от ада, от вечного огня, от наказания
в будущем. Они соответственно этому думают, что спасение - это нечто такое,
что другой может совершить для нас. Слово "ад", которое так редко
встречается в священном писании, вследствие ложных толкований сделало много
вреда христианству - Люди убегают от внешнего ада, которого они должны
больше всего бояться. Спасение, больше всего нужное человеку, и то, которое
дает освобождение человеку, это спасение от зла в своей душе. Есть нечто
много худшее внешнего наказания. Это грех - состояние души, возмутившейся
против бога, состояние души, одаренной божественной силой, но отдающей себя
во власть животных похотей, - души, которая, живя в виду бога, боится
угрозы или гнева человека и предпочитает человеческую славу своему
спокойному сознанию добродетели. Нет погибели хуже этой.
И это - то, что нераскаявшийся человек уносит с собой в могилу. Вот чего
надо бояться.
Спастись, в высшем значении этого слова, значит поднять упавший дух,
излечить больную душу, возвратить ей свободу мысли, совести, любви. В этом
состоянии то спасение, за которое умер Христос.
Для этого спасения дан нам святой дух, и к такому спасению направлено все
истинное учение христианства.

Чаннине.
Как, кажется, легко говорить правду, а как много нужно внутренней работы,
чтобы достигнуть этого.
Степень правдивости человека есть указатель степени его нравственного
совершенства.
Так это было долгое время, продолжается и теперь во всем и нехристианском и
христианском мире. Но думаю, что теперь, именно теперь, после жалкой,
глупой русской революции и в особенности после ужасного по своей дерзкой,
бессмысленной жестокости подавления ее, русские, менее других
цивилизованные, то есть менее умственно развращенные и удерживающие еще
смутное представление о сущности христианского учения, русские,
преимущественно земледельческие люди, поймут, наконец, где средство
спасения, и первые начнут применять его.
Это средство спасения уже давно предчувствуется людьми и влечет их к себе и
в последнее время все более и более входит в сознание людей и уже начинает
применяться.
В губернском городе заседает военный суд. Стоит стол, на столе зерцало с
двуглавым орлом наверху и печатными словами внизу, лежат книги законов,
аккуратно сложенные цельные исписанные листы бумаг с печатными заголовками.
За столом на первом месте сидит в военном мундире с галунами и крестом на
шее плотный человек с лицом умным, выражающим добродушие, особенно
умиленное теперь тем, что он только что хорошо позавтракал и получил
успокоительное известие о здоровье меньшого ребенка. Рядом с ним другой
офицер немецкого происхождения, недовольный своим назначением и
обдумывающий теперь тот рапорт, который он подаст начальнику. На третьем
месте совсем молодой офицер, щеголь и весельчак, только что отпустивший за
завтраком у полковника остроумную шутку, развеселившую всех. Он вспоминает
теперь эту шутку и чуть заметно улыбается. Ему страшно хочется курить, он с
нетерпением ждет перерыва. За отдельным столиком сидит секретарь. Перед ним
куча бумаг, и он весь поглощен заботой о том, чтобы быть готовым по первому
требованию начальства подать требуемую бумагу.
Два молодых человека: один крестьянин Пензенской губернии, другой мещанин
города Любима, одетые в солдатскую одежду, вводят третьего, совсем молодого
человека, одетого тоже в солдатскую шинель. Молодой человек этот бледен, он
только раз взглянул на суд и сосредоточенно смотрит перед собою. Молодой
человек этот уже три года просидел в тюрьме за отказ от присяги и военной
службы. Чтобы избавиться от него, после трех лет тюрьмы, ему предложили
присягнуть, и тогда он, как солдат, пробывший три года на службе, хотя и в
тюрьме, мог бы быть отпущен. Но молодой человек и в церкви сказал то же,
что он говорил при приеме,-- что он, как христианин, не может ни присягать,
ни быть убийцей. Теперь его судят за этот новый отказ. Секретарь читает
бумагу, называемую обвинительным актом. В нем говорится о том, что молодой
человек отказался получать жалованье и считает военную службу грехом.
Добродушный председатель спрашивает: признаешь ли ты себя виновным?
- Все, что сказано тут, все это я делал и говорил, но виновным себя не
признаю, - запинаясь и с дрожью в голосе говорит молодой человек.
Председатель кивает головой в знак того, что ответ в порядке, заглядывает в
бумагу и спрашивает: что ты можешь сказать в объяснение своего отказа?
- Отказался я и отказываюсь потому, что считаю военную
службу грехом (он запинается)... противным учению Христа.
Председатель удовлетворен и этим и одобрительно кивает головой. Все в
порядке.
- Не имеешь ли ты еще чего заявить?
Молодой человек с дрожащей нижней челюстью говорит о том, что в евангелии
сказано, запрещено не только убийство, но недоброе чувство к брату.
Председатель одобряет и это. Немец недовольно хмурится, молодой офицер,
подняв голову и брови, внимательно слушает, как что-то новое и интересное.
Обвиняемый, все более и более волнуясь, говорит о том, что клятва прямо
запрещена, что он считал бы себя виновным, если бы не отказался, что он и
теперь готов...
Председатель останавливает его, так как находит, что подсудимый говорит уже
не подходящее к делу и потому ненужное.
После этого вызываются свидетели: командир полка и фельдфебель. Командир
полка, обычный партнер председателя в винт и великий охотник и мастер игры,
и фельдфебель, ловкий, красивый, услужливый поляк шляхтич, большой охотник
до чтения романов. Входит и священник, пожилой человек, только что
проводивший свою дочь с зятем и внуками, приезжавших к нему в гости, и
расстроенный столкновением с матушкой из-за того, что он отдал дочери
ковер, который матушка не желала отдавать.
- Потрудитесь, батюшка, привести к присяге свидетелей и сделать напоминание
о грехе перед богом за неправильное показание, - обращается председатель к
священнику.
Батюшка надевает епитрахиль, берет крест и евангелие и говорит привычные
слова увещания. Потом приводит к присяге полковника. Полковник, быстрым
движением подняв два чистых пальца, которые так хорошо знает председатель,
следя за ними во время карточной игры, проговаривает за священником слова
присяги и чмокая целует, как будто с удовольствием, крест и евангелие.
Вслед за полковником входит и католический священник и так же скоро
приводит к присяге красавца фельдфебеля.
Судьи спокойно и серьезно дожидаются. Молодой офицер вышел и затянулся и
вернулся вовремя к показанию свидетелей.
Свидетели показывают то самое, что говорил отказавшийся. Председатель
выражает одобрение. Потом встает сидевший отдельно офицер, - это
обвинитель. Он подходит к конторке, перекладывает с места на место лежащие
на ней бумаги и начинает говорить, громко, связано излагая все то, что
сделал этот молодой человек, что все судьи знают и что сам молодой человек
только что высказывал, не только не утаивая того, за что его обвиняли, но,
напротив, усиливая повод обвинения. Обвинитель говорит о том, что
подсудимый, как сам говорит, не принадлежит ни к какой секте, что родители
его православные и что поэтому отказ его от военной службы имеет основанием
своим только упорство. И что упорство это, как его, так и подобных ему
заблуждающихся и непокорствующих людей, привело правительство к определению
против таких людей строгих мер наказаний, таких, которые, по его мнению, и
приложимы в настоящем случае. После этого что-то совсем не нужное говорит
защитник. Потом все выходят, потом опять вводят подсудимого, и входит суд.
Судьи присаживаются и тотчас же встают, и председатель, не глядя на
подсудимого, ровным, спокойным голосом объявляет решение суда: подсудимый,
тот человек, который три года страдал из-за того, чтобы не признавать себя
солдатом, во-первых, лишается военного звания и каких-то прав состояния и
преимуществ и присуждается к арестантским ротам на 4 года
После этого конвойные отводят молодого человека, и все участвовавшие идут к
своим обычным занятиям и увеселениям, как будто ничего не случилось
особенного.
Только молодой человек, охотник до куренья, испытывает какое то странное,
тревожащее его чувство, которое он не может отогнать при неотвязчиво
вспоминающихся ему благородных, сильных, неотразимых словах подсудимого,
выраженных с таким волнением. На совещании судей молодой офицер этот хотел
было не согласиться с решением старших, но замялся, проглотил слюну и
согласился
На вечере у полкового командира, где в промежутках между роберами собрались
все у чайного стола, разговор зашел об отказавшемся солдате. Полковой
командир определенно выразил свое мнение о том, что причина всего -
необразованность: нахватаются всяких понятий, а не знают, что к чему, и
выходят такие несообразности
- Нет, я, дядя, не согласна с вами, - вступилась в разговор курсистка
социал-демократка, племянница полкового командира. - Достойна уважения
энергия, стойкость этого человека. Жалеть можно только о том, что сила его
ложно направлена, - прибавила она, думая о том, как полезны были бы такие
стойкие люди, если бы они стояли только не за отжившие религиозные
фантазии, а за научные социалистические истины.
- Ну, да ты известная революционерка, - улыбаясь, сказал дядя.
- А мне кажется, - беспрестанно затягиваясь, заговорил молодой офицер, -
что с точки зрения христианства ничего нельзя возражать ему.
- Уж не знаю с какой точки,- строго сказал старший генерал,- знаю только
то, что солдату надо быть солдатом, а не проповедником.
- По-моему же, главное дело в том,- сказал, улыбаясь глаза ми, председатель
суда,- что если мы хотим доиграть все шесть роберов, то надо не терять
золотого времени.
- Кто не допил чай, я подам к карточному столу,- сказав гостеприимный
хозяин, и один из игроков ловким, привычным движением веером раскинул
карты. И игроки разместились.
В сенях тюрьмы, где конвойные с отказавшимся от службы арестантом
дожидались распоряжения начальства, шел такой раз говор:
- Як же батька не знае,- говорил один из конвойных,- хибя не було у книгах,
як бы им.
- Стало быть, не понимают,- отвечал отказавшийся.- Если бы понимали, они бы
то же самое говорили. Христос не убивать велел а любить.
- Так-то так. Чудно и, главное, дело трудное.
- Ничего не трудно, я вот просидел и еще просижу, и на душ* мне так хорошо,
что дай бог всякому.
Подошел унтер-офицер нестроевой роты, уже не молодой человек.- Что,
Семеныч,- обратился он с уважением к арестанту.- Приговорили?
- Приговорили.
Унтер-офицер мотнул головой.- Так-то так, да терпеть трудно.
- Стало быть, так надо,- отвечал, улыбаясь, арестант, видимо тронутый
сочувствием.
- Так-то так. Господь терпел и нам велел, да трудно. На эти слова быстрым
молодецким шагом вошел в сени красавец поляк фельдфебель.
- Нечего разговоры разговаривать, марш в новую тюрьму.- Фельдфебель был
особенно строг, потому что ему было дано приказание следить за тем, чтобы
арестованный не общался с солдатами, так как вследствие этих общений за те
два года, которые он просидел здесь, четыре человека были совращены им в
такие же отказы от службы и судились уже и сидят теперь в различных тюрьмах.
Х
Христианское откровение было учением о равенстве людей, о том, что бог есть
отец, а люди - братья. Оно ударяло в самый корень той чудовищной тирании,
которая душила цивилизованный мир, оно разбивало цепи рабов и уничтожало ту
великую неправду, которая давала возможность кучке людей роскошествовать на
счет труда массы и держала рабочих людей что называется в черном теле. Вот
почему преследовалось первое христианство и вот почему, когда стало ясно,
что его нельзя уничтожить, привилегированные классы приняли его и
извратили. Оно перестало в своем торжестве быть истинным христианством
первых веков и сделалось, до весьма значительной степени, служителем
привилегированных классов.
Генри Джордж.
Церковное извращение христианства отдалило от нас осуществление царства
божия, но истина христианства, как огонь в сухом дереве, прожгла свою
оболочку и выбилась наружу. Значение христианства видно всем, и влияние его
уже сильнее того обмана, который скрывает его.
Я вижу новую религию, основанную на доверии к человеку; призывающую к тем
нетронутым глубинам, которые живут в нас; верующую в то, что он может
любить добро без мысли о награде; в то, что божественное начало живет в
человеке.
Сольтер.
Не думай, чтобы церковное христианство было неполным, односторонним,
формальным христианством, но все-таки христианством. Не думай так:
церковное христианство - враг истинного христианства и стоит теперь по
отношению к истинному христианству, как преступник, пойманный на месте
преступления. Оно должно уничтожить само себя или совершать новые и новые
преступления.
То, что говорил отказавшийся на суде, говорилось давно, с самого начала
христианства. Самые искренние и горячие отцы церкви говорили то же самое о
несовместимости христианства с одним из основных неизбежных условий
существования государственного устройства,-с войском, то есть что
христианин не может быть солдатом, то есть быть готовым убивать всех, кого
ему прикажут.
Христианская община первых веков до пятого века определенно признавала, в
лице своих руководителей, что христианам запрещено всякое убийство, а
потому и убийство на войне.
Так, во втором веке перешедший в христианство философ Татиан считает
убийство на войне так же недопустимым для христиан, как всякое убийство, и
почетный воинский венок считает непристойным для христианина. В том же
столетии Афинагор Афинский говорит, что христиане не только сами никогда не
убивают, но и избегают присутствовать при убийствах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86