А сам он стал таким благодаря среде, в которой он жил. Отец, прославившийся во время «освободительной войны» как организатор ученических добровольческих соединений, с детских лет прививал ему свои взгляды. Директор школы, он в начале тридцатых годов сочувствовал движению вапсов 1 и долгое время, пока не пробился в государственное собрание, оставался в оппозиции к Пятсу. Для десятилетнего Мати первый враг Эстонии находился на востоке: коммунистическая Россия, второй враг — на западе: прибалтийские помещики и ландесвер. В зрелом возрасте второй враг казался ему все менее опасным, а после прихода к власти Гитлера Мати вообще забыл, что немецкие помещики сотни лет угнетали эстонский народ.
Свой переход через линию фронта Мати Рейноп представлял себе по-разному. Наблюдая за настроением людей, прибывших из трудармии, он верил, что это произойдет целыми частями — ротами, батальонами,
1 В а п с ы — участники так называемой «освободительной войны» эстонской буржуазии против Красной Армии, в тридцатые годы объединившиеся в свою партию откровенно фашистского толка.
быть может даже полками. Большие надежды возлагал он на офицеров территориального корпуса, а также на командный состав эвакуированного военного училища, Но бывшие братья по оружию разочаровали Рейнопа. Капитан Сауэр, в эстонской армии такой же, как и Реноп, командир взвода, явно заботился только о том, чтобы его батальон стал сильной боевой частью Красной Армии. Он, правда, порой ругал распоряжения, казавшиеся бесцельными, злился на затянувшийся период обучения и трудные походы, проклинал хозяйственников, которые плохо снабжали их, но службу эстонских офицеров в Красной Армии он считал само собой разумеющимся делом. У Сауэра была одна навязчивая идея. «В боях мы должны не посрамить эстонский народ»,—говорил он Рейнопу. Рейноп слушал и не осмеливался сказать о своих убеждениях. Или их начальник штаба полка. Ведь он не коммунист, но настолько исполнителен и с таким воодушевлением говорит о необходимости разбить Германию, что Рейнопу порой становится прямо-таки не по себе. Уже к лету он был вынужден в значительной степени пересмотреть свои планы. Взвод, самое большее — рота. Но и это казалось маловероятным. Теперь» когда ветер доносил треск пулеметов, Рейноп вообще не мог представить себе, как произойдет переход. Он знал лишь одно — любой ценой нужно пробиться на передовую. А там все будет зависеть от обстановки. В случае успешного наступления перейти, видимо, будет крайне трудно. В случае отступления— легче. Лучше всего, конечно, если какая-нибудь, не имеющая военного опыта часть попадет под сильный огонь, тогда он, Рейноп, увлечет за собой целый взвод, а уж отделение — наверняка. Нет, отделения мало. Рота, батальон—вот что заставило бы заговорить о нем.
Хотя решение старшего лейтенанта Рейнопа перейти к немцам стало в течение долгих месяцев непоколебимым, хотя для этого он наметил самые различные планы, предусмотрел разные возможности и старался сохранить хладнокровие, все же, приближаясь к фронту, он чувствовал себя неуверенно. Поступок, который он всегда представлял себе благородным актом, теперь уже не казался ему таким. Порой, например, беседуя с начальником штаба, он казался себе обычным жуликом, который на доверие друзей отвечает подлостью.
И в присутствии Кирсти он ловил себя на таких мыслях.
К Кирсти Рейноп не испытывал серьезного чувства, он решил, что она должна стать его любовницей, и, не обращая внимания на равнодушие девушки, упорно продолжал попытки сближения. Он часто вместе с Кирсти вспоминал Тарту, говорил об оливково-зеленом платье, которое было на Кирсти в их первую встречу, о сережках с удивительно маленькими белыми камешками. Не забыл и о кольце, не забыл ничего из того, ,что отложилось в хорошо устроенных извилинах его мозга. Заметив, что Кирсти с удовольствием ездит верхом, он позаботился, чтобы оседланные лошади всегда были под рукой. Над ним подшучивали, но это не пугало Мати Рейнопа. И не в его манере было бп отступиться от Кирсти, узнав, что ею серьезно увлечен Мянд.
Плохо, что он не понимал Кирсти до конца. Политические убеждения Кирсти вскоре стали ему ясны. Коммунистические истины заняли прочное место в голове дочери портного. Постепенно он сумел завоевать доверие Кирсти, разыгрывая человека, который перерождается в результате тяжелых испытаний. Играть было противно, но откровенность оттолкнула бы от него Кирсти. Однако многое в Кирсти осталось неуловимым. Несколько раз она позволяла поцеловать себя. Но затем оттолкнула Мати и сказала:
— Ты не любишь меня. Ты нечестен.
В Коломне, где Кирсти жила на частной квартире, Рейноп потерял самообладание. Кирсти нашла в себе силы вырваться, и Рейнопу не осталось ничего иного, как уйти.
Думая об этом, Рейноп всегда удивлялся твердости Кирсти.
Он, Мати Рейноп, потерпел поражение. С тех пор Кирсти для него больше не игра, а увлечение, которое будет терзать его и по другую сторону фронта. Страсть к Кирсти становилась все тяжелее, все мучительнее. А Кирсти ненавидела его. Нет, он был ей омерзителен.
Быть может, именно из-за Кирсти он частенько терял равновесие. Быть может. Но скоро все это будет пройденным этапом в его жизни. Он скинет с себя маску, прикрывающую его подлинное «я», искупит свой грех бесхарактерности, который увел его в сорок первом году от единомышленников. Он снова станет самим собой, сильным, гордым человеком.
Но вдруг страх охватил Мати Рейнопа. Что, если переход не удастся? Если его застрелят, как собаку? Он хотел жить, хотел, чтобы не было войны, чтобы все уже кончилось и его не терзало бы страшное, гнетущее беспокойство,
V
1
На линию фронта вышли как-то неожиданно.
Последний переход не отличался от предыдущих. Правда, на этот раз двигались днем и кормили лучше. Утром выдали белые маскировочные костюмы. Полковая колонна слилась с сугробами у дороги, с заиндевелыми деревьями и кустами. Низкие облака посыпали все вокруг плотным пепельным снегом.
К вечеру вышли из леса. Потом с обочин дороги исчез кустарник. На холмах росли отдельные кусты. Изредка попадались приземистые ели и чахлые березы.
Доносились пулеметные очереди и разрывы снарядов.
С наступлением темноты пришел приказ остановиться. Роты разместились на склонах холмов. Выслали взвод охранения. Пришел приказ костров не разжигать.
К счастью, ночь была довольно мягкая. Кальм спал плотно бок о бок с Тяэгером и Лийасом. Они расстелили на снегу плащ-палатку, на ней — шинель Тяэгера с широкими полами, а сверху натянули на себя остальные шинели и палатки. Кальм проснулся всего один раз. Справа слышались короткие то ли пулеметные, то ли автоматные очереди — он не различал их еще так точно, Рюнк. Казалось, что оружие трещит очень близко, здесь же, по другую сторону холма. Вскоре он заснул снова. Первое, что он ощутил утром, был холод. Замерзли и другие. Поднялись, старались согреться, бегали, размахивали руками.
И тут рявкнуло орудие. Совсем под боком у них, метрах в двадцати — тридцати,
Они прибыли на фронт.
Орудие было крупнокалиберное, с длинным, толстым, окрашенным белой краской стволом. Кальм удивился, что ствол орудия направлен параллельно земле. Куда оно стреляло? Неужели немцы так близко? И верно— иначе дуло орудия было бы направлено вверх. Мелькнула мысль, что рота расположилась слишком близко к батарее: если немцы начнут отвечать на ее огонь, их снаряды накроют и роту.
Выдали горячую, жирную кашу. Эта повседневная процедура прогнала чувство опасности, вызванное стреляющим орудием, его странно прижатым к земле стволом.
— Наяривают прямой наводкой,— заметил повар, накладывая кашу в котелки. Он снова вернул себе утраченную было важность.
— Ты, кашеед, придержи язык,— осадил его Вески. —? Это каждый и сам видит. Не задавайся. Смотри, чтобы мы из-за тебя снова голодать не начали!
После завтрака роты построились в походные колонны и начали двигаться на запад. Местность стала еще холмистее, холмы — неприютнее. В лесу снег дохо-!дил до пояса, а вершины холмов и склоны были почти голые. Под тонким слоем льда краснела замерзшая глина. Голые, с редкими хохолками кустов бугры тянулись до самого горизонта.
Вышли на большое шоссе.
— Великие Луки остаются у нас за спиной,— объяснил заместитель командира роты по политчасти.
— Почему нас уводят с фронта? — спросил Тяэгер.
— Не уводят. Мы идем на внешний фронт. В Великих Луках немцы окружены. Фашисты большими силами пытаются прорвать кольцо окружения и соединиться со своими частями в городе. Нас направляют в оборону. Нужно быть готовыми и к ответному удару.
Под вечер батальон прибыл на место.
Приказ — немедленно окопаться и замаскироваться.
Тяэгер ворчал:
— Здесь? За чужой спиной?
Впереди и левее на холме устанавливали противотанковые орудия.
К утру начало таять.
Лейтенант Аава и лейтенант Мяыд обошли позиции роты.
108
Люди дремали. Всю ночь они окапывались. Внимание офицеров привлек едва заметный дымок, поднимавшийся над стрелковой ячейкой, прикрытой палаткой. Из-под края палатки высунулась голова. Испачканное сажей, черное лицо.
— Вийес?— не признал лейтенант Аава.
— Вески,— ответил сонный голос.
— У тебя центральное отопление,— засмеялся Мянд.
— Курная изба, — пробурчал Вески.
Его стрелковая ячейка была глубже обычной. В стене было высверлено углубление, от которого узкая дыра вела на поверхность. Углубление, где краснели угли, было печью, а дыра—трубой. Расстеленная над ячейкой палатка удерживала тепло.
— Курная изба,— пробурчал Вески,— глаза щиплет. Как под Сталинградом дела?
Мянд ответил, что успешное наступление Красной Армии продолжается.
Вески внимательно выслушал и сказал:
— Слава богу! Летом прямо на сердце щемило. Знай себе лезет на Волгу и на Кавказ, Так война может черт его знает сколько продолжаться. Когда придет газета, не забудьте меня.
Ефрейтор Вийес поленился выкопать ячейку полного профиля. Он хрипел, скорчившись на дне ямы и спрятав голову в воротник шинели. Винтовка стояла рядом;
— Ефрейтор Вийес, что это у вас за нора? — разбудил его лейтенант Аава.
— Земля, знаете, как цемент.— Вийес сел и сладко зевнул.— Да ведь нам здесь воевать не придется.
Как бы в ответ на его слова где-то впереди прогремели глухие залпы, через мгновение в воздухе послышался вой, и тут же, прямо под их носом, в долине Взорвались три или четыре снаряда.
Вийес заволновался.
— Сюда лупят,— удивился он.— Чего они тут ищут? Из пулеметного гнезда высунулся Тяэгер. Рядом с ним возникло розовощекое детское лицо Лийаса.
— Стреляют, дьяволы, спать не дают!
Снова прогремели глухие выстрелы, снова завыло над головой и снова взорвались снаряды. Теперь они упали за спиной, там, где разместилась минометная рота.
Вийес, все еще удивленный и непонимающий, вдруг вытянулся по-военному:
—- Товарищ лейтенант, я сейчас... По правилам. Из своей ячейки вылез Кальм. Потянулся и лениво зашагал вниз с холма.
— Куда это? — доброжелательно спросил Мянд,
— По нужде.
Винтовка, тщательно почищенная сегодня утром, стояла в ячейке у стенки.
И их боевые действия начались вдруг, неожиданно. Рота несколько раз меняла позицию, двигаясь все вперед. На передовой перестрелка все усиливалась. Пулеметные и автоматные очереди, взрывы снарядов и мин слились в непрерывный гул. Мимо вели раненых, первые потери понесла и их рота. Говорили, что впереди сражается гвардейская дивизия. Осталось от нее не больше полка, но дивизия, несмотря на это, упорно отбивает непрерывные атаки фрицев. Несколько раз бойцы видели командира батальона, который с красными от недосыпания глазами появлялся в боевых порядках роты. И солдаты уже несколько ночей толком не смыкали глаз. Они еще не научились высыпаться под непрерывный грохот и треск. Давал себя знать тяжелый, длившийся сотни километров, поход. Постоянная смена позиций и вечное состояние готовности утомляли. Дремали под открытым небом, кто как умел.
И тут это началось.
Накануне они в очередной раз продвинулись вперед Рота не успела окопаться. Да бойцы и не хотели окапываться, распространился слух, что ночью они сменят гвардейскую дивизию. Какая радость ковырять замерзшую землю, если знаешь, что придется бросить свою ячейку, едва успеешь ее закончить!
Поднялся туман.
Вески как раз говорил о рождестве, до которого оставалось несколько дней. О приготовленных Ютой кровяных колбасах, о свинине с кислой капустой и о пиве, мягком на вкус, но крепком и хитром. Кальм вспомнил, что и они ели в рождественский вечер кровяную колбасу. Отец сварил в прачечной маленький бочонок пива. Круглый стол поставили посреди комнаты. По праздникам всегда ели в комнате, за круглым столом, даже если не было гостей. Елка сверкала у окна. Отец любил большие, до потолка, пышные деревья. В последние годы, когда он вырос, елки стали поменьше. На прошлое рождество... нет, на позапрошлое он принес елку сам. Маленькую, поставил ее на стол. Отец еще посмотрел на нее и сказал, что сойдет, дело-то стариковское. Но Энн понял, что следовало принести елку побольше.
Именно в тот момент, когда Кальм дошел в своих размышлениях до купленной в позапрошлом году елки, разорвались первые мины. Сперва на них особенно не обратили внимания, потому что немцы ежедневно угощали позиции роты снарядами. И тогда, когда рота находилась еще в нескольких километрах от передовой.
Острые, пронзительные взрывы мин перемежались с тяжелым треском снарядов. Снова и снова доносился неприятный звук шестиствольного немецкого миномета, Как будто гигантский дикий зверь скрежетал своими огромными зубами, и тут же быстро, одна за другой, падали мины.
Нет, это не случайные залпы. Кальм недоумевающе прислушался к треску «максима». По кому он стреляет? Ведь перед ними русские гвардейцы. Разве немцы прорвались?
Кальм ощутил странный озноб. Неужели это страх?
Он услыхал свист, который резко прервался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34