– Не надо нам таких грязных подачек, черт бы тебя подрал! Соединенные Штаты уже отстегнули нам полтора миллиарда долларов. Страны «Большой семерки» вскоре тоже…– Ах, скажите, пожалуйста. Не будь таким наивным дурачком. Будет ли у нас коммунистическое, или фашистское, или демократическое правительство – все равно правительство останется российским, а это бездонная бюрократическая трясина, которая засасывает всех и вся на своем пути. Ни копейки из этих подачек народу не достанется.– А из этой достанется?! – в сердцах воскликнул я, показывая на контейнер.– Да, достанется. До этих денег система не дотянется. Я намерен раздать их мелким бизнесменам, производителям, предпринимателям. По своей работе в министерстве я могу получать данные о благосостоянии людей, Николай. Немало часов провел я за анализом этих данных и на их основе составил списки граждан, которые с пользой израсходуют эти деньги. Я не собираюсь давать деньги взаймы, это будут субсидии на закупку оборудования, сырья, на создание рабочих мест и на закупку продовольствия, чтобы на столах у трудяг не переводилось бы мясо, а в хлебницах – хлеб. Эти деньги должны послужить гарантом того, что средний российский гражданин не предаст идеи демократии, пока наша подорванная экономика выбирается из разрухи.Я остолбенел. Вот уж никак не ожидал, что мне придется оправдываться, но все же пришлось сказать:– Юра, может, я и ошибаюсь, но ведь эти деньги принадлежат Рабиноу. Он инвестирует их в нашу систему распределения.Юрий лишь улыбнулся по-хитрому и небрежно бросил:– Сам он тоже так считал.И вот разрозненные кусочки фактов, наблюдений, умозаключений заняли свои места, составили целостную картину, хотя еще неустоявшуюся и колеблющуюся на весу. Мы не прихлопнули минувшим вечером клуб «Парадиз» со всеми его посетителями и обслуживающим персоналом совсем не потому, что Баркин и Рабиноу вели себя уверенно и не проявляли беспокойства. Они вовсе не отмечали удачную операцию – у них были поминки по пропавшему контейнеру с деньгами. Их нахальное поведение и самоуверенность были не упоением победой, а горькой иронией над своим поражением. Если бы их не оставили в дураках, победа обернулась бы для них тем, что их с поличным накрыл Шевченко.– Так ты, выходит, облапошил его?Юрий еще раз удовлетворенно улыбнулся.– Не облапошил, а использовал втемную, так будет точнее. Он ведь хотел помочь России, пожертвовал бескорыстно миллиард восемьсот миллионов долларов. По нынешнему обменному курсу это чуть меньше половины стоимости всех приватизационных ваучеров, выпущенных правительством для населения. Разумеется, Рабиноу не сумел бы так умно распорядиться этими деньгами, как это сделал намедни наш доблестный офицер милиции, кинув деньги в огонь, как ты считаешь? Ну, поскольку уж мы о нем заговорили, – Юрий довольно ухмыльнулся, – то я скорблю по поводу этих денег не меньше, чем он.– Это ты про Годунова вспомнил?Юрий кивнул в ответ.– Да без него ничего не вышло бы.– Не верится, что ты сговорился и вступил в сделку с этим остолопом.– Это точно, он остолоп чистейшей воды. Не забывай и про его дружбу с «Правдой».– С Древним, что ли?Юрий снова улыбнулся.Я весь содрогнулся от отвращения. Затем перевел взгляд на пистолет в руке Юрия.– Он тоже не из разряда тех, кого я уважаю, – согласился Юрий. – Но я пошел бы на сделку с самим дьяволом, если бы это дало нам время. Ты помнишь, какой день сегодня?– Да вроде суббота, так ведь? А что?– А то, что это 1 Мая, Коля.– Первомай? Боже ты мой!– Как быстро мы все забываем: вечный страх, террор, ГУЛАГ, прослушивание кагэбэшниками телефонных звонков, слежку за каждым. Ты хочешь, чтобы опять вернулись эти жестокие порядки? Успел забыть, что они значат?– Забыть? Они же касались непосредственно меня, а не тебя, Юра. Почему же ты не доверял мне?– Будь реалистом, Коля. Ты попался на удочку, прельстившись надеждой раздобыть сенсационный материал. И сейчас ты еще на крючке.– Да перестань нудеть, черт бы тебя побрал! Ты же знаешь, как я доставал материал, когда был…– Я изложил свои доводы, – бесцеремонно перебил он. – Тебе крыть нечем. Винить тебя не виню. Прошу лишь понять, что причины, побудившие меня так поступить, веские, и чувствую я себя уверенно.– Ну что ж, звучит довольно откровенно. – Секунду-другую я испытующе смотрел ему в глаза. – Скажи мне вот что: это с твоей подачи убили Воронцова?Юрий недовольно поморщился, как от обиды, потом посмотрел на пистолет, словно не зная, как от него избавиться.– Решение было принято после тяжких раздумий. Помнишь ли, что сказал король Генрих II Бекету?– «Кто освободит меня от этого…» – дальше вроде дуролома или идиота.– «Настырного попа». Воронцов становился помехой, а Баркин охотно и профессионально взял… как бы это получше сказать… дело на себя.– Ты тоже, оказывается, ничуть не лучше его. Юрий так и вспыхнул от моей реплики.– Воронцов был напыщенный дурень, Коля. На Россию ему было наплевать. Его интересовала только собственная персона, и он так же заботился о том, чтобы удержаться у власти, как пекутся сейчас об этом наши пустозвоны в Госдуме. Я просил его, умолял, умасливал так и сяк не поднимать шума, намекал, что на все готов, но он стеной стоял на своем и продолжал долдонить о своей идиотской честности и неподкупности, чтоб он ими подавился.– По-твоему, цель оправдывает средства?– Да, черт бы тебя побрал! Так было на протяжении всей истории, добавил бы я. Мне осточертело унижаться перед ним и чувствовать себя придурочным остолопом. Не мог я никому позволить стоять у меня на пути.Последние слова звучали как отговорка, но в такой ситуации всего можно было ожидать. Поэтому я шагнул вперед и прямо спросил Юрия:– И сейчас ты тоже считаешь, что никому не дозволено стоять у тебя на пути?Юрий напрягся и нажал на курок пистолета.– Николай, не ставь меня перед таким жестоким выбором.– Но ты сам вынуждаешь меня делать выбор.Он вздернул голову.– Я всегда просил тебя ставить общественные интересы выше личных и сам придерживался такого правила. Не представляю, что ты откажешься от этого дела.– А я и не припоминаю, что обещал тебе такое.– Тогда упреждаю: больше не лезь.– Я еще подумаю, как мне быть.Мы продолжали смотреть друг другу в глаза. Оттолкнув дуло нацеленного на меня пистолета, я медленно вышел из конюшни. Не сделал я и пяти шагов, как Юрий окликнул меня:– Николай!Не обращая внимания, я продолжал идти, каждую секунду ожидая выстрела.– Черт бы тебя побрал, Николай! – снова воскликнул он, когда я уже дошел до угла строения. Не прибавляя шага, я повернул за угол, залез в «жигуленок», запустил двигатель и, развернувшись, подъехал задом к Юрию. Он стоял перед воротами конюшни, держа пистолет в опущенной руке.Я опустил боковое стекло.– Пожалуйста, верни-ка эту штуку. Она не моя.Кивнув, он протянул мне оружие.– А как ты догадался, что я не стану стрелять?– Я об этом даже не думал, мне было важно узнать, способен ли ты на такой поступок.Юрий смущенно потупил взор.– Подойди поближе, – подозвал я его к окну, – смотри. Если бы ты захотел убить меня, то без этих штук потерял бы зря время.И, высунув из окна руку, я открыл ладонь. Там лежали пули, которые я заранее вынул из пистолета. Высыпав их в ладонь Юрия, я тронулся с места и погнал назад, в Москву. 44 Начало мая. На деревьях, растущих вдоль Москвы-реки, кое-где уже пробились первые листочки. Они купались и вызывающе сверкали в ласковом солнечном свете. Жильцы дома на набережной, словно медведи после зимней спячки, высыпали на солнышко отогреть озябшие косточки. Все скамейки были заняты пенсионерами, от игровых площадок доносился детский смех, подпрыгивали мячики, на асфальте рисовались классы. Кто-то уже запустил воздушного змея. Я хорошо помнил дни моей юности, похожие на этот.Оставив машину на набережной и спрятав пистолет в бардачке, я вошел в парадное и поднялся на этаж, где жила Татьяна Чуркина.Она открыла дверь и удивилась так, будто мы никогда не встречались раньше.– Николай! – наконец вымолвила она. – Я вас сразу и не узнала. Вы выглядите таким… поздоровевшим и отдохнувшим. Входите, входите. – Она пошла впереди, модная юбка красиво облегала соблазнительные бедра. – Я так надеялась получить от вас весточку. Думала почему-то, может, позвоните из Вашингтона. Беспокоилась, не случилось ли чего.– Прежде всего я хотел заполучить твердые доказательства.– Ну и как? Заполучили? – опасливо спросила она, когда мы прошли большую гостиную и присели около окна.Помолчав немного и взглянув ей в глаза, я решительно ответил:– Да. Вы были правы. Он абсолютно не виновен.– Ну и слава Богу! – с облегчением воскликнула она, озабоченное выражение мигом сошло с ее линя.– Его убили и не дали ему выполнить свой служебный долг.Она как-то жалко улыбнулась, потом задумалась.– Тогда почему же о нем все еще говорят непотребное? Сначала его называли шантажистом, теперь – вдохновителем и организатором всей преступной банды.– Это для отвода глаз, чтобы выгородить других. Он никогда не был ни тем ни другим, уж поверьте мне, Таня. Ваш отец – честный человек, честный сверх всякой меры, так что стал даже ошибаться.– И вы напишете об этом?– Разумеется, напишу.– Спасибо вам, Николай, – просияла она, – спасибо за все.Таня встала и пошла в маленькую гардеробную у двери, где сняла с вешалки жакетку. Послышалось какое-то металлическое позвякивание. Я увидел на черной жакетке разноцветные орденские колодки, поблескивающие ордена и медали.– Сегодня на Красной площади демонстрация, – объяснила Чуркина. – Я пойду туда с детьми. Спасибо вам еще раз. Для меня это будет самый чудесный Первомай.Внутри у меня все напряглось, лицо вытянулось. Я не мог скрыть недоумения: этот праздник всегда был для меня символом того, что я презирал, – длинные грохочущие колонны танков, ракет, шеренга за шеренгой марширующие солдаты, словно механические роботы, как ненавистные гитлеровские эсэсовцы.Я не понимал, почему массы охватывает милитаристский угар? И эти гигантские портреты: еврея Маркса, немца Энгельса, по-европейски образованного юриста Ленина. На мавзолее в строгом порядке стоят члены политбюро с сияющими лицами и со скрытой недоброжелательностью и злобой в глазах.– Вы не одобряете мое намерение, да? – спросила Чуркина.– Я не одобряю все, что прославляет тиранов и диктаторов.– Мой отец к таковым не относился. Он был героем минувшей войны, патриотом и вообще человеком с большой буквы.– И коммунистом к тому же.– Да, и им тоже. Вы ведь не думаете, что я говорю неправду?– Наоборот. Я полагаю, очень важно знать правду всему народу.– О чем вы?– Правду о 75-х годах тоталитарного режима, репрессий, террора, отрицания неотъемлемых прав человека.– Но не коммунисты же лишили моего отца прав человека и жизни, верно?– Да, не они. Тут вы правы. – Не признать этого я тоже не мог.– А вы знаете, кто это сделал?– Да, я спрашивал его о вашем отце. Поэтому я так твердо говорю о его невиновности.Она только искоса глянула на меня.– Почему же тогда вы не говорите мне его имя? Вы его назовете?– Не уверен.– Ничего не понимаю.– Я полагал, вы бы хотели восстановить доброе имя своего отца?– Безусловно. Но, кроме того, хотела бы, чтобы тот, кто несет ответственность за его смерть, был бы наказан.– Человек, который убил его, теперь сам мертв.– Но я же сказала: тот, кто несет ответственность за его смерть.– А если я скажу, что это может повредить России?– Что вы имеете в виду?– Демократию, вот что. Наши обязательства перед свободным обществом. Ваша просьба может иметь последствия, которые…– Это не имеет ничего общего с тем, о чем я прошу, – с негодованием перебила меня она. – Отца убили преднамеренно и хладнокровно. Я взываю к справедливости. У меня на это есть полное право. И у отца тоже.– Обычно справедливость лучше всего видна тогда, когда выслушивают и оценивают противоположные точки зрения. Этим я как раз и занимаюсь.– Согласна с вами. Но в конце концов точка зрения одной стороны оказывается убедительней противоположной точки зрения и перевешивает ее на весах правосудия.– Бывает, что стрелка этих весов может легко качнуться и в другую сторону.Она долго и внимательно смотрела на меня, затем согласно кивнула и пошла звать детей:– Ребята! Мы можем опоздать.Из детской выскочили сияющие, возбужденные малыши, нарядно одетые. У мальчика на спортивной куртке было несколько дедушкиных медалей, у его сестренки в руках – маленький красный флажок на палочке. При виде серпа и молота у меня по привычке зашевелились волосы на затылке и побежали мурашки по спине.Мы вышли из квартиры и спустились на лифте в вестибюль, не проронив ни слова.– А я ведь здесь жил раньше, – нарушил я молчание, когда мы направились к тяжелым деревянным дверям в парадной. – Я не говорил вам об этом?Чуркина приятно удивилась и даже как-то посветлела лицом, похоже, я даже вырос в ее глазах.– Здесь, в этом доме?– Да, – ответил я, открывая перед ней дверь. – Жил, пока отца не арестовали.Дети с восторгом ринулись на улицу. Чуркина немного задержалась.– За что же?– А он считал, что советским танкам не место в Праге.– Помнится, я тоже так считала.– Ну вот, видите. Только отец высказывал свое мнение вслух.– И что с ним сталось?– Умер в трудовом лагере, много лет назад. Он был порядочный человек, образованный, сострадательный к людям. Между прочим, кристально честный, как и ваш отец, и так же любил нашу родину.Она благодарно улыбнулась и заспешила по ступенькам лестницы, но остановилась и, повернувшись ко мне, сказала:– А я на вас, Николай, очень рассчитываю. Когда я открывал дверь машины, мне послышалось неясное щебетание. Звук явно исходил с заднего сиденья. Тогда я быстро вытащил из-под дорожной сумки атташе-кейс и открыл крышку. Ба! Да это же пищит бипер! Он так и лежал в кейсе с тех пор, как я уехал из Москвы. Я поплелся к ближайшей телефонной будке, опустил в щель монету и набрал номер диспетчерской управления московской милиции.– Семнадцатый слушает.– Вера? Вера, это я, Николай. Это ты меня вызывала?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52