— От него можно всего ожидать,— сказал Вески,
— Придется, пожалуй, доложить командиру роты,— размышлял Агур,
Тислер успокаивал:
— Успеешь. Поспешность полезна только при ловле блох.
— Хорошо, что Симуль пошел в вагон медсанбата,— сказал Вийес.
Тяэгер соскочил с нар, остановился посередине вагона и крикнул во весь голос, чтобы все слышали.
— Обождем до утра. Парень просто отстал. Догонит. Чувствую. Шинель и мешок здесь. Кто раньше времени начальству заикнется, пусть не считает меня больше своим товарищем.— Он угрожающе взмахнул своим кулаком, с хорошую брюкву величиной, немного успокоился и обратился к командиру отделения: — Ты, Карл, будь тоже человеком.
— Я-то могу и промолчать, но ведь командир взвода и сам не слепой.
— Симуль так скоро не придет, вчера заявился только под утро,— сказал Соловьев,
— Да не сбежал Кальм,— пояснил Тислер.— Мы вместе за кустами сидели. Я еще говорил, что до войны на каждой станции продавали вареных кур. Он потом к вокзалу пошел. Жаловался, что табак кончился.
Слушая рассказ Тислера, Тяэгер чувствовал себя паршиво. Ведь Энн знал, что ему удалось вчера вечером раздобыть хорошей, бархатистой махорки. Разве он не поделился бы? Разве он раньше держал что-нибудь только для себя? Помидоры до сих пор нетронутые лежат. Ох парень, ох мальчишка! И когда ты мужчиной станешь?
Кальм действительно просто отстал. Он сторговался с косоглазым стариком и высыпал стакан махорки в пилотку. Когда Кальм, проклиная про себя размеры здешних станций, пересек не одну колею, пролезая под вагонами или перебираясь через платформы, и вышел а месту, где остановился их эшелон, его там уже не оказалось.
«Догоню»,— решил он. Скоро подойдет второй эшелон их полка. И он начал пробираться обратно, снова проклиная размеры станции. Восемь путей до перрона да с другой стороны четыре или пять пар рельсов. Таллинский вокзал меньше. Размышляя так, он пролез под последним поездом,— платформ в этих длиннущих товарных поездах было чертовски мало,— вскочил на высокий перрон и столкнулся лицом к лицу с Кирсти Сарапик. Кальм хотел равнодушно пройти мимо женщины, но почему-то ноги приросли к земле. Правда, он и не мог бы пройти, так как у него официально спросили:
— Товарищ красноармеец, что вы здесь делаете? Черт возьми, какой требовательный, командирский
тон! Взглянув искоса, Кальм заметил, что на уголке воротника у нее тускло поблескивал зеленый кубик. Ого, повысили, младший лейтенант! Почему-то это открытие рассердило его. «Известно, за что такие куколки чины получают»,— грубо подумал он. На слова этого офицеришки в юбке он просто плюет. И тут же он порадовался, что они стоят не у кучи мусора, а на перроне вокзала и что в руках у него не обгрызанная кость, а пилотка. Нет, он и теперь в глупом положении — с непокрытой головой, в пилотке махорка.
— Отстали?
Ого, младший лейтенант умеет говорить и по-человечески! И хотя Кальм попытался придать своим словам иронический оттенок, ответил он обычным, немного даже извиняющимся тоном:
— Так получилось.
Рассердился на себя и постарался вызывающе взглянуть на девушку. Хотел еще заметить, что какое, мол, вообще товарищу младшему лейтенанту дело до рядового вроде него, но лишь пробурчал:
— Видите, табаку купил. -
И он даже протянул пилотку девушке.
Красноармеец показался Кирсти знакомым. Где она раньше видела его? В Тарту? В «Видевике»? 1 В университете? В истребительном батальоне? В лазарете?
— Через час-два должен подойти следующий эшелон нашей дивизии. Догоните с ним.
«У нее действительно меццо-сопрано»,— подумал Кальм.
— Так я и собирался сделать. Гонялся за махоркой, а эшелон из-под носа ушел.
— Пересыпьте табак в карман,— посоветовала Кирсти.
1 «Видевик» — так называли в Тарту вечернюю гимназию. Буквально — «Сумерки».
Кальм покраснел. Он казался себе крайне смешным. Начал пересыпать махорку в карман. Коричневато-желтые крошки сыпались между пальцами на перрон.
— Позвольте, я помогу.
Кирсти взяла у Кальма пилотку и держала ее перед ним. Но Кальм настолько смешался, что все же просыпал часть махорки на землю.
Потом они закурили. Девушка взяла предложенный ей кусочек газеты с рваными краями и протянула его Кальму, чтобы тот насыпал махорки.
— Скоро нас начнут снабжать, как фронтовиков. С табаком должно бы стать лучше,— сказала Кирсти. У нее возникло что-то вроде симпатии к солдату, который так нервничал из-за того, что отстал от эшелона. Она протянула солдату руку и просто сказала: — Будем знакомы. Меня зовут Кирсти Сарапик.
Кальм едва не выпалил, что знает ее, что все их отделение говорит о ней, что она мечта Вийеса, а Тяэгер боится нечаянно сделать ей больно, но он сдержался и сказал только:
— Энн Кальм.
И подумал при этом, как хорошо, что Березка не помнит того глупого случая у мусорной ямы.
— Я тоже ожидаю следующего эшелона,— объяснила Кирсти.
— И я думаю подождать своих. Это надежнее, чем догонять чужим поездом,— рассуждал Кальм.— Поди знай, где он остановится.
— С эшелоном своей дивизии, конечно, надежнее.
Так они стояли и беседовали. Порой Кальму казалось, что он говорит не с чужим человеком, а с бойцом из своей роты. Не с младшим лейтенантом — они обычно самые надоедливые из командиров,— а с таким же, как ты, человеком, который понимает тебя с полуслова. Так он говорит с Тяэгером, Вийесом, Тислером — людьми, с которыми он изо дня в день делит место на нарах, табак и хлеб. Кальму было приятно, что Кирсти Сарапик именно такая, а не кокетливая кривляка, потерявшая голову от внимания множества окружающих ее мужчин.
Кальм забыл о неприятностях, ожидающих его в роте. Забыл о младшем лейтенанте Симуле, который только и ожидает случая, чтобы прицепиться к нему Забыл о столкновении с Тяэгером.
— Я вас знаю уже давно,— сказал он по-мальчишески откровенно.— Когда вы еще были в санитарной роте нашего полка. Про себя я называю вас Березкой. Вся наша рота знает вас. Вийес — это парень из нашего отделения — не успокоился, пока не узнал ваше имя.
Кирсти испытующе посмотрела на Кальма. Она часто выслушивала комплименты, которые мужчины щедро рассыпали ей и другим женщинам части. Не раз они оскорбляли ее — когда за комплиментами она замечала откровенную попытку сближения.
— Березкой я вас назвал потому, что видел вас в березовой роще. Весной. На березах были сережки.
— Мы только что познакомились. Не нужно сразу же говорить мне о весне и о березках. И о том, что вы меня давно знаете,— с непонятной суровостью сказала Кирсти Кальму.
— Извините,— пробормотал Кальм,— я не хотел вас обидеть...
Им снова овладело упрямство. Вопрос Кирсти, доволен ли он, что дивизия наконец-то начала двигаться и скоро прибудет на фронт, окончательно вернул Кальма на землю. Он невероятно глупо отстал от своего эшелона, где теперь из-за этого подняли шум. Вспомнилось столкновение с Тяэгером. Вспомнилось, что сейчас он разговаривает с человеком, работающим в штабе диви-» зии или в политотделе.
В политотделе...
Конечно, он очень-очень рад, что наконец-то они начали двигаться, и еще счастливее он станет тогда, когда они прибудут на передовую.
— Почему вы говорите так... насмешливо? — спросила Кирсти.
— Я не верю в разговоры о фронте,— с упрямой откровенностью ответил Кальм.— Это во-первых. И, во-вторых, товарищ младший лейтенант, я не ощущаю особого желания совать свой нос в бой.
В глазах Кирсти Сарапик появилось что-то ледяное.
— Если бы не форма, я бы ударила вас! — возмущение заявила она.— Так не скажет эстонец, чья родина оккупирована немцами. Так говорит изменник, который хочет, чтобы наш народ остался под пятой фашистов.
На Кальма подействовал не столько смысл этих слов, сколько внутренняя убежденность Кирсти.
— Вы можете считать меня предателем, если предатель — это тот, кто не разделяет ваших взглядов,— взволнованно сказал он и добавил по какому-то внутреннему побуждению: — Я не фашист, не бойтесь. И я хочу, чтобы Эстония была свободна. Я хочу быть честным патриотом, поверьте мне.
Через несколько лет Кирстп не раз упрекала себя» что промолчала в ответ на эти слова Кальма. Она не должна была молчать. Быть может, тогда многое сложилось бы иначе. Но тогда, на станции, название которой ей не запомнилось, она не понимала всего этого.
Она успокоилась, но прежнее взаимопонимание больше не вернулось. Выкурили еще по одной самокрутке, на этот раз из табака Кирсти и в хорошей, тонкой бумаге, по беседа перешла в обычный обмен вежливыми фразами...
В эшелоне, прибывшем на станцию, Кальм встретил лейтенанта Рейнопа. Мати очень спешил, он хлопотливо бегал от вагона к вагону, но все же нашел время и для Кальма. Пообещал даже, если будет нужно, замолвить за него словечко.
— Кстати, Энн, а сам-то ты знаешь, что тебя хотели оставить? — спросил лейтенант.
Кальм изумленно уставился на него.
— Да, да! Политрук включил тебя в список отчисляемых в запасной полк. Едва удалось изменить дело.
Кальм молчал.
— Сейчас некогда, как-нибудь расскажу подробнее. Рейноп отвел его в свой вагон. Выяснилось, что это
эшелон не их полка. С этим поездом ехали штаб дивизии, батальон связи и еще какая-то специальная часть. Лейтенант Мати Рейноп был прикомандирован к штабу. В вагоне, куда попал Кальм, разместились связисты. Четыре командира играли в бридж, сержанты щелкали костяшками домино. Рейноп представил Кальма какому-то капитану, угостил папиросой (удалось, мол, купить в военторге) п приказал своему связному принести Энну ужин. Сам Рейноп торопился куда-то. Ночью Кальм спал, накрывшись плащ-палаткой Рейнопа. Офицеры долго говорили о войне. Лейтенант Рейноп защищал стратегию и тактику Красной Армии и утверждал, что предстоящая зима станет решающим, поворотным пунктом в ходе войны. Вероятно, в будущем году Германия будет разбита. Молодой, со странно поблескивающими глазами майор, служивший, как выяснилось з разговоре, в политотделе дивизии, возражал ему: гитлеровская армия, этот опытный противник, стремится захватить все новые территории. Рейноп подчеркивал, что определяющие судьбу войны постоянно действующие факторы в Советском Союзе все крепнут, а в третьем рейхе слабеют. «Время работает на нас,--несколько раз повторил он.— Развитие событий может привести к результатам, которые сейчас трудно предвидеть». Лейтенант Рейноп и майор из политотдела еще долго сидели у приоткрытой двери вагона. Они, видимо, ценили друг друга, часто улыбались, и майор несколько раз дружески хлопал лейтенанта по плечу.
Это Кальм видел даже во сне. Но по плечу хлопал не молодой майор из политотдела, а Матн Рейноп, и похлопывал он по плечу Кирсти. При этом оба смотрели па Кальма и смеялись. У Матч во рту блестели два золотых зуба. Потом Кирсти превратилась в Тяэ-гера, он угощал Мати помидорами. Рейноп бросил помидоры на пол, усыпанный махоркой. Тяэгер снова превратился в Кирсти, и они снова смеялись над Кальмом. Он хотел что-то крикнуть, но распухший язык не слушался. Те двое засмеялись еще громче. Вдруг золотые клыки Рейнопа засверкали во рту у Кирсти, и это было так страшно, что Кальм проснулся от ужаса» омерзения и гнева.
В вагоне все спали. Кальм приподнял голову, огляделся, бросил взгляд на дремавшего на ящике дневального и успокоился. Попытался снова заснуть, но не мог. Омерзительное ощущение, вызванное сверкавшими во рту Кирсти золотыми зубами Рейнопа, не исчезало. Он ворочался на нарах. Хаотически мелькали мысли, одно видение сменялось другим.
Поезд остановился.
Эшелон все еще стоял, когда Энн наконец решил встать. Слезая с нар, он услышал, как кто-то окликнул его.
«С ума схожу»,— подумал Кальм.
Снова как будто позвали его.
Кальм выглянул наружу. Было еще темно.
У дверей соседнего вагона стоял высокий человек и что-то спрашивал.
«Тяэгер,— узнал Кальм своего друга.— Меня ищет»,— мелькнула мысль.
Он поспешно схватил с нар пилотку, ремень, ботинки, портянки и обмотки и соскочил к Тяэгеру.
Они не сказали ни слова. Тяэгер лишь подтолкнул его плечом, вот и все. Так они и пошли, высокий — впереди, пониже — следом, к стоящему на запасном пути своему вагону. Бесшумно забрались они на нары и улеглись.
Перед тем как заснуть, Кальм съел один помидор, Второй сунул в мешок.
Тяэгер вскоре захрапел, на лице его расплылась довольная усмешка.
А Кальм лишь на рассвете забылся беспокойным сном.
3
С каждым днем Рейн Мянд все сильнее ощущал, насколько серьезно его чувство к Кирсти. После ухода Кпрсги из полка Рейн понял, что было бы самообманом называть их отношения дружбой. Но порой Рейну казалось, что и Кирсти совсем не равнодушна к нему. Разве рассказала бы Кирсти все, что у нее на сердце, просто хорошему знакомому? Разве доверилась бы она гак человеку, которого считает только одним из своих друзей? Кирсти рассказала политруку о своем детстве, о доме с пожарным депо, который она так хотела увидеть июльским вечером прошлого года. Рассказала она и о том, как попала в Рабочий дом, о своей работе в профсоюзе металлистов и в партийном комитете. Кирсти не идеализировала своих родителей, особенно отца. Нет, она не стыдилась своего отца, который в душе хороший человек и выше всего в мире ценит хорошую работу, хотя сам он и мелкий промышленник. Рейна смешил термин «мелкий промышленник», он считал, ее отец просто портной, работающий с подмастерьями, и горячо возражал Кирсти. Она была убеждена, то портной, имеющий подмастерьев, в социалистической экономической науке означает мелкого промышленника. Она не соглашалась с утверждением Рейна, что и марксистская политэкономия признает такую социальную категорию, как ремесленник, у которого работают подмастерья. И если Кирсти обязательно хочет остаться дочерью промышленника, то пусть она считает себя дочерью не мелкого промышленника, а «ремесленного промышленника». Хогя «ремесленный промышленник» не является научным понятием, оно все же точнее определяет социальное положение ее родителей, чем «мелкий промышленник».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34