Но он все хорошо помнил. Прежде чем Мати поднял оружие, он сам обеими руками схватил свою винтовку. Видимо, Мати заметил это и понял по-своему. Предположил, что ему попытаются помешать, И выстрелил. Но ведь Кальм не знал, что делать. Неоднократно он спрашивал себя: зачем он взял в руки винтовку? Искал ли он в оружии опору, поддержку против манящего шепота? Тогда в нем боролись два человека. Который из них победит? Тот ли, кто хотел уйти вместе с Мати, или другой, который тянулся к Тяэгеру и товарищам, который незаметно для себя начал уважать политрука?
Теперь Кальм понял, что человек типа Мати Рейнопа должен был попытаться перебежать. А Кальм хотел поступать по голосу своего сердца, но в ту туманную ночь там, между холмами, в его душе не было полной ясности.
А теперь? Преодолел ли он свои сомнения?
Одно Кальм знал точно. Лучше испустить дух здесь, на простыне, чем пропадать со здоровыми руками-ногами где-нибудь в лагере для военнопленных. Перебежчиком он не станет. Для него фашизм неприемлем. Никогда не мог бы он поднять руку на товарищей. Убить человека — ужасно, непостижимо, неестественно, А направить оружие на человека, которого ты назвал своим другом?
«А если Мати в ту ночь решил, что я его враг?» И такая мысль порой мучала Кальма. Значит, правы Мянд и Кирсти, которые считают, что выбирать можно только между двумя возможностями. Или фашизм, или социализм. У эстонского народа нет третьего пути. Все остальное сейчас второстепенное. Кальм не мог поклясться, что Мяпд или Кирсти когда-нибудь говорили именно так. Но так говорили все коммунисты, только так могли говорить и Мянд и Кирсти. И поведение Мати подтверждало, что Мянд и Кирсти правы. Но что-то в нем не хотело этого признавать.
Еще в одном был убежден Кальм. Хотя и Мянд и Рейноп допускают всего две возможности, их поведение, приемы их борьбы совершенно различны. Мянд не всадил бы в него лулю. И если действительно есть только два пути, то луть Мянда справедливее. Потому что он в борьбе за свою истину в тысячу раз человечнее.
С каждой неделей Кальм все больше скучал о своих товарищах. Что с Тяэгером, Вийесом, Вески, Тислером н другими? Что делает сейчас их батальон? Он внимательно читал сообщения Информбюро, но об Эстонском корпусе не нашел ни слова. Больще всего писали о борьбе на юге, где, как он понял, наступление Красной Армии развивалось успешно. В разговорах товарищей по палате — его перевели в большую переполненную ранеными палату — часто упоминался Сталинград. Многого Кальм не понимал, но все же сообразил, что немцы потерпели тяжелое поражение. Он помнил, что контрнаступление Красной Армии началось там осенью. Кажется, в ноябре. В то время, когда их рота шла на фронт. Дальнейших событий он не знал. Потом ему попался номер «Правды» двухнедельной давности, начала февраля, и из него он наконец узнал все, что произошло. Он несколько раз перечитал номера уничтоженных корпусов, дивизий, отдельных полков и батальонов, фамилии попавших в плен генералов, цифры трофейных самолетов, танков, пушек, количество военного снаряжения.
Итоги сражения заставили его крепко поломать голову. Часами он спорил сам с собой:
Первое «я». Раздутые цифры.
Второе «я». Большая победа. Немецкие войска отступают.
Первое «я». Что говорили до войны газеты? Советский Союз, мол, самая передовая и культурная страна. А что ты видел? Колхозники в ситцах и ватниках. Неубранный хлеб на полях!
Второе «я». В Челябинске огромный тракторный завод выпускал танки. Почему ты забываешь об этом? Сейчас ты питаешься по-человечески.
Первое «я» (с насмешливой улыбкой). Врага ведь должны были разбить на его земле.
Второе «я». Сейчас немцы отступают. Не цепляйся за каждое слово.
Первое «я». Зимний успех. Летом Красная Армия снова отступит.
Второе «я». Это не твоя мысль. Зачем ты, как попугай, повторяешь слова Геббельса?
Первое «я». А то, что ты говоришь, разве это твоя мудрость? Повторяешь пропаганду красных.
Второе «я» (упрямо). Фрицев колотят. Двадцать четыре генерала взяты в плен.
Первое «я». Бумага все стерпит.
Второе «я». Но не могло же Информбюро придумать фамилию фельдмаршала Паулюса.
Первое «я». Верь только своим глазам. Ты уже один раз поверил на слово и полгода бедствовал в трудармии.
Второе «я». Неорганизованность начала войны.
Первое «я». Россказни Мянда!
Второе «я». Мянд откопал меня.
Первое «я». Останешься калекой. По своей глу« пости. Дураков и в церкви бьют.
Второе «я». Что же, поступать, как Мати? Пре дать товарищей?
Первое «я» молчит.
Второе «я». Я действительно мало видел. Откуда идут танки и самолеты для Красной Армии? Голыми руками немцев под Сталинградом не разбили бы. А здесь, в госпитале? Какая современная операционная! Или ты все еще веришь тому, что «Пяэвалехт» 1 писала во время финской войны? Что ампутируют топорами? Сними шоры с глаз!
Первое «я». Ты, может быть, считаешь русских своими друзьями?
Второе «я». Да, считаю! Мы сражались вместе. Они лечат меня. Эстонец хотел меня убить.
Первое «я». Ты останешься калекой. Лучше бы тебе подохнуть.
Второе «я». Меня привезли на самолете в Москву. Там оперировали. Я поправлюсь. Быть может, уже нынче буду в Эстонии.
Первое «я». Какая там Эстония! Ты останешься калекой, еще раз говорю тебе.
Второе «я». Не по вине русских, а от руки эс< тонца.
Тишина.
Первое «я» (начинает снова). Сообщения Информбюро очень преувеличены.
Второе «я». Немцы бегут..
1 Газета в буржуазной Эстонии.
Так проходили часы.
Иногда Кальм жаждал фронтовых новостей. Он ощущал, что в ходе войны произошло что-то очень большое и важное. Если в такое время у него спраши вали, на каком фронте он воевал, он не без гордости отвечал: «Под Великими Луками». Но порой он снова впадал в апатию. В такие моменты он казался себе глупой жертвой судьбы. Он устал от приступов боли, взлетов температуры, от удушья, слабости. Ранение казалось ему идиотским недоразумением, его страдания —• бессмысленными.
В середине марта Кальм впервые встал. Через несколько дней он рискнул выйти в коридор. Там силы иссякли. Задыхаясь, он привалился к подоконнику. Дрожали от напряжения ноги, колотилось сердце.
Здесь-то и обнаружил его Тислер. Сам Кальм не заметил бы его,— от напряжения кружилась голова. Но Тислер остановился, посмотрел на него и протянул РУку:
— Здравствуй, Энн!
— Здравствуй.
— А я и не знал, что ты здесь, считал, что я на весь госпиталь единственный эстонец.
— Наши теперь в любом госпитале найдутся.
— Честное слово, не думал, а то разыскал бы. Тислер помог Кальму добраться до палаты.
— Видишь, какие мои дела,— сказал Кальм, злой - на свое бессилие.— Уж лучше бы сразу крышка.
— Да, тебе действительно не повезло,— согласился Тислер.
— Кому из нас повезло? — спросил в ответ Калы. —Мне. Осколок мины чуть-чуть не оторвал радость
женщин. На волосок в сторону — и.., Я прямо плакал. Вся нижняя часть тела перевязана, мне ж не разобраться. А спросить стыдно. Врач, добрая душа, сам понял и сказал, что могу завести еще хоть десяток детей, но я не поверил.Страшное дело, браток. А сегодня утром почувствовал, что все в порядке. Черт возьми, до чего ж я рад!
— Тогда тебе.и действительно... повезло,— пробурчал Кальм.
— Да. Честное слово, страшно было. Жене не смел написать, куда ранен. О том, что половину ягодицы оторвало, написал, а об остальном — нет, Теперь все напишу. Может быть, дадут месяц отпуска. Вчера мир был для меня так же черен, как сейчас для тебя. А сегодня — ничего. Жить можно, Энн.
— О других знаешь что-нибудь? — спросил Кальм.
— Знаю. Дивизия в резерве. Вийес писал, что снова идут учения. Остальные все, кроме Вийеса, ранены.
—- Тяэгер? Что с ним?
— Отделался легко. Ранение в плечо, остался в строю. Крепкий мужик. В нашем отделении, кроме Тя-эгера и Вийеса, все новые. Да и в других отделениях не лучше. Уже при мне от батальона оставалось не больше половины. Капитан Сауэр убит. Мянд тяжело ранен. Вески не повезло. В живот. Когда мы с Тяэге-ром передавали его санитарам, еще был живой. Выдержал бы он! Как ты. Ты выдержал.
— Пропала наша рота
— Я бы не сказал. Ты и я скоро вернемся. Вернется и Агур. И Василий. Поверь, и Вески появится.
— Ты, Агур и Василий — это возможно. Но я... На следующий день Тислер снова пришел к Кальму:
— Написал жене. И парням, чтобы они знали, как ты тут попрыгиваешь.
На третий день он сказал, что его, наверное, отпустят на месяц в отпуск.
— И ты получишь отпуск. И не месяц, как я, а больше. Месяца три.
— А что мне с отпуском делать?
Тислер посмотрел на Кальма, на его худые щеки, ввалившиеся глаза, бескровные губы и костлявые пальцы и подумал, что Кальму действительно некуда ехать.
— Поезжай в наш колхоз. Я скажу жене. Она примет тебя как брата. Вийесу я бы не поверил, а тебе... Не сердись, о Вийесе я так просто сказал. Честное слово, поезжай. Я не бывал в Эстонии, после войны обязательно все там посмотрю. Но и у нас неплохо. Поезжай. Война, трудно, конечно, но уж там ты поправишься.
Тислер хотел, чтобы Кальм понял, какой это хороший край. Он говорил о просторах Сибири, о черной, жирной земле, о суровых, но хороших людях. Но Кальм оставался равнодушным. Тогда Тислер начал рассказывать о Крыме и о том, как там красиво. Своя прелесть есть и у Джурчи, конечно. А о Самбруке и говорить нечего. А в Эстонии есть горы, вершины которых утопают в облаках, скалы, отвесные стены которых поднимаются на высоту десятков и сотен метров? В ответ на это Кальм рассказывал ему о плитняковом побережье моря, рассказывал так, что Тислеру казалось, будто он сам видит его. В его представлении плитняковый берег Балтийского моря походил на темные, ли-ловато-коричневые, спускающиеся в море скалы Крыма. Только что много ниже. Но Тислер не знал, сумеет ли Кальм представить себе по его рассказам Сибирь или Крым. Если признаться честно, то в его душе Крым оставил более глубокие следы. Зеленеющие клетки виноградников на склонах гор, дома, как цветные игрушечные кубики, шаловливо разбросанные чьей-то радостной рукой по долинам и у подножий гор, зеленовато-синее море,— как рассказать обо всем этом человеку, который мысленно видит только берега Финского залива? С Вески ему говорить гораздо легче, чем с Кальмом. Заговоришь с Юри о сибирских полях, о жирной земле, которую не нужно удобрять, и чувствуешь, что он улавливает твои мысли. Сидишь рядом с таким же, как и ты сам, человеком, который не представляет себе жизни без земли, для кого земля — это все. И такие, как Вески, крестьяне не отдадут землю всяким там рабааугуским Сассям. Лишь бы только он выжил.
После отъезда Тислера Кальм получил два письма. Одно — от Тяэгера, а немного позднее и другое — от самого Тислера. Тяэгер писал, что ребята ждут его возвращения, а Тислер повторял свое предложение приехать на поправку в колхоз «Эстония».
Кальм решил при первой возможности noexaib в часть. Он должен попасть туда самое позднее в августе.
IX
1
В дивизию Энн Кальм вернулся не в августе, а только в декабре.
Из госпиталя его, правда, выписали в конце августа, но не в часть, а в трехмесячный отпуск. Не позови его Тислер в Сибирь, Кальм не знал бы, что предпринять. Товарищи по палате охаяли, правда, предложение Тислера и посоветовали ему взять направление куда-нибудь на юг, где жизнь еще хоть чуточку напоминает настоящую, прежнюю. Конечно, того, что было до войны, не найдешь больше нигде, везде трудности, и с едой тяжело, но на юге дела получше. И Энну Петровичу не нужно беспокоиться, военкомат направит его, куда он только захочет. Положат тебе проездные документы в карман, выпишут продукты, а твое дело только на поезд сесть. Справишься. Фронтовик ведь. Да и парень видный, женщины приголубят. И не нужно бояться своего плохого русского языка. Он уже и сейчас говорит так, что любой его поймет. Только не нужно стесняться, смелее надо говорить.
Кальм все же решил в пользу Омской области. Охотнее всего он поехал бы в часть, но врачи не посчитались с его желанием.
Красноармеец Энн Кальм получил назначение обратно в седьмую роту третьего батальона. Довольный, что его не назначили в другое место, добрался он до землянок своей части. Они были много меньше, чем на Урале. Самые большие землянки вмещали взвод, а меньшие - отделение. Дежурный по роте, незнакомый Кальму сержант, направил его к командиру.
В землянке командира роты он увидел женщину, Кирсти Сарапик.
Кальм смутился.
- Меня прислали к командиру роты,- неловко пояснил он.
- Старший лейтенант Мянд должен вот-вот вернуться из штаба батальона,- сказала Кирсти.
Новая неожиданность. Значит, политрук теперь командир.
Почему Кирсти здесь?
О, она уже лейтенант!
"Она в шинели, смотри-ка, она в шинели. Почему она все же здесь?"
- Я приду... потом,- хотел уйти Кальм.
- Можете подождать здесь. Я тоже жду Мянда.
- Вы, значит, не живете... здесь? - с облегчением сказал Кальм. Из-за этой глупой, детской фразы он через мгновение с удовольствием провалился бы сквозь землю.
Выражение лица Кирсти изменилось.
- Вы нахал! - вспылила она.
- Извините,- буркнул Кальм.- Я не хотел. Только сегодня прибыл в полк. Я помню, что вы дружили с товарищем Мяндом. Я думал... Извините.
Кирсти не сказала ни слова. Она отвернулась и смотрела в узкое окошко.
- Когда-то вы сказали мне,- выпалил Кальм,- что я человек. Я благодарен вам за это. Поверьте, я не хотел оскорбить вас.
Кирсти посмотрела на него. Взгляд ее был одновременно печален, сердит и вопросителен.
- Я не понимаю вас,- тихо сказала она.
- Меня зовут Кальм. Помните красноармейца, который отстал от поезда? Помните?
Выражение лица Кирсти снова изменилось. Теперь оно стало еще серьезнее. Холодное как лед.
- Теперь я узнаю вас, - произнесла Кирсти. -- Я помню наш разговор.
Кальм широко улыбнулся. Он хотел что-то сказать. Но он не успел. Кирсти спросила:
- Как вас ранило?
Неожиданный вопрос привел Кальма в замешательство. Почему Кирсти спрашивает об этом? Он не знал, что сказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34