Рюнк продолжал:
— Теперь и слепому ясно, что скоро мы выступим на фронт.
— Фронт меня не радует,— сказал Кальм.
— Самое страшное — остаться калекой,— произнес Вийес.
— Не во всех попадает,— заметил Рюнк.
— Не все возвращаются,— утверждал Вийес.— Деревни полны вдов. С одной я познакомился. Молния. Влюбился. По уши.
— Во время освободительной войны 1 я бы первый на фронт стремился,— сказал Кальм.
— Война есть война,— заявил Вийес.— Везде убивают и калечат.
— Нет, это было другое дело,— высказал свое мнение Кальм.
Рюнк стал серьезным:
— Был я на войне, которую ты называешь освободительной.
Кальм удивленно посмотрел на него.
— Да. Принимал в ней участие. Добровольцем. На фронте заболел кровавым поносом. Потом попал в Тар-
1 Так буржуазные историки называли войну против Красной гвардии.
туский запасной батальон. Когда там каждого десятого вывели из строя и поставили к стенке, понял, что поступил глупее последнего дурня.
— Почему их расстреляли? — взволнованно спросил Кальм.
— Бунтовали. Не стремились умирать за Эстонию буржуев. Не хотели идти против рабочих, защитников Эстонии.
Кальм разволновался:
— Ты не врешь?
— Чего ему врать? — спросил Вийес— Сын нашего хозяина за расстрел бунтовщиков получил крест на грудь. Спьяну хвастал этим.
Кальм замолчал. Весь вечер он был молчалив. Что же должен делать он, Энн Кальм, если хочет остаться верным своему народу? Бросить винтовку и сбежать? Сдаться на фронте в плен? Просто беречь свою шкуру? Симулировать какую-нибудь болезнь, попросить кого-нибудь «устроить» ему легкое ранение? Или воевать, воевать всерьез, не щадя себя? Рюнку все ясно, хотя его жизнь, как выяснилось, была очень сложной. Сейчас Рюнк твердо за русских, хотя в молодости воевал против них. На обвинение, что он не любит своей родины, Рюнк, не моргнув глазом, отвечал, что любовь к родине и заставляет его воевать вместе с русским народом против немецких фашистов.
Все новые и новые вопросы вертелись в голове у Кальма. Поэтому-то он и молчал.
Ложась спать, Тяэгер сладко зевнул:
— Толковая у меня штука,
Вийес подошел к нему и шепотом позвал в самоволку.
— Дурак! — рассердился Тяэгер.— Я о пулемете говорю.
— Смотри, черт, не засыпься,— предупредил Агур.— Не хочу из-за твоего кобеляжа по шапке получать.
— Ребята, не могу иначе,— пожаловался Вийес.— Честное слово. Душа у меня кричит... Я вам плохого сделаю.
— Чего ты причитаешь? Мотай на деревню, только не охай,— отрубил Тяэгер.
— Я спою вам, друзья, — попытался Вийес завоевать симпатии товарищей. Не ожидая ответа, он тихонько начал:
Коль знала бы ты, как я люблю...
Тихую песню Вийеса услыхал проходивший мимо землянки лейтенант Аава. Он остановился и пошел дальше лишь после того, как кончилась песня.
Сегодня лейтенант Аава чувствовал потребность поговорить.
— Прибывшее сегодня оружие уже выиграло один бой. Бой в сердцах тех, кто одно время потерял верную почву под ногами. И в моем сердце.
— Вы никогда не теряли почвы под ногами,— сказал Мяид.
Лейтенант Аава испытующе посмотрел на политрука.
— Черт возьми, это приятно слышать,— сказал он потом тихонько.
Их разговору помешал приход младшего лейтенанта Симуля.
— Товарищ лейтенант, разрешите доложить,—официально обратился он к Аава,— ефрейтор Вийес исчез-
— Товарищ младший лейтенант,— почему-то рассердился Аава,— по всей вероятности, ефрейтор Вийес не исчез, а самовольно отлучился. В деревню. Утром разберемся в этом деле. Можете идти.
В душе политрук — солдаты по-прежнему звали Мяпда политруком — одобрил поведение Аава,
IV
1
Шоссе занесло снегом. Снег был выше колен. Сугробы доходили до груди. Целый полк вместе с обозом не смог утрамбовать дорогу. Нелегко было даже задним, но особенно доставалось третьему батальону, который прокладывал путь сквозь сугробы и снежные валы.
С каждым часом движение замедлялось/ Передышки затягивались дольше, чем было предусмотрено.
Командир батальона Сауэр в душе проклинал лейтенанта Рейнопа, который, как представитель штаба полка, непрерывно напоминал, что от темпа движения их батальона зависит скорость всего полка.
— Люди устали,— оправдывал батальон Сауэр.— Сами ведь видите, что за дорога.
— Приказ остается приказом,— сухо повторял Рейноп.
Приказ остается приказом, это капитан Сауэр знал и сам. Но нужно считаться и с дорогой. Роты застревают в сугробах, как куры в пакле. Вчера за ночь прошли тридцать два километра и устали меньше, чем теперь, когда за спиной едва пятнадцать километров.
Капитан Сауэр ехал на молодом, сильном и игривом жеребце, но он знал и видел, как измотал снег людей. К тому же солдаты почти не ели. Сухари и кипяток — вот все, что выдали людям перед выходом.
Капитан Сауэр проклинал изнурительный снег, дивизионных снабженцев, чьи машины застряли в снегу, интендантов полка, которые только разводили руками, немцев — они при отступлении сожгли деревни,— людям часто приходилось ночевать под открытым небом, и они толком не отдыхали, а больше всего лейтенанта Рейнопа, который не знает, что такое фронт и что такое марш на фронт, а за приказами не видит людей.
Особенно тяжело было пулеметной и минометной ротам. Тащить за собой четырехпудовый «максим» и еще более тяжелый миномет или нести на плечах их части, весом в несколько десятков килограммов,— это не шутка и при хорошей дороге. От людей валил пар, как от мокрых, загнанных кляч.
Капитан ездил от одной роты к другой, говорил с командирами, шутками подбадривал бойцов. Но он знал так же хорошо, как командиры, так же хорошо, как любой тяжело шагавший солдат, что двигаться быстрее они не в силах. Хорошо, если удержат и этот темп.
Вокруг простирались бесконечные леса. Шоссе извивалось по лесу с одного холма на другой. Крутые подъемы сменялись такими же спусками. Все это утомляло, чертовски утомляло.
— Винтовка, патроны, лопата, вещмешок, противогаз, котелок, который больше не нужен, все барахло вместе — сколько это потянет? — громко рассуждал Вийес, кряхтя и задыхаясь.
— Нечего было в Кирилове по ночам шляться. Вог теперь еле ноги волочишь, как мокрая курица,— подтрунивал Вески.
— Я Юты и в глаза не видел, но по твоим рассказам знаю, что Клавдия Степановна вылитая Юта. Ну что же тут делать, сам подумай,— защищался Вийес.
— А Кирсти? — спросил Вески.
— Кирсти — мечта. Я произвел на нее потрясающее впечатление.
— Кобель вроде тебя и мечтать-то не умеет,— желчно сказал Вески, потому что ему вспомнился рабааугу-ский Сассь. Когда этому быку приходила охота, он брал женщин хоть силком. Нет, Юту Сассю не видать.
Тяэгер пес ручной пулемет на плече.
— Давай-ка винтовку, отдохни немного,— сказал он Вийесу.— Никак не пойму — откуда у тебя сила берется баб с ума сводить? Посмотреть не на что: ноги что щепки, голова еле на шее держится. Салака, выметавшая икру, а не мужчина.
— Я и не свожу,— пожаловался Вийес, отдавая винтовку Тяэгеру.— Я без разбору не бросаюсь. Влюбляюсь. И Клавдию я, кажется, всерьез полюбил,
Вийес глубоко вздохнул.
Кальм споткнулся и упал на четвереньки.
— Давай и ты свою дубину сюда,— предложил Тяэгер.
— Поскользнулся,— отказался Кальм, вставая.
— Все бы хорошо, вот только в животе урчит,— сказал Тислер.
— Да, есть и верно хочется,— согласился с ним Лийас.
Агур пропыхтел:
— От жирного кусочка и я бы не отказался.
— Чего вы жалуетесь? — вмешался Соловьев.— Кормежка у нас неплохая: утром — ничего, в обед — это же подогретое, вечером — остатки от обеда,
Сердито посмеялись.
— Сейчас бы что-нибудь плотное навернуть! — мечтал Вески.— Ну, например, подходящий кусок соленой свинины. Или ветчины с яйцом. Юта коптила такую ветчину, что слеза прошибала,
— Привал! — прокатилась по колонне команда. Кальм опустился в снег. Вещмешок попал под лопатку, но шевелиться не хотелось. Над головой высились заснеженные ели. Между вершинами чернело прояснившееся небо. Блестели звезды. Кальм искал Малую Медведицу и Полярную звезду, но не нашел. Наверное, он лежит лицом к югу, поэтохму.
Становилось холоднее. «Валенки и ватник — хорошие штуки»,— перескочила мысль от звезд к земным делам. Впервые он увидел ватные брюки в конце тридцать девятого или в начале сорокового года. Во время финской войны. Точно, газеты кишели сообщениями с фронтов. На красноармейцах. Они грузили вагоны на товарной станции. Тогда ватные брюки и куртки смешили его и, казалось, подтверждали отставание Советского Союза. Изменил он отношение и к валенкам, их теперь ласково называли «типарями». Теплая и легкая обувь. Кто бы мог тогда, три года тому назад, поверить, что он в ватных брюках и валенках, в красноармейской шинели и ушанке, с винтовкой на плече, с котелком на поясе будет шагать по занесенным снегом дорогам бескрайней России? Никто. И сам он меньше всех. Хотя в Эстонии уже были советские базы, война казалась далекой. Энн сочувствовал Финляндии, спорил с отцом, который нападал на политику финского правительства, но ему и в голову не приходило, что война затянет
в свой водоворот и Эстонию. А теперь он сам стал солдатом, за ним закреплена винтовка № 489 753, и они идут на фронт, гул которого порой слышится так ясно. Он красноармеец. Один из миллионов.
Вот и исполнилось то, о чем говорили они с отцом в первый день войны. Что, наверное, и ему придется носить солдатскую шинель.
По правде говоря, в то время он довольно-таки неопределенно относился к войне. Фашизм он презирал, к советскому строю относился с предубеждением. С предубеждением, воспитанным еще на школьной скамье, особенно в гимназии. Первый советский год еще не успел выветрить из его головы всю чушь, которую вбивали в нее изо дня в день.
Энн Кальм никогда особенно не интересовался политикой. Читал он, правда, много, но очень редко интересовался произведениями, посвященными социальным и общественным проблемам. Когда в школе говорили, что самую большую опасность для самостоятельности и свободы эстонского народа представляет коммунистическая Россия, он думал так же. Когда в газетах писали, что Советский Союз самая слабая и отсталая страна из великих стран, это и ему казалось верным. Но после революции 1940 года говорить и писать начали другое. Сперва Кальм с сомнением относился к новым истинам. Всерьез принять их он не успел. Он просто привык к новому образу мышления. К тому же новый строй помог ему — из низкооплачиваемого практиканта он стал полноправным планировщиком в коммунальном отделе горисполкома.
Перед Кальмом, отдыхавшим в сугробе снега, вдруг ожили картины прошлого.
Первые дни войны. Он по-детски надеется, что война не дойдет до Эстонии. Его ужасает успех фашистской армии. Почему Красная Армия не переходит в контрнаступление? Неужели и впрямь военная мощь Советского Союза уже парализована? Неужели все, что в последнее время писали газеты и говорили ораторы о промышленной мощи Советского Союза и силе Красной Армии,— пустая болтовня?
Конец июля. Южная Эстония уже оккупирована. Он копает противотанковые рвы. Там находит его мобилизационная повестка. Школьный товарищ советует уклониться. Но он идет на мобилизационный пункт.
Эшелон с мобилизованными пересекает реку Наро-ву. «Куда нас везут?»
И тут возникает вопрос:
«Если бы мы не присоединились к Советскому Союзу, прошла бы война мимо Эстонии?»
Каждый день приносит новые вопросы. И все труднее ему на них ответить.
Они в лагере. Какой-то маленький поселок. Три недели они почти ничего не делают. Учения проводятся больше для виду. Хромает дисциплина. Люди бродят по поселку. На них глазеют, и они жадно смотрят па все. Очереди. ^Хотя в магазинах уже невозможно ничего купить.
«Почему Красная Армия все время отступает?»
Он не находит ответа. Эстонских газет нет, читать по-русски он не умеет. Им, правда, переводят военные сообщения, но Информбюро лишь констатирует, ничего не объясняя.
Снова они грузятся в поезд.
Куда? На фронт?
Нет, их везут далеко на север. На лесоразработки.
Почему их не направили на фронт? Ведь Эстонский территориальный корпус, созданный из бывшей эстонской буржуазной армии, уже воевал.
Никто не может ответить, разъяснить.
В.трудармии, куда они попали, положение было тяжелое. Снабжали плохо. Неожиданно наступили холода, а у большинства не было теплой зимней одежды. Ему выдали шинель, но в сорокаградусный мороз холодно и в ней. Все хуже питание. Бывали дни, когда они получали лишь половину хлебного пайка.
Люди проклинали все на свете.
Как-то он вдруг вспылил:
— Чего вы зря ругаетесь? Это ведь естественно! Все посмотрели на него. Не могли понять.
— Это ж Совдепия! Так он тогда выпалил.
Да, так он сказал. И с этого момента все притаившиеся где-то мысли прорвали плотину. Порой он еще спорил сам с собой. Наконец он больше уже ни в чем не сомневался. На вопросы, ответить на которые он раньше не умел, теперь всегда находился ответ: причиной всего был советский строй. Причиной того, что Красная Армия проигрывает одно сражение за другим. Того, что их загнали в трудармию и так плохо снабжают. Что жители окрестных деревень плохо одеты. И сотен других плохих вещей.
Их политрук был вялый человек, без внутреннего огонька. Симуль, которого он использовал в качестве переводчика и помощника, плохо исполнял свои обязанности. К тому же он не вызывал доверия у Кальма: снюхавшись с хозяйственниками, Симуль потихоньку спекулировал в окрестных деревнях хлебом, предназна-ченным для мобилизованных.
Конец ноября. Он болен. Уверен, что умрет. В начале января поднялся, правда, снова на ноги, но стал настолько апатичным, что даже не интересовался контрнаступлением Красной Армии под Москвой. На все безнадежно, отупело махнул рукой. Безвольно слонялся по лесосеке или бычился где-нибудь в углу барака.
Потом Урал.
Куча отбросов.
Кирсти.
По всему телу Кальма прошла волна стыда, как будто это только что произошло. Он содрогнулся и осмотрелся вокруг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34