Кирсти смешило умничанье Рейна, и в анкете, которую она заполнила в связи с вступлением в кандидаты партии, она все же написала об отце «мелкий промышленник». Слова «мелкий промышленник» чуть не стали роковыми для Кирсти на партийном собрании. Из-за этого ей пришлось ответить на множество вопросов. Кирсти подробно объяснила товарищам, что предприятие ее отца помещалось в двух маленьких комнатах. В первой отец снимал мерку с клиентов, кроил и делал примерку, во второй работали четыре подмастерья,— да, да, четверо наемных рабочих. Когда заказов бывало много, отец отдавал шить раскроенные костюмы портным, работающим на дому. Сколько их было, на этот вопрос Кирсти точно ответить не могла, но думала, что в сезон их могло быть еще столько же или даже больше. На вопрос, как она попала на работу в партийный комитет, Кирсти рассказала о старом рабочем Мартенсоне, который сейчас парторг полка во второй дивизии. Наконец взял слово подполковник с большим партийным стажем и спросил у собрания, чье заявление они обсуждают, отца или дочери. Если дочери, то она своим поведением во время войны доказала, что достойна стать коммунисткой. И предложил принять Кирсти Сарапик в кандидаты. Кирсти рассказала Рейну и о том, как она боялась поднять глаза во время голосования. Все мелькало перед глазами. Лишь когда председатель собрания сообщил, что она единогласно принята кандидатом в члены партии, она осмелилась посмотреть в лицо товарищам.
Нет, о таких вещах не рассказывают случайным знакомым.
А хорошему другу? Хорошему другу рассказывают все, что есть на душе.
Что, если он для Кирсти хороший друг? Только хороший друг, которому доверяют?
Рейн Мянд надеялся и сомневался.
Конечно, самое правильное — спросить у самой Кирсти. Считает ли Кирсти свои чувства только дружбой? А если да? Он не сможет больше с открытым сердцем разговаривать с Кирсти, если будет твердо знать, что у нее есть кто-то более близкий. Кто-то, кому она дарит больше, чем дружбу. Всю свою душу. Свою любовь.
Рейн откладывал решительный разговор и называл себя за это трусом. Слабым и пустым человеком.
Все свои свободные минуты он старался провести с Кирсти Сараппк. Это было нелегко. Редакция дивизионной газеты находилась в городе, а их полк — в десяти километрах оттуда. И свободного времени было мало.
Порой Рейн думал, что сейчас Кирсти относится к нему так, как год назад к Мартенсону: Кирсти, сама того не замечая, подсознательно ищет опору. Ведь не случайно Кирсти начала доверять ему после ожесточенного спора в «Красной ниве». Когда потерявшая самообладание акушерка прохрипела, что рыба начинает гнить с головы, и если хотят знать, почему советские •войска оставляют один город за другим, то именно поэтому, Рейн поймал озабоченный взгляд Кирсти и вмешался в спор. От иронических замечаний, которыми он до сих пор реагировал на панические жалобы акушерки, он перешел в наступление. Он загорелся,— да, загорелся от взгляда Кирсти. Ожесточился, появились всякие аргументы, охладившие пыл акушерки. После словесной баталии Кирсти стала доверять Рейну. Кирсти видела в нем просто старшего товарища (боже, какой абсурд,— он ведь всего на пять лет старше), больше ничего. Человека, который может помочь ей остаться твердой в годы испытаний.
Каждый раз, когда Рейн пытался понять, каковы чувства Кирсти к нему, он заходил в тупик. В своих чувствах он не сомневался. Он любил.
Многим их отношения казались фронтовым знакомством, которое легко заводят и прекращают без особых сердечных мук. Лейтенант Аава догадывался о большем. Жаль, чертовски жаль, что последнее время лейтенант Аава так замкнулся в себе. Рейну Мянду лейтенант Аава нравился. Возможно, что новый командир более умелый, опытный, но как человек Аава был понятнее, глубже, ближе. Внешне Аава относился к солдатам более сурово и требовательно, но внутренне гораздо лучше понимал их. Он сам был такой же, как они. А Нааритс провел черту между собой и ротой. Рота это хорошо чувствовала, и Аава по-прежнему оставался для солдат старым командиром. Рейн бросил взгляд на лейтенанта. Аава с книгой сидел у окна. Рейн лежал на нарах, закинув руки за голову. Как будто искал совета у потолка, у расколотых вдоль бревен, запах которых так напоминал леса Эстонии. Перед Аава лежала книга, но он не читал. Не отрываясь смотрел в окно. Видно было ему немного. Крышу землянки первого взвода и низкие, коренастые сосны.
Вдруг Рейн встал.
— Пойду в город,— сказал он Аава.— Если комиссар спросит, скажи что-нибудь. Надеюсь, что разыскивать не будут.
Лейтенант посмотрел на него:
— Ладно.
У двери политрук повел себя, по мнению лейтенанта Аава, странно. Он откинул плащ-палатку, подвешенную в дверном проеме, наклонил голову и застыл на месте-Потом опустил палатку и отступил на середину землянки.
Послышались чьи-то легкие шаги, и на пороге появилась Кирсти Сарапик.
— Хорошо у вас здесь,— уже с порога воскликнула Кирсти.— Сосны, песок, вереск. Здравствуйте!
Рейн молча подал ей руку.
— Действительно хорошо.— Лейтенант Аава встал, пожал руку Кирсти и продолжал: — Как в Эстонии. Мне это напоминает Паралепаские леса, Рейну — Ным-ме. Вам, вероятно,— сосняк в Эльва?
— Сосны в Эльва и куустеские лески. Политрук молча смотрел на гостью.
— Садитесь, пожалуйста,— сказал Аава,— в ногах правды нет.
— Спасибо. Насилу нашла вашу роту. Мое появление почему-то вывело из равновесия вашего ефрейтора, он, кажется, почти что посватался ко мне.
— А ты уверена, что здесь тебя не настигнет та же судьба? — сказал Рейн Мянд.
Кирсти весело улыбнулась. Эпизод с Вийесом очень развеселил ее.
Лейтенант Аава извинился — ему надо еще что-то проверить — и ушел.
— Меня прислал редактор.— Кирсти перешла на деловой тон.— У него возникла идея дать тематическую полосу из выступлений бойцов, уже принимавших участие в боях. Ты — один из них.
Рейн снова почувствовал себя неуверенно. Казалось невозможным, даже глупым сказать Кирсти о своих чувствах. К нему приходят по делу, а он начинает объясняться в любви. Тоже Ромео...
— Я направлю тебя к более подходящему человеку,— сказал он каким-то чужим голосом.— Наш старшина роты Рюнк. Выступление политрука не так уж интересно. Старшина роты — это другое дело...
По мнению Кирсти, Рейн говорил глупости. Уже идя сюда, она боялась, что Рейн откажется. Рейн вроде Мартенсона, который во время майской демонстрации, вместо того, чтобы стоять на трибуне, шагал вместе со своими старыми соратниками под красными знаменами. Но Рейн должен бы написать. Кирсти хотела, чтобы выступили люди с чистой и большой душой. У которых слова идут от сердца. О Рейне Кирсти уже рассказала редактору, и тот согласился с ней.
Кирсти попыталась убедить Рейна:
— Ты как старый Мартенсон, тот тоже не любит на первый план вылезать. Но это ведь совсем другое. Не упрямься.
«Мартенсон. Старый Мартенсон...» Мянд повторил:
— Рюнк — более подходящий человек.
Рейн решительно отказывался и настойчиво рекомендовал Рюнка. Кирсти долго беседовала со старшиной роты. Ожидавший Кирсти Рейн начал опасаться, что и Рюнк откажется. Старшина роты сперва действительно отнекивался. Но Кирсти напоминала ему Виль-му, а желания Вильмы он всегда выполнял. Наконец он сказал с огорчением:
— Не писака я. Каменную стену сложу. Чертежи читаю. В математике не уступлю среднему инженеру. А вот слова расставлять в ряд — этого не умею.
Когда Кирсти предложила свою помощь, Рюнк покачал головой:
— Так не пойдет, товарищ младший лейтенант. Вы напишете так гладко, что я своих мыслей не узнаю. И ребята не поверят. Чужих-то, может, и удастся обмануть, а куда я перед своей ротой глаза спрячу? Не обижайтесь, но все, будь то красноармеец или офицер, пишут в нашей газете так красиво и одинаково, что я не узнаю знакомых Юри и Яака... Уж я попробую сам свои слова нацарапать. И очень-то их шлифовать не стоит. Пусть покорявее, да так, чтобы читатели верили.
Уходила Кирсти от старшины роты с пылающими щеками.
Мянд встретил ее.
— Я провожу тебя,— сказал он Кирсти. На момент Кирсти смешалась.
— Лейтенант Рейноп ждет меня с лошадьми,— откровенно призналась она.
Политрук постарался удержать себя в руках:
— Всего хорошего.
— До свидания.
Кирсти скрылась между соснами. . Рейн был убежден, что социализм сделает отношения между людьми чистыми и простыми. Притворство, ложь, лицемерие — все исчезнет. Ревность, уродливое отражение частнособственнических экономических отношений в психике, вымрет. Себя он считал не способным на такую низость. Но как назвать то, что он чувствует сейчас?
4
Энн Кальм рассматривал винтовку так, как будто держал в руках какую-то редкость. А ведь он уже давно хорошо знал винтовку. Еще во время службы в буржуазной армии он научился разбирать и собирать ее хоть вслепую. Все, от штыка до мельчайших деталей затвора, было ему знакомо. Дуло, прицел, мушка, затвор, боек, спусковой механизм, курок... О материальной части оружия он мог бы рассказать не хуже Симуля. На летних контрольных стрельбах он уложил в цель все три пули, заслужив этим признание самого лейтенанта Аава. Тяэгер от удовольствия даже разахался. У него было два попадания.
«Пять из шести — неплохо»,— говорил он всем, а кто не понимал, тому объяснял, что три попадания Энна и два его вместе дают пять. И старшина роты Рюнк признал, что стреляет Кальм ловко. «Варила бы твоя башка получше, можно бы на тебя надеяться»,— эти слова припомнились Кальму теперь, когда он начал чистить свою винтовку. В тот раз он стрелял из чужого оружия, теперь чистит свое.
Свое оружие.
За ним закрепили винтовку № 489 753.
Значит, им, эстонцам, все же дали оружие? И если уж доверили оружие, то наверняка пошлют на фронт.
Доверяют?
Да, доверяют. Рюнк прав. Агур прав. И Тяэгер имел право кричать на него, Кальма, чтобы он наконец заткнулся и перестал бесконечно грызть другим душу.
Хорошее, новехонькое, замечательное оружие.
Неужели действительно прав политрук, который говорит, что их отправка в трудармию была случайной ошибкой, что это были организационные трудности, что это не характеризует отношение советской власти к эстонскому народу, а лишь показывает, что из-за трудностей отступления не смогли все оценить и наладить так, как следовало?
Номер винтовки он запомнит.
489 753.
И что только думает о нем Кирсти?
489 753.
Кальм разглядывал винтовку, как чудо, на ум приходили странные мысли. Вийес давно вычистил свое оружие и уже в который раз рассказывал, какое сильное впечатление произвел он на Кирсти Сарапик. Агур уже цеплялся к Кальму, что, мол, он баклуши бьет, но Рюнк утихомирил его. Пусть парень подумает, раз ему хочется. Потому что подумать ему нужно.
— Орудия уже подходят,— сообщил Вески.— Приказано завтра на станцию с лошадьми явиться.
Тяэгер разобрал свой легкий пулемет и тщательно осматривал каждую деталь.
— Смотри, Вальтер, внимательно смотри, втолковывал он своему помощнику.— Ты должен знать «Дегтярева» так же хорошо, как я. У нас должна быть толковая машинка. Брак мы не примем,— говорил он, словно у прилавка какую-то покупку выбирал.— Наш пулемет должен строчить, как часы. Плохого инструмента я не терплю.
— Русская винтовка — лучшая в мире,— сказал Вески.— А вот лучше ли «Дегтярев», чем «мадсен», этого я не знаю.
Винтовка и пулемет свой век отжили, — высказал свое соображение Тислер.— Теперь оружие — это автоматы и минометы.
— Человек важнее, чем оружие. Настоящий мужчина и с обычной винтовкой чудеса делает, — утверждал Рюнк.
— Не агитируй,— сказал Вески.— С ружьем на танк не пойдешь.
— Кончаше трен,— произнес Тяэгер,— в ушах гудит. Вдруг что-то вызвало его подозрение. Он заметит, что лейтенант Аава и Симуль стоят тут же, и фамильярно обратился к первому:
— Будь добр, командир, посмотри. Спусковая пружина, кажется, слабовата.
— Товарищ младший сержант, разве вы не знаете, как обращаются к командиру? — резко сказал Симуль.
Тяэгер исподлобья бросил на него недовольный взгляд. Он не обратил внимания на слова Симуля и вернулся на свое место.
— Товарищ младший сержант! — повысил голос младший лейтенант, но Аава махнул рукой и направился к Тяэгеру. Обиженный Симуль долго искоса поглядывал на бойцов, потом подошел к Кальму.— Красноармеец Кальм, почему вы затягиваете выполнение полученного задания — чистку выданного оружия?
Кальм как будто очнулся. Он не сразу понял, чего от него хотя г. Потом понял, покраснел и медленно вынул замок из винтовки.
Слова командира взвода подействовали на Кальма, как пощечина. Он очистил винтовку от тавота или черт его знает какой смазки, смазал замок и канал ствола и поставил в пирамиду.
489 753.
Номер винтовки запомнился.
Вийес предложил ему табаку.
— Знаешь, Кирсти остается моей мечтой, поверь мне. Это ничего не значит, что я в деревню бегаю. Тянет меня к женщинам, вот несчастье. Клавдия Степановна, горячая вдова, не мечта, а грех. Она хороший человек, ей-богу. Я схватил ее за плечи. Как электрической искрой ударило. Она может сжечь, эта Клавдия. Почти год я обнимал женщин только во сне, а теперь рядом с ними прямо слабею. Поцеловать она не позволила, руку оттолкнула. Но я знаю женщин, Сперва они все строптивы, но и они из мяса и крови. Влюбился по уши... Сегодня пойду в самоволку. А потом будь хоть что. Симуль —скотина, но я рискну. Присоединяйся!
Кальм и не слушал болтовню Вийеса. В голове кружились противоречивые мысли. Им, эстонцам, дали оружие. Политрук прав.,. Нет, нет, нет! Так просто его вокруг пальца не обведешь. Он не Симуль, который в трудармии подъезжал к кладовщице и спекулировал хлебом. В трудармии говорил о любви к родине, а теперь перед политруком и комиссаром прямо из кожи вон лезет.
К ним подошел Рюнк:
— Теперь веришь?
Кальм пробурчал в ответ что-то неопределенное. Он едва не выпалил по своей привычке, что оружие они могут ему дать, могут даже послать на фронт, но будет ли он там воевать — это дело другое, но что-то удержало его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34