Но он не находил таких сообщений. Лишь стоя на палубе корабля и глядя на скрывающийся за горизонтом город в облаках дыма, Рейн Мянд понял, что путь предстоит нелегкий.
В конце третьей строфы получился разнобой. Большинство пело:
Так печально эстонская песня,
Поднимаясь, над лесом звучит.
Кальм прерывающимся от напряжения голосом пропел иначе. Вместо «поднимаясь, над лесом звучит» он пел:
Над пустынной Россией звучит...
Последнюю строфу, которая начиналась словами «Братья эстонцы, к победе стремитесь», Кальм не пел вообще.
Командир, до сих пор шагавший молча, вдруг сказал:
— Вам не нравится эта песня? Лейтенант Аава попал в цель.
— Нет. Слишком жалобная,-— не виляя, признался политрук.— С чего это мы все грустим?
— Вы отступили из Таллина с боями, а большинство из нас еще не держали оружия в руках,— сказал командир роты.—У вас, как я слыхал, самые близкие родные — отец и мать — эвакуировались, а моя семья осталась в Хаапсалу. Поэтому вам и кажутся эти песни слишком жалобными.
Политрук с интересом наблюдал за командиром роты. Аава был старше Мянда. Несмотря на молодость,— и ему, видимо, не больше тридцати,— здоровье у него неважное. Время от времени он тяжело кашлял и страдал головными болями. Но Аава не любил говорить о своем здоровье. Вообще он был неразговорчив, сам обычно беседы не начинал.
— Я не сентиментальный человек. И ненавижу хныканье. Но у меня были моменты, когда я ощущал себя никому не нужным, брошенным. В такие моменты хотелось выть...
- Самые тяжелые дни в этой войне позади,— сказал Мянд.
— На фронте мне не довелось побывать,— говорил лейтенант.— Но я думаю, что каждый солдат, самый сознательный, самый храбрый фронтовик, мечтает и тоскует. И поет печальные песни.
Песня кончилась.
Политрук взволнованно сказал:
— Тоска по дому — это естественное чувство. Но мы не должны ощущать себя пасынками.
— Пасынками? На передовой я бы честно выпол-нил свой долг.
— Мы пойдем на фронт, товарищ Аава. Они подошли к землянкам.
— Разойдись,— скомандовал командир роты. Командиры взводов, как эхо, повторили команду,
Люди разошлись.
— Товарищ Мянд,— снова обратился лейтенант Аава к политруку,— зовите меня Эльмаром.
И снова Мянд должен был признаться, что он еще очень мало и поверхностно знает окружающих его Людей.
2
Действительно, до сих пор командир роты Эльмар Аава и политрук Рейн Мянд шли разными путями.
Эльмара Аава, как офицера запаса, мобилизовали в начале войны. В то время в Хаапсалу ходили самые противоречивые слухи. Говорили, что Красная Армия разбита уже в первых боях и немцы скоро вступят в Москву. Эти сообщения исходили от иностранного радио. Другие утверждали, что Гитлер и не стремится в Москву и что война закончится вскоре после того, как рус-» ские будут изгнаны из Прибалтики. Третьи утверждали, что советское командование собирает большие войска и наступление фашистов скоро будет остановлено. Четвертые говорили, что война предстоит тяжелая и суровая и те, кому дорога власть трудового народа, не должны хныкать, сложив руки, а должны самоотверженно работать и бороться.
Учитель математики в средней школе Эльмар Аава решил поступить по совету последних. Он не мог понять коллегу, учителя истории, который радовался начавшейся войне. Коммунистом Аава не был, не был он и просто активистом. Новые руководители уездного отдела просвещения посматривали на него, как на офицера запаса, немного косо. Аава не" спешил сообщать им, что был вынужден покинуть буржуазную армию из-за своих левых убеждений, как советовала ему теща. Во-первых, это не было правдой, и, во-вторых, ему не нравились те, кто за одну ночь стал красным. Он не был активистом, но он и не относился недоверчиво к новой власти. Четыре года, которые после выхода в отставку понадобились на окончание университета, научили его многому. Махнув рукой на здоровье, он летом работал в торфяных карьерах Элламаа, а две зимы подрабатывал на кожевенном заводе. В торфяных карьерах он избавился от своих офицерских манер, а на кожевенном заводе растаяла его наивная вера в идеальную демократию, которая якобы господствовала в республике.
Он не был советским активистом, однако он мог бы им стать. Но разразилась война. Теща советовала зятю раздобыть у знакомых врачей справки и выложить их на стол в военкомате. Полукалеку на войну не возьму г. Жена только плакала. Отец, всю жизнь прослуживший почтовым чиновником, считал, что против приказа не пойдешь. Пусть идет, раз должен идти. Но из-за бронхиальной астмы Эльмар не выдержит жизни на передовой, поэтому нужно постараться устроиться в тыловых частях. А сам Аава и не представлял себе, как можно не пойти.
— Кто же тогда будет воевать за эстонский народ? — спросил он у тещи, укладывая рюкзак.
И в трудармин ходили различные слухи. Война, мол, проиграна. Немецкая организованность побеждает коммунистический беспорядок. Эстонские офицеры запаса мобилизованы только для того, чтобы немцы не могли их использовать на службе у себя. Сознание лейтенанта запаса Аава протестовало против таких слухов. «Невозможно, нельзя не доверять народу»,— думал он. Но поражения на фронте и плохие условия жизни день ото дня ухудшали настроение. В сером, неутешительном однообразии тянулись недели. Бывали моменты, копа все казалось безнадежным, когда он считал правой тещу и проклинал свою наивность.
Лишь в начале марта 1942 года он попал в Красную Армию. Самочувствие улучшилось. В формируемых эстонских национальных частях Красной Армии его временно назначили командиром роты.
А в жизни Рейна Мянда последние полтора года были наиболее деятельными. И раньше ему нелегко давался хлеб насущный. Его рабочая жизнь началась сразу же после шестого класса:1 столярная и велосипедная мастерские, лесосклад, канатная фабрика, гавань. Ростом он был немного выше среднего, худощав, упорный н выносливый. С худого лица смотрели пытливо-задумчивые глаза. И взрослым он пытался пополнять свои знания. Работал и учился. Требовал увеличения заработной платы и бастовал. Начал принимать участие в профсоюзном движении. В ночь на 21 июня 2 он разносил сообщения профсоюзным активистам и старейшинам предприятий, чтобы они на следующее утро вывели рабочих на демонстрацию. И когда толпа залила от края до края площадь Свободы, когда восставший народ заставил Пятса сложить власть и после этого освободил политических заключенных из тюрьмы, Мянд знал, что произошло что-то великое. Под вечер он вместе с товарищами разъезжал на грузовике, у всех у них на рукаве были красные повязки. Они собирали в полицейских участках оружие и отвозили его в Рабочий спортивный зал. Моментально родилась НО — народная охрана. Он работал в ней до тех пор, пока его не направили парторгом на лесопильный завод. Дни пролетали в организационной работе, в собраниях и совещаниях, в борьбе за новую правду и новую жизнь. По ночам он жадно читал политическую литературу, потому что, для того чтобы учить других, ему нужно было учиться самому. Дважды в неделю он посещал вечерний университет марксизма-ленинизма. Тяга к изучению марксистской теории была непреодолима.
Потом вдруг война.
Почему-то Рейну Мянду особенно запомнился вечер первого дня войны. Со стороны Финляндии появились два разведывательных самолета. Рейн увидел возникающие в небе маленькие пушистые мячики, которые раздувались и потом рассеивались. Стреляли зенитки,
1 В Эстонии начальная школа была шестиклассной
2 21 июня 1940 г. в Эстонии было свергнуто буржуазное правительство.
Вражеских самолетов он так и не увидел,— они летели очень высоко. Только дымные пятна между облаками говорили, что в жизнь ворвалось что-то угрожающее.
Боевое крещение он прошел под маленьким поселком Аре. В тот раз их истребительный батальон выбил из поселка два взвода врага.
На Пярнуском шоссе, в километре от Аре, он впер вые по-настоящему ощутил суровое дыхание войньь Они ехали в большом автобусе и на двух грузовиках. Мянд не сразу сообразил, почему вдруг остановились машины, почему поспешно выскакивают люди. Ему ка-залось неправдоподобным, что по ним стреляют. Еще за момент до этого все было так обычно. Солнце заливало рощи, мимо которых они проезжали, сверкающим золотистым светом. Бойцы болтали, рассказывали анекдоты, смеялись. Многие из них впервые в жизни держали в руках оружие, и для них бой казался чем-то туманным. Но между коленями у них стояли винтовки, за поясом висели гранаты, и жили они в полевых условиях. В начале боя Рейн Мянд чувствовал себя очень неопределенно. Сгорбившись в придорожной канаве, он слышал свист пролетающих над головой пуль и пытался толстым стеблем полевицы очистить от земли дуло винтовки. Он неумело выскочил из машины, дуло ткнулось в землю. Ему было стыдно: политрук должен быть для других образцом хладнокровия, мужества и военного умения, а он неловкими руками очищает оружие. Кое-как привел он в порядок свою винтовку, проскочил в придорожный кустарник и побежал вперед, где, как он думал, находился командир.
Он поспел вовремя, бойцы рассыпались в цепь по обе стороны шоссе. Очереди фашистского пулемета свистели высоко над головой, пули задевали верхушки ольхового кустарника. Ощущение опасности исчезло. Бойцы, держа винтовки наизготове, продвигались к поселку. Они не стреляли. Шли молча, деловито, как будто делая какую-то работу. Противник легко уступил Аре. Лишь к югу от поселка он усилил сопротивление. Пулемет поддержали два орудия. Их снаряды рвались где-то позади, и то, что враг оказался так неточен подняло у всех настроение.
Совсем иначе, трудно и гнетуще, развивался бой под Кивилоо. Рабочий полк, слитый из истребительных батальонов и пополненный новыми добровольцам npoмаршировал через Таллин на фронт. Шел мелкий дождь. На следующий день они лежали на краю усыпанного кочками пастбища. Рвущиеся вокруг мины и низко-низко свистящие пули прижали их к земле. На подступах к Таллину Рейн увидел смерть. Смерть — это товарищ, упавший головой на винтовку, остекленелый взгляд друга, раскинутые рабочие руки с судорожно сжатыми пальцами, разорванные минами тела, безумный крик боли, еще долго не утихающий в ушах. Самому Рейну повезло: осколок мины угодил ему в неловкое место —- в ягодицу — и оставил рваную рану шириной в ладонь, кровь текла сильно, но опасности для жизни не было.
Таллин, каким его в последний раз видел Мянд, был страшен. Опираясь на поручни, Рейн не отрывал глаз от гигантских туч дыма над городом, и тут только ощутил он всю горечь отступления.
Теперь он здесь, на Урале, в учебном лагере. Но ему довелось побывать еще дальше — в Омской области, где жили его эвакуированные родители. В колхозе «Красная нива» он познакомился с Кирсти Сарапик. Их первые встречи были сухи и холодны. Рейн все еще переживал отступление из Таллина, не мог забыть трудного морского перехода, тяжело переживал безрадостные вести с фронта. Иногда он разговаривал с Кирсти, но в своей собеседнице он видел не молодую, двадцатилетнюю женщину, а обычного бойца истребительного батальона. Только в дивизии Рейн понял, что он полюбил Кирсти.
Рейн Мянд никогда не ощущал себя брошенным. Когда он и сотни таких, как он, эстонских рабочих лежали бок о бок с русскими матросами на откосах известняковых карьеров Ласнамяги, тогда и крупица сомнения не возникла в сердце — доверяют ему или нет. Они сражались рядом, как братья. То, что он позднее услышал о жизни в трудармии, казалось ему трудностями начала войны и неорганизованностью.
Уже в первые дни пребывания в полку Мянд понял, что здесь собрались различные люди. Те, кто уже прошли тяжелые оборонительные бои в частях Красной Армии или в истребительных батальонах и рабочих полках. Среди них он не встречал растерявшихся. Они думали и чувствовали так же, как и он сам. Вместе с сотнями эвакуировавшихся из Эстонии людей, которые теперь при первой возможности приезжали в формируемые эстонские дивизии, они составляли крепкое и сознательное ядро подразделений. Третью, самую многочисленную категорию составляли люди, мобилизованные в начале войны. Они до формирования эстонских национальных дивизий Красной Армии были в трудар-мии. И среди них было достаточно убежденных людей, их пережитые трудности не сбили с толку Но все же такие, как Энн Кальм, которые никому не доверяли, которые относились к словам его, политрука, предвзято и подозрительно,— такие чаще всего встречались среди прибывших из трудармии.
О жизни в трудармии рассказывали невеселые вещи не только люди, служившие там, но и партийные активисты, которые уже в конце прошлого года, когда пришло распоряжение Верховного командования о создании эстонских национальных частей, побывали в частях трудармии. Недоедание, плохое снабжение, запущенность политической разъяснительной работы — все это сказалось на дисциплине и настроениях. Конечно, многое можно бы объяснить организационными трудностями начала войны. Основное внимание уделялось снабжению сражающихся частей. Туда направлялись и лучшие кадры. Трудармия осталась на заднем плане. Но одно Мянд считал ошибкой — то, что эстонских мобилизованных не послали на фронт. Как показала беседа с Аава, это у многих вызвало напрасные подозрения. Еще большую, по мнению Мянда, ошибку допустили в том, что отделили коммунистов от масс мобилизованных. Раз положение требовало, раз было необходимо использовать на работе и военнослужащих, коммунисты должны быть вместе со всеми. Но коммунистов не мобилизовали, они остались в Эстонии, они сражались в истребительных батальонах и рабочих полках, организовывали эвакуацию, воодушевляли на сопротивление. Все это было необходимо, крайне необходимо. И все же массы мобилизованных не следовало оставлять без партийного влияния. Часть коммунистов необходимо было послать вместе с ними. Люди могут перенести самые большие трудности, если они знают, чем эти трудности вызваны. Именно из-за слабости разъяснительной работы потеряли почву под ногами наименее закаленные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34