— Вот это глазомер! — удивился Тислер.
— Хороший в тебе купец пропал,— заметил Вийес. Тяэгер выклянчивал у Лоога папиросную бумагу,
наконец выклянчил и похвалил:
— Хорошая бумага. Тонкая. Где достал?
.— Один парень из второй роты меняет на табак. Клозетная бумага. В свое время у Понтера г куплена. Кальм спросил:
— Кто знает, что сегодня на завтрак?
Рауднаск, внимательно следивший за Вески, протянул:
— Пшено, треска и компания, как всегда. И захихикал.
Вески, положив на весы последнюю порцию, заметил:
— Теперь ничего, вот в трудармии голод одолевал.
— А мне не хватает, — признался Вийес.
— Смотри-ка, такой сморчок, а ему не хватает! — удивился Тяэгер.
— А что же я должен делать?
Вески сплюнул. В последней порции не было восьмисот граммов. Он надавил пальцем на чашку весов и сказал:
— Граммов тридцать — сорок. И опять не в нашу пользу.— И начал отрезать кусочки от развешенных порций.
— Интендантские штучки! — проворчал Тислер.
-— Вот поварам житуха! — мечтательно вздохнул Лоог.— Им и вообще хозяйственникам. Каждый день брюхо набито, как на свадьбе.
— Тридцать — сорок граммов с восьми килограммов — это ерунда,— со знанием дела заявил Вийес— При продаже en detail2 потерн неизбежны.
— Что еще за «ан детай» и потери! Чепуха. Полагается восемьсот — и должно быть восемьсот, и точка.
Лийас стыдливо пожаловался:
— А у меня все еще расстройство. Вийес заметил Тяэгеру:
— Вчера мы получили на пятьдесят граммов больше.
1 Г ю н т е р — владелец известного магазина в Таллине.
2 В розницу (фр).
— А позавчера? А третьего дня? И поверь — завтра будет та же история. Почему политрук этого не видит?
Вески поправил:
— Позавчера было меньше, а третьего дня — как раз.
Наконец хлеб разделен. Порции получились одинаковые, они лежали на шинели Агура.
— Чья очередь выкликать? — спросил Тислер, Мяги помнил:
— Соловьева и Агура.
Соловьев повернулся спиной. Агур указал рукой нах одну из порций и спросил:
— Кому?
— Лоогу.
Агур прикоснулся пальцем к следующей порции,
— Кому?
— Мяги,
К ним подошел старшина роты Рюнк. Некоторое время он следил за процедурой дележа хлеба, потом насмешливо бросил:
— Большие дети!
Соловьев повернулся и удивленно посмотрел на старшину.
Раудыаск многозначительно спросил:
— Разве это запрещено?
Рюнк взял две порции хлеба и положил их на весы, которые Вески еще не успел убрать. Порции были одного веса.
— Чего ж тут комукать? Тяэгер согласился со старшиной:
— Ей-богу, верно. Чего мы время теряем? Рауднаск неожиданно вспылил.
— Отвернись, Соловьев. Продолжаем. Устав этого не запрещает,— сказал он резко.— Агур, что ты ждешь?
— На фронте мы не комукали,— сказал Агур. Кальм вставил:
— В лесу научились.
Тислер примирительно улыбнулся:
— Везде так делают. Рауднаск сердито протянул:
— Жизнь научила граммы взвешивать.
— У тебя ведь у самого ноги опухли,— сказал Тяэгер Рюнку.
Рюнк посмотрел на людей:
— Это волк готов вырвать кусок из зубов собрата. А мы-то не звери.
Рауднаск разъярился еще сильнее:
— Чего вы мешаете? Не суйте свой нос куда не надо! Позаботьтесь лучше о том, чтобы каждый человек получил причитающуюся ему порцию. Соловьев, Агур, что вы испугались этого холодного сержанта?
— Что еще за холодный сержант? — в свою очередь поднял голос Тяэгер.— Ты, карманник, должен перед ним шапку снимать! Не потому, что Рюнк старший сержант и старшина роты, а потому, что он в этой войне кое-что уже повидал и сделал. И ты, Отто,— раз парням так уж хочется, пусть выламываются.
— А я и не собираюсь запрещать,— произнес Рюнк.— Делайте как хотите. Но одно я скажу — не дело в армии комукать. Будет там, на передовой, время с весами возиться!
Кальм потребовал:
— Давайте же наконец сюда мой торф!
Соловьев повернулся спиной, и Агур, снова указывая рукой на одну из порций, спросил
— Кому?
— Мне.
Рука указала на следующую горбушку.
— Кому?
— Кальму.
— Кому?
— Рауднаску. И так до конца.
— Я люблю хорошо выпеченную горбушку,— говорил Вийес, откусывая кусок.
Вески положил свою порцию в изголовье постели и предупредил Рауднаска:
— Протянешь лапу — изувечу. Рауднаск сделал вид, что не слышит.
Потом прозвучал свисток и послышалась команда идти за завтраком.
Когда все вернулись с кухни, выяснилось, что порцию Вески кто-то украл.
Вески подошел к Рауднаску, ухватил его за гимнастерку и потряс:
— Немедленно отдай!
— Он не мог взять! — вмешался Тислер.— Я с него все время глаз не спускал.
Вески отпустил Раудиаска.
— Мы и впрямь волки. Очумели совсем. Тислер отрезал толстый ломоть и подал Вески:
— Бери.
То же сделал и Лий'ас.
— Я так и так не могу есть свежий хлеб...— про бурчал он, краснея.
— Спасибо,— ответил Вески.— И какой это гад мог украсть?
Он все же подозрительно посматривал на Рауднаска, Перед началом занятий младший лейтенант Симуль отозвал Лоога в сторону:
— Я слыхал, что у вас есть хорошая курительная бумага. Не могли бы вы немного одолжить мне?
Скрепя сердце Лоог дал командиру взвода десяток листков.
Снова прозвучал переливистый свисток дежурного.
Начались занятия.
В седьмой роте третьего батальона с утра была строевая подготовка.
1
За неоднократное неподчинение командиру взвода Энн Кальм получил два дня гауптвахты. Вернулся он оттуда мрачный и первому же встречному выложил свои мысли за сорок восемь часов. Этот первый встречный был старшина роты Рюнк, а слова, услышанные им после двухсуточного раздумья, оказались каким-то неопределенным ворчанием: «Ладно, на фронте посмотрим».
— Это ты о чем?
Кальм вспомнил, что говорил Тяэгер о Рюнке, и ему не очень-то захотелось повторить свою угрозу. Не из страха, что старшина роты может донести о его словах. Если нужно, он скажет это прямо в глаза хоть коман- / диру батальона. Сейчас, когда он стоял против Рюнка, родившаяся па гауптвахте мысль показалась ему глупым, мальчишеским бахвальством. Но он не хотел отступать ни перед кем, даже перед РюнкОхМ, и сказал сердито, сердито именно потому, что неловко было бахвалиться перед дважды раненным человеком:
— На фронте и раньше счеты сводили. Рюнк подал Кальму котелок:
— Возьми. Ешь. Тяэгер оставил тебе.
— Перловка,— констатировал Кальм и схватил ложку.
— Соловьиные языки подадут на обед.
Кальм ел с аппетитом, пропустив мимо ушей подначку старшины. Сейчас он с удовольствием съел бы и пшенную кашу, что уж говорить о привычной с детства, родной перловке... Он ел, и вдруг все показалось ему таким близким — ротная землянка, нары и сплетенные из прутьев спальные маты, котелки на полке, пустая ружейная пирамида, где стояла только одна деревянная винтовка -- его собственная, сумрак и тяжелый, пахнущий землей и сыростью воздух. Во всяком случае, все вдруг стало совсем другим, чем раньше.
— Кто твой отец?
Кальм не сразу понял смысл вопроса Рюнка. Выскребая из уголков котелка последние крупинки каши, он ответил:
— Железнодорожник.
— Машинист? Кондуктор? Начальник станции?
Котелок выскоблен дочиста. Теперь неплохо бы закурить, но нет табака. Со дна вещевого мешка он выскреб хлебные крошки и мелкую табачную пыль, в которой виднелась лишь пара зеленовато-коричневых корешков махорки.
— Линейный рабочий,— разочарованно ответил он. Разочарованно не потому, что отец носил на работе фуражку не с красным верхом, а обычную железнодорожную, пропитавшуюся маслом и копотью. Разочарован он был своим уловом.
— Лопатой и киркой ворочал,— сказал Рюик, подошел к нему и протянул горсть табака.
Кальм удивленно смотрел на старшину. Настоящий, золотисто-желтый, пахнущий медом табак. Осторожно, чтобы не рассыпать, он свернул самокрутку и высек «катюшей» огонь. Растроганно сделал долгую затяжку и медленно выпустил дым через нос.
Давно уже не курил он такого хорошего табака. Вся рота страдала от нехватки курева. Более удачливые где-то добывали махорку, платили за нее хлебом или деньгами, многие курили смесь из листьев и мха, от которой текли слезы и одолевал кашель.
Подошел Лийас — он был сегодня дневальным — и также получил пару затяжек. Молча отошел он к двери землянки, улыбаясь стыдливо-счастливой мальчишеской улыбкой.
— Где достал? — заговорил со старшиной Кальм, размягченный едой и хорошим куревом.
— У вора спрашивают, где достал, а у честного человека — где взял,— усмехнулся Рюик.— Вчера командиры получили табак. Политрук некурящий, это его пачка.
После этих слов Кальм потерял вкус к табаку Дешевый прием.
-- Лийас,— он позвал дневального и протянул ему до половины выкуренную самокрутку,— докури.
Лийас покраснел и отказался от неожиданного предложения:
— Я уже... Уж я... У меня нет денег...
Наконец смешавшийся дневальный взял дымящуюся папироску.
Отто Рюнк догадался о том, почему Кальм отдал самокрутку.
— Будь твой отец начальником дороги, я понял бы тебя,— произнес он.— А он был рабочий. Как и я.
В землянке для Кальма что-то изменилось Исчезло ощущение дома, снова все показалось чужим, даже враждебным.
— Я эстонец,— вызывающе посмотрел он на Рюнка.
— А я, по-твоему, кто? Турок? — насмешливо спросил старшина роты.— Мянд, чьим табаком ты брезгуешь, такой же эстонец, как и ты.— Рюнк рассердился и резко спросил: — Почему ты не удрал в лес?
Кальм тоже вспылил.
— Я уже не раз жалел об этом,— откровенно выпалил он.— На фронте...
Рюнк прервал его.
— Если ты вздумаешь на фронте перебежать, знай: я первый тебе пулю всажу,— сказал он, тяжело дыша.
Кальм растерялся, вдруг он почувствовал, что ему «нечем ответить.
— Ты вроде моего брата Рихарда,— сказал Рюнк, .помолчав.— И он не хочет понять, куда должен держать курс рабочий человек. Ну, а теперь бери свою винтовку -и иди. Рота там же, где и всегда,
Кальм пошел.
Было неприятно. «С людьми вроде Рюнка столкновения неизбежны»,— размышлял он. И все же не мог успокоиться. Неожиданно он поймал себя на мысли, что на фронте, наверное, хорошо иметь рядом такого уверенного, надежного человека, как Рюнк. И тут же усмехнулся своим мыслям. На фронте! Когда пойдут они на фронт? Во время мобилизации тоже говорили о фронте, но дальше лесоразработок они не ушли. Теперь разучивай приемы деревянными вин-Говками! Дичь! Эстонская дивизия — какой-то политический трюк, больше ничего. Однажды он сказал это и Рюнку. Как глупо! Рюнк имел все основания посмеяться над ним, решить, что он, Кальм, легкомысленный болтун. Грозится свести на фронте счеты, перебежать, черт знает что еще сделать, а сам не верит, что эстонские части будут посланы в бой.
Рюнк зря болтать не станет. Сочтет нужным — и поднимет винтовку. Он выстрелит и в него, Кальма. И, наверное, даже в своего брата.
Пусть стреляет.
Чушь какая-то!
На учебном плацу был перекур. Кальм подошел к своему взводу.
— Вернулся? — дружески сказал Тяэгер.
— Вернулся.
— В другой раз будь умнее.
— Кто на губе не сидел, тот не солдат,— высказал свое мнение Вийес.— Губа закаляет.
— По сравнению с тем, что мы здесь делаем, гауптвахта — это дом отдыха,— сказал Вески.— Легче скосить не евши дееятину сена, чем с утра до вечера топтаться на одном месте. «Взвод, напра-во! Взвод, налево! Взвод, бегом! Взвод, ползком!» Гимнастерка не высыхает. Тьфу... А скоро и вправду сенокос.
— Так ведь дорога на гауптвахту никому не заказана,— пошутил Вийес.— Честно говоря, твое настоящее место в обозе.
— Мое настоящее место на сенокосе моей усадьбы! — рявкнул Вески.
— Здесь вообще не место для настоящих эстонцев, — сказал Кальм.
— Где же им быть, настоящим эстонцам? — покосился на Кальма Агур.
— В Эстонии.
— Если бы я сейчас был в Эстонии, наверняка не было бы у меня моего сенокоса,— как бы про себя рассуждал Вески.— Рабааугуский Сассь как пить дать отобрал землю. Он уже тогда угрожал, когда мне двенадцать гектаров отмеряли. Если хочу получить свою землю, никуда не уйти от этого «ать-два». Придется воевать, хотя война от начала до конца одно несчастье.
А землю я хочу вернуть, Кальм-сынок. Хочу, понимаешь?
— Чего же ты вздыхаешь? — процедил Кальм.— Ну и давай наяривай, так, чтобы пот на заднице кипел.
— Кальму, видать, моча в голову ударила,— сплюнул Агур.
— Не затыкайте рот человеку.— Рауднаск взял Кальма под защиту.
Кальм больше не принимал участия в разговоре. По окончании перекура он равнодушно стал на свое место. Упражнялись в штыковом бою. Шаг вперед, укол, удар прикладом... Снова шаги, снова уколы, снова удары. Все это Кальм проделывал механически. Несколько раз он замечал, что политрук Мянд смотрит на него. Пусть глазеет, думал он, пусть глазеет и разнюхивает, ему от этого ни тепло ни холодно. Ему ни до кого нет дела. Ни до Рюнка, ни до Вески. Ни до Агура, ни до Ра>д-наска. Даже ни до Тяэгера, ни до Березки.
Так, во всяком случае, он внушал себе.
Мянд действительно внимательно следил за Каль-мом. Тогда, в карантине, обошлось без врача. Кальм начал выполнять распоряжения. Почему — этого Мянд не понимал и сейчас. Что Кальм взялся за ум в результате разговора с ним, этому Мянд не верил. С каждым днем в глазах Кальма все сильнее отражалась напряженная внутренняя жизнь, а в последнее время — упрямство и вызов.
Когда рота возвращалась с учений, командир роты лейтенант Аава скомандовал:
— Песню!
Мянд удивился, когда первым запел Кальм. Обычно запевал Вийес.
Я оторван от милого дома, Вспоминаю о нем вдалеке,—
начал он хриплым сильным голосом.
Я дорогой бреду незнакомой, И катится слеза по щеке !, —
присоединились к нему остальные.
Политрук размышлял, что едва ли хотя бы один из поющих людей в начале войны мог подумать, что у них прервется какая бы то ни была связь с родиной и что
Стихи в переводе В. Рушкиса.
они попадут так далеко на восток. И сам он еще в середине августа прошлого года, когда немцы уже захват тили почти всю Эстонию, не верил, что Таллин отдадут врагу. Успех фашистских войск казался ему случайным. Читая вести с фронта, он каждый день искал сообщения о решительном контрнаступлении Красной Армии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34