даже упав, сразу вскочит на ноги и свое время догонит, как последний трамвай, проскользнувший мимо.
Что касается Василя Максимовича и его товарищей, то для них время давно уже замедлило свой бег. Порой кажется, что оно еле ноги волочит.
В минувшей пятилетке, например, его смена, если бы время измерялось не часами, а количеством сделанного, могла бы встречать каждый новый год в начале декабря или в конце ноября. А теперь еще не закончился январь, а в цехе, если товарищи не привирают, уже мартом пахнет. Кроме того, в смене Черемашко немало таких парней, которым до пятьдесят седьмого уже недалеко. Словом, если хорошенько посостязаться с временем, то не заметишь, как за одну жизнь две проживешь.
Вот почему нет ничего страшного в том, что мастер находится сейчас на капитальном, так сказать, ремонте,
Если и придется пролежать ему тут неделю, а то и две, он от своих не отстанет. Кто умеет опережать время, тому под силу наверстать упущенное.
Если бы не слабость, громко рассмеялся бы Василь Максимович. Правду, значит, говорят люди, смелость города берет. Во время беседы с дежурным врачом ночью Василь Максимович не думал, что уже утром ему удастся выполнить одно из условий договора: не успел заглянуть в палату рассвет, а ночные страхи — поминай как звали. И думается не о том, что было, а что будет. Не о болезни, а об удивительных, только что осознанных на досуге свойствах времени.
Опережает ли человек время или отстает от него, оно течет непрерывно. Пятьдесят второй год живет на свете Черемашко, когда-то токарь, а ныне сменный мастер цеха крупных машин, и никогда еще не замечал, чтобы время то останавливалось, то мчалось неведомо куда карьером.
Минувшей ночью было столько этих галопов и остановок...
А утром вот снова...
Когда перед рассветом Сергей Антонович увел из палаты нескладного врача и медсестру, Василь Максимович не успел глазом моргнуть, а дежурный врач снова очутился возле его койки. Но уже с другими белыми халатами. Еще подумалось: зачем такая спешка? Однако когда уходил дежурный, все в палате спали, и оба окна были черны. Теперь же окно посерело, а на койках никого нет.
В какую же бездну провалилось время между ночью и рассветом?..
Молодые врачи внимательно осмотрели Василя Максимовича.
Один, чернявый, подвижный, с быстрым взглядом, осматривал нетерпеливо. Его пальцы то торопливо сновали по больному телу, словно гонялись за чем-то, то становились неподвижными, и тогда казалось, что они напряженно прислушиваются к чему-то еле слышному. Василя Максимовича он почти не расспрашивал. Зато дежурного врача засыпал малопонятными вопросами, а тот что-то бормотал в ответ.
Второй врач, совсем молоденький, худенький, зато ладно скроенный, изображал из себя человека независимого, который даже своим глазам не верит — все норовит ощупать. Василя Максимовича он исследовал как бы по следам первого, как бы проверяя его. И все время приговаривал:
. — Интересно... Так вот оно что... Ага!
Закончив осмотр, оба новых врача, подчиняясь молчаливому приказу дежурного, вышли из палаты. А Женю, которая привела девушек, чтобы взять анализы, Василь Максимович отослал сам: двойной осмотр штука утомительная...
Когда врачи вышли, в палату вернулись его соседи. Посыпались вопросы и замечания?
— Ну и мастер вы спать!
— Вам ночью было плохо?
Как вы теперь?
— Гоните от себя все лишние мысли...
— И точно выполняйте, что скажет Сергей Антонович...
Не все Василь Максимович расслышал. Только что отчетливо видел дежурного врача, его товарищей, Женю. А вот соседи — как в тумане. Голоса долетали издалека и не отличались один от другого...
Василь Максимович прошептал?
— Извините. Кажется, я спать никому не дал.
В ответ сдержанно засмеялись:
— Здесь каждый хоть одну ночь всей палате перекорежил. Такое дело...
И не заметил Василь Максимович, как после этого потекло время — горным потоком или степной речкой.
По-видимому, соседи поделились не только своими наблюдениями, но и передали услышанное от предшественников. Больше ниоткуда не мог Василь Максимович узнать, что именно в четвертой палате самый дружный коллектив и что каждому тут невероятно везет. Каким-то образом стало известно и то, что в институтском созвездии светили и сияют весьма яркие звезды. Но есть среди них одна поскромнее: не в пример крупным, она не только мерцает, но идет от нее и тепло. Называется та звезда Сергей Антонович, а четвертая палата — его небольшое царство. Благодаря ему в этой палате, как правило, все выздоравливают. Правда, чудаковаты оба его помощника, но они еще в том возрасте, когда сам бог не знает, какая бабочка вылетит из кокона.».
Как будто прошло совсем немного времени, а когда Василь Максимович раскрыл глаза, в окне разгоралось солнечное утро.
Соседи куда-то исчезли.
Только возле койки, в ногах, маячила белая фигура. Опять Сергей Антонович. Одной рукой он опирался на спинку кровати, другой на свою палку. Теперь заметно, как он осунулся за ночь. Но глаза у него не сонные, а уголки рта вздрагивают от затаенного волнения.
Снова чьи-то осторожные руки ощупывали Василя Максимовича.
На краешке стула возле койки сидел тучный человек. Лет пятидесяти. Лицо доброжелательное, глаза до того ласковые — и не хочешь, а поверишь: лишь об одном мечтал этот толстяк — все вокруг должны быть счастливы. Его короткие, но быстрые и проворные, как у гармониста, пальцы метались по наполненному тупой и проходящей болью животу,; То как будто ласкали его. То неожиданно глубоко вдавливались. Тогда боль разливалась по всему телу.
Был это, очевидно, большой мастер своего дела. Зачем бы иначе привел его дежурный врач.
Очень внимательно следил за ним Сергей Антонович. .Лишь изредка в его глазах мелькала странная — насмешливая и в то же время сердитая — улыбка.
Но вот толстяк облегченно вздохнул и заговорил так, будто принес Василю Максимовичу кучу самых приятных новостей:
— А вы, честное слово, молодец! Так крепко спите, что и пушками не разбудишь. И выдержка — каждому бы такую! Я делал вам больно, а вы хотя бы покривились. Легко будет Сергею Антоновичу с вами...— Он конфиденциально наклонился к Василю Максимовичу: — Какие у вас ко мне вопросы?
Василь Максимович улыбнулся про себя.
— Это ваше дело — расспрашивать нашего брата. А наше — отвечать и ждать выздоровления.
Тем временем толстяк трижды кивнул ему и переглянулся с Сергеем Антоновичем: вот, мол, как здорово рассуждает ваш больной — такого ничто не возьмет. Затем сказал сладким голосом:
— Да, хлопот вам, дорогой Сергей Антонович, этот товарищ не доставит. Вы быстро справитесь с его хворью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22