— Правда? — удивился Таннертон, касаясь плотно сжатых губ. — Редко встретишь коронера с эстетическим чувством.
— Очень редко, — повторил Олмстед.
— Пять лет назад, — вдруг сказал Таннертон, — умерла его мать. Тогда я и познакомился с ним. Он показался мне немного... странным. Но я подумал, что это из-за горя. Он был важный человек в Напа Каунти.
— Бессердечный, — сказал Джошуа, — холодный и замкнутый. И злой в делах. Особенное удовольствие ему доставляло разбивать конкурентов. Мне всегда казалось, он был способен на жестокость и насилие.
— Мистер Райнхарт, я знаю, что вы любите говорить прямо, без обиняков. И все знают вас как честного и смелого человека... но...
— Что «но»?
— Но сейчас вы говорите о мертвом.
Джошуа улыбнулся.
— Я совсем не так идеален, как вы только что описали. Отнюдь! Но поскольку правда — это мое оружие, и я не боюсь задеть чувств живых, живых негодяев и мерзавцев, то почему я должен уважать их после смерти?
— Мне непривычно...
— О да, я понимаю. Работа обязывает почтительно отзываться о каждом умершем, независимо от того, что он вытворял при жизни.
Таннертон не нашелся, что ответить. Закрыли крышку гроба.
— Давайте закончим с условиями, — сказал Джошуа. — Я хочу еще поужинать, если, конечно, будет аппетит.
Он сел на высокий стул, рядом со стеклянным шкафом, в котором поблескивали инструменты.
— Вам обязательно выставлять тело на обозрение?
— Обозрение?
— Да. Что если не выставлять тело в открытом гробу?
— Я не думал об этом.
— Видите ли, я не знаю... как оно будет смотреться, — сказал Таннертон. — В Лос-Анджелесе тело неправильно обработали. Кожа на лице опала. Мне это не нравится. Очень не нравится. Я попробую подтянуть кожу... слишком много времени прошло. Вероятно, он несколько часов после смерти пробыл на солнце, пока его подобрали. Потом еще почти сутки пролежал в холодильнике. Теперь грим будет плохо держаться. Я думаю...
Не выдержав, Джошуа прервал его:
— Пусть будет закрытый гроб.
— Закрытый?
— Закрытый.
— В каком костюме будем хоронить?
— Разве это важно?
— Мне было бы легче надеть одежду из нашего бюро.
— Хорошо.
— Белую или темно-синюю?
— У вас есть что-нибудь «в горошек»?
— Или желтую полоску?
Таннертон не удержался и улыбнулся, но тут же принял строгий вид, приличествующий его занятию. Жизнерадостная натура Эврила противоречила тому образу мрачного и угрюмого, который существовал в представлении людей.
— Пусть будет белая, — сказал Джошуа.
— Теперь гроб. Какой именно...
— Я полагаюсь на вас.
— В каких пределах?
— Я думаю, можно самый дорогой. Состояние позволяет.
— Говорят, у него два-три миллиона.
— Возможно, в два раза больше.
— Его образ жизни не соответствовал такому состоянию.
Таннертон подумал и спросил:
— Отпевание?
— Он не посещал церковь.
— Тогда я исполню обязанности священника.
— Как угодно.
— Проведем короткую службу у могилы. Я прочитаю что-нибудь из Библии.
Они условились о времени: воскресенье, в два часа. Его похоронят на кладбище рядом с приемной матерью Кэтрин.
Когда Джошуа встал, чтобы идти, Таннертон добавил:
— Я уверен, что вы останетесь довольны работой. Я сделаю все, что в моих силах.
— Сегодня я убедился в одном. Завтра я изменю свое завещание. Когда умру, пусть мое тело сожгут.
Таннертон кивнул.
— Мы это можем устроить.
— Не торопите меня. Не торопите.
Таннертон покраснел.
— Я не имел в виду...
— Знаю, знаю. Забыл.
Таннертон кашлянул от смущения.
— Я... провожу вас до выхода.
— Спасибо. Я сам.
На улице царила кромешная тьма. Над дверью был зажжен единственный фонарь, но его свет не мог рассеять темноты. В двух шагах от дома ничего не было видно.
Подул сильный ветер. Зашумело и завыло в верхушках деревьев. Джошуа обогнул дом и пошел по дорожке, слабо освещенной электрическими лампами в молочных плафонах. Открывая дверцу, Джошуа вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он оглянулся, дом был погружен во мрак.
Что-то мелькнуло в темноте. У гаража. Джошуа скорее ощутил, чем заметил это. Он прищурился, но ничего не смог рассмотреть. Все было неподвижно.
«Это ветер, — подумал он. — Ветер гуляет среди кустов и ломает сухие ветки».
Но вот опять. Что-то ползло вдоль кустов от гаража. Невозможно было понять, что это. Какое-то пурпурное пятно на фоне ночи, беззвучно перемещавшееся на глазах.
«Наверное, собака, — подумал Джошуа. — Бродячая. А может, ребенок балуется».
— Кто там?
Молчание.
Он сделал несколько шагов от машины.
Пятно переместилось дальше, уходя от Джошуа, и замерло в ожидании.
«Это не собака, — решил Джошуа. — Собака была бы поменьше. Мальчишка. Какой-то хулиган».
— Кто там?
Тишина.
— Иди сюда.
В ответ — завывание ветра.
Джошуа хотел было настигнуть неизвестного, но вдруг чего-то испугался, неизвестность внушала страх. Джошуа невольно вздрогнул: сердце бешено заколотилось, во рту пересохло, пальцы судорожно сжались. Джошуа напряг слух и втянул голову в плечи, словно боясь неожиданного удара.
— Кто там? — повторил он.
Тень метнулась в сторону и бросилась через кусты прочь. Джошуа услышал треск веток и шум удалявшихся ног: топ-топ-топ. Потом все стихло.
Постоянно оглядываясь, он вернулся к машине, сел за руль и замкнул дверцу. Джошуа уже сомневался, действительно ли там был кто-то или всего лишь почудилось ему? После посещения жуткого дома и не такое могло привидеться. Джошуа понемногу успокоился.
Он завел мотор и поехал домой.
* * *
В субботу вечером Энтони Клеменса подъехал на синем «джипе» к дому Хилари Томас.
Она вышла навстречу. На Хилари было изящное дорогое платье изумрудного цвета с длинными рукавами и глубоким вырезом. Хилари уже больше года не назначали свиданий, и она уже подзабыла, как следует одеваться в таких случаях. Хилари два часа перебирала гардероб, не зная, что выбрать. Она приняла приглашение Тони потому, что он понравился ей, и еще потому, что она боролась с одиночеством. Верно сказал Уэлли Топелис: «Ты оправдываешь свою замкнутость уверенностью в собственных силах».
Хилари не искала друзей и любовников, она боялась крепкой привязанности, которая, как она знала, ничего, кроме боли и разочарования, не могла принести. Однако в своем стремлении избежать страданий она полностью отделяла себя от всех людей без исключения. Так Хилари твердо помнила все то, что она пережила с родителями, когда нежность пьяной матери неожиданно сменялась грубой бранью и побоями.
Тони вышел из машины и открыл перед Хилари дверцу. Почтительно склонившись, он сказал:
— Карета подана.
— О, вы, должно быть, ошиблись. Я не королева.
— Для меня вы королева.
— Я простая служанка.
— Вы прекраснее любой королевы.
— Смотрите, будьте осторожны. Если бы вас услышала королева, то не сносить вам головы.
— Я не боюсь.
— Почему?
— Потому что уже потерял голову из-за вас.
Хилари застонала.
— Я сахару пересыпал?
— Да, хочется заесть долькой лимона.
Хилари, подобрав платье, села в машину.
Тони вдруг спросил:
— Тебя не оскорбляет?
— Кто?
— Эта машина.
— "Джип"? А разве он разговаривает? И что он имеет против меня?
— Ведь это не «мерседес».
— Если ты считаешь меня снобом, то зачем спрашивать?
— Я не считаю тебя снобом, — ответил он. — Но Фрэнк говорит, что как-то неудобно приглашать женщину, которая богаче тебя.
— Насколько я знаю Фрэнка, я могу сказать, что его суждения не заслуживают доверия.
— В Лос-Анджелесе говорят, что человека можно узнать по его машине.
— Правда? Тогда ты «джип», а я — «мерседес». Мы не люди, а машины. Нам следует направиться не в ресторан, а в гараж, чтобы заправиться. Так?
— Нет. Я купил «джип», потому что люблю зимой кататься на лыжах. А на этой развалине можно ездить в горы при любой погоде.
— Я всегда хотела научиться кататься на лыжах.
— Я научу тебя. Придется только подождать месяц, пока не выпадет снег.
— А ты очень самоуверенный, думая, что мы останемся друзьями и через месяц.
— А почему бы нет?
— Может быть, мы сегодня же поссоримся.
— Из-за чего?
— Из-за политики.
— Я считаю всех политиков тупыми ублюдками, которые рвутся к власти, а сами шнурков не умеют завязать.
— Я тоже так думаю.
— Я сторонник предоставления широких гражданских прав.
— Я, в общем, тоже.
— Тогда мы разойдемся в вопросах религии.
— Я католик. Но вера для меня не имеет большого значения.
— И для меня.
— Да, нам вряд ли удастся поссориться.
— Тогда, быть может, мы поругаемся из-за какой-нибудь ерунды?
— Например?
— Поскольку мы направляемся в итальянский ресторан, ты, наверное, закажешь хлеб с чесноком, а я его терпеть не могу.
— И из-за этого мы поссоримся? В этом ресторане тебе все понравится.
Тони решил повести Хилари на бульвар Санта-Моника, к Мишелю Саватино. Это был уютный тихий ресторанчик, где можно, не замечая времени, просидеть и шесть часов. В неярко освещенном зале мягко звучала оперная музыка и голоса знаменитых итальянцев: Карузо, Паваротти. Внутреннее убранство показалось Хилари слишком пышным, но она осталась в восторге от фресок. Здесь были изображены сценки из итальянской жизни: темноглазые женщины, смуглые красавцы мужчины, группа танцующих под аккордеон людей, пикник под оливой. Хилари не видела ничего подобного: фрески нельзя было назвать ни реалистическими, ни импрессионистическими. Но это не была и обычная стилизация. Хилари разглядела здесь черты наивного сюрреализма, было здесь что-то даже от Сальвадора Дали.
К ним подлетел хозяин, Мишель Саватино, как выяснилось, бывший инспектор. Он обнял Тони, потом стал целовать руку Хилари, затем принялся хлопать Тони по животу и, заливаясь веселым смехом, говорил, что ему следует больше есть. Вскоре подошла жена Мишеля, Паула, яркая блондинка. Объятия и звонкие поцелуи возобновились с новой силой. Наконец, Мишель, взяв Хилари под руку, проводил ее и Тони к столику за перегородкой. Он тут же приказал принести две бутылки «Бьонди-Сантис ди Монтельчино» и сам откупорил их. Провозгласив тост и выпив бокал вина, он ушел, одобрительно мигнув Тони, но, заметив, что Хилари увидела этот знак, засмеялся и подмигнул ей.
— Какой приятный человек, — сказала Хилари, когда Мишель ушел.
— Очень веселый.
— Вы друзья?
— Конечно. Мы очень хорошо вместе работали.
Они поговорили о работе в полиции, потом о кино. Хилари чувствовала себя легко, словно они были знакомы несколько лет. Тони обратил внимание на то, что Хилари иногда посматривает на фрески.
— Нравится?
— Это превосходно.
— Правда?
— А тебе не нравится?
— Ну так себе.
— Ты не знаешь, кто это нарисовал?
— Какой-то бедный художник за пятьдесят обедов.
— Только пятьдесят? Мишелю повезло.
Они поговорили о фильмах и книгах, о музыке и театре. Подали легкую закуску: пирожки с начинкой из сыра и грибов и салат. Тони заказал телятину под горчичным соусом и жареный зучини. Хилари очень удивилась, когда увидела, что уже десять минут двенадцатого.
Подошел Мишель и спросил у Тони:
— Двадцать первый?
— Двадцать третий.
— Но у меня записано двадцать один.
— Неправильно записано. Сегодня двадцать третий и двадцать четвертый.
— Нет, нет. Мы считаем не количество заказов, а число посещений.
Ничего не понимая, Хилари сказала:
— Я, наверное, с ума сошла: ничего не понимаю.
Мишель раздраженно махнул рукой:
— Тони расписал мне стены. Я хотел расплатиться с ним, но он не взял деньги. Он согласился получать за работу обедами. Я предложил сто. Он — двадцать пять. Наконец, мы сошлись на пятидесяти. Он совершенно не ценит своей работы: вот что меня злит.
— Эту стену расписал Тони? — спросила Хилари.
— Он разве не говорил?
— Нет.
Тони смущенно улыбался.
— Вот почему он купил «джип», — продолжал Мишель. — Тони уезжает в горы и рисует.
— Он мне сказал, что ездит в горы кататься на лыжах.
— И это тоже. Но в основном он отправляется туда, чтобы работать. Но легче вырвать зуб у крокодила, чем заставить Тони рассказать о своих картинах.
— Я дилетант, — ответил Тони. — Что может быть скучнее глупых рассуждений дилетанта об искусстве?
— Но фрески — не дилетантская работа, — сказал Мишель.
— Конечно, нет, — добавила Хилари.
— Вы хвалите меня, потому что вы мои друзья, но у вас нет специальной подготовки, чтобы профессионально разбирать мою работу.
— Он получил две премии, — сказал Мишель Хилари.
— Премии? — взглянула Хилари на Тони.
— Ничего особенного.
— Первые премии, — добавил Мишель.
— На каких выставках? — допытывалась Хилари.
— Не очень важных.
— Он мечтает о свободной жизни художника, — вставил Мишель, — но ничего не делает, чтобы мечта осуществилась.
— Потому что это только мечта, — ответил Тони. — Нужно быть дураком, чтобы серьезно рассчитывать на это. Художник не получает зарплаты. И пенсии тоже.
— Но если бы ты продавал картины две в месяц, даже в половину их реальной стоимости, то имел бы намного больше, чем в полиции, — рассуждал Мишель.
— А если не удастся продать ни одной картины, — ответил Тони, — чем заплатить за квартиру?
Мишель обратился к Хилари:
— У него все комнаты забиты картинами. Он сидит на мешке денег, но даже пальцем о палец не ударит.
— Он преувеличивает, — сказал Тони Хилари.
— Я сдаюсь, — воскликнул Мишель. — Может быть, вам удастся его переубедить? — потянулся Мишель к Хилари и, уже уходя, добавил: — Двадцать один.
— Двадцать три, — повторил Тони.
По дороге домой Хилари спросила:
— Почему не попробовать предложить картины какой-нибудь галерее?
— Не возьмут.
— Но ты даже не обращался никуда.
— Хилари, картины не так хороши...
— Но фрески замечательны.
— Существует разница между искусством и размалевыванием ресторанов.
— Те фрески — настоящее искусство.
— Я повторяю, ты не специалист и не можешь судить об этом.
— У меня есть знакомый владелец галереи, Стивенс. Почему бы не показать работы ему?
— Мне тяжелы отказы.
— Могу поспорить, он не откажет.
— Мы можем поговорить о чем-нибудь другом?
— Но почему?
— Мне надоел этот разговор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47