Парк
культуры и отдыха районного масштаба - вот как выглядела кнопочка изнут-
ри: мертвые по случаю ночной поры, дежурными лампочками только подсве-
ченные, торчали среди редких сосен и американские горы, и качели-карусе-
ли, и колесо обозрения, и парашютная вышка, и раковина эстрадки, и все
такое прочее, что еще положено иметь парку культуры и отдыха районного
масштаба. Генерал сказал пару слов на ухо дежурному офицеру (в штатс-
ком), тот что-то там не то нажал, не то переключил, вспыхнул и замигал
над воротами транспарант "Боевая тревога!" и одновременно вспыхнули, за-
мигали, запереливались разными цветами многочисленные лампочки аттракци-
онов, заорала искаженная "колоколом" эстрадная музыка и неизвестно отку-
да, словно прямо из-под земли, выскочила не одна сотня молодых парней и
девиц, одетых тоже в штатское и относительно разнообразно, выскочила,
стала на мгновение в строй и тут же, подчинясь неслышной от ворот коман-
де, рассыпалась по аллейкам, эстрадкам и аттракционам. Молодые люди
развлекались, веселились и целовались в кустах старательно, изо всех
сил, что создавало впечатление натужности, но довольный Обернибесов на-
тужности не замечал, а смотрел на эту, в сущности, жутковатую катавасию
с гордостью и пояснял Никите: маскировочка, пацан, сам понимаешь. Чтобы
американцы чего не подумали. Балдеешь? То-то, пацан! Сам все сочинил!
Потом генерал повел их в комнату смеха, и они, издевательски отража-
ясь то в тех, то в других кривых зеркалах, все шагали и шагали под уклон
по замысловатому лабиринту, пока наконец зеркала не исчезли мало-помалу
со ставших цементированными и сырыми стен, и уже в многочисленных кори-
дорных коленах все чаще стали попадаться солдаты и офицеры, одетые по
форме, и, приветствуя неожиданных гостей, вытягивались с такими невозму-
тимо-приветливыми рожами, что мерцающая в распахе генераловой курточки
люминесцентная надпись приобретала смысл комментария к происходящему.
Сама кнопочка была огромной красного цвета кнопищею, напоминающей
грибок для штопки носков. Мэри видела ее раз сто, Никита же стоял заво-
роженный, не отрывая очей. Что? вот так вот просто нажать - и все? слов-
но бы спрашивал выразительный его взгляд, и генерал ответил: ничего, па-
цан, не боись! Не идиоты! Тут знаешь, пацан, какая механика хитрая?!
Чтобы эта сработала, кивнул на кнопочку, надо предварительно еще пять
нажать: в Генштабе, в Кремле, на Старой площади и еще в двух местах. Но
про те места, пацан, знать тебе не положено, да я, честно, и сам про них
ни хера не знаю. Ав-то-бло-ки-ро-воч-ка!
Никита, словно в трансе каком, словно под гипнозом, лунатик словно,
потянулся кнопочке нажать-попробовать, но генерал, хоть и пьяненький,
среагировал на раз, остановил, спокойно, пацан, спокойно! У нас тут на
днях пара транзисторов импортных вылетела, заменить не на что, так ребя-
та пока напрямую провода скрутили. Нажмешь ненароком - и бах! и, сообщ-
нически подмигнув Мэри, генерал ударил вприсядку, подпевая намеренно то-
неньким, под бабу, голоском: с неба звездочка упала = прямо милому в
штаны. = Что б угодно оторвала, = лишь бы не было войны! Дежурящий у
пульта полковник невозмутимо наблюдал за перипетиями сцены.
Мэри, считающая отца, несмотря на привычку его гаерничать, человеком,
вообще говоря, серьезным, насчет напрямую скрутили ему не поверила, соч-
ла за шутку и довольно забавную, но теперь, когда вспоминала события
пьяной той ночи, шутка эта, услышанная как бы ушами Никиты, показалась
Мэри ужасно грубой, бездарной, солдатскою. Тоже совсем не смешною в дан-
ном контексте показалась и висящая над кнопкою эстонская картинка, кото-
рую Мэри в свое время привезла из Таллина и, гордая своим чувством юмо-
ра, подарила отцу, а тот, принимая игру, повесил именно здесь. Картинка
изображала пульт управления: четыре телеэкрана с ракетами наизготовку,
кнопочки "Start" под каждым из них, а перед пультом сидят четверо деге-
неративного вида злобных амбалов и потому только не нажимают на кнопоч-
ки, что одеты в смирительные рубахи, рукава которых перевязаны тугими
двойными узлами за спинками кресел. И один из рукавов грызет маленькая
мышка: лишь тонкая ниточка и осталась. Минут на пять работы.
Нет, были, были у Никиты основания хлопнуть дверью и уйти от Мэри,
сунув десятку за проезд, сама она виновата, что затащила его на жуткие,
на кошмарные, на цирковые эти смотрины; тем ведь смотрины и нехороши,
что не только на избранника смотрит родня - избранник и сам, увы, не без
глаз! - и вот, три дня промучившись, не решаясь звонить, поехала Мэри на
Яузу, чтобы встретить Никиту после работы и попытаться извиниться перед
ним, объяснить ему, рассказать про отца, какой он добрый, хороший, про!
Мэри сама толком не знала, чт будет говорить Никите, - надеялась:
чувство раскаяния, вины, с которыми ходила последние дни, наложило на
нее отпечаток, эдакую благородную патину, которая не может же остаться
незамеченною, не тронуть возлюбленного и, как знать! - вдруг окажется,
что не окончательно рухнула та самая постройка, терпеливо собранная из
разрозненных кирпичиков!
Руки и ноги уже не дрожали, сердце колотилось не так бешено, - Мэри
повернула ключик - заурчал двигатель - и потихоньку тронулась со стоянки
у библиотеки иностранной литературы, тронулась и тут же притормозила,
поджидая момент, когда можно будет вклиниться в бесконечную вереницу во-
енных грузовиков, текущую от "Иллюзиона" на набережную реки Яузы.
Хотя по Москве бегает достаточно "Волг" ядовито-васильковой окраски,
Никита, все еще не отошедший от окна, в тупом оцепенении оглядывающий и
так до дырки просмотренные окрестности, печенкой почуял, что "Волга",
которая стала у подъезда, - "Волга" обернибесовская, и действительно: из
приоткрывшейся левой передней дверцы показалась рыжая голова Машки-ка-
кашки. Это уже был полный привет: если генералу за три прошедшие дня не
достали обещанный "Мустанг", машкино появление на отцовской машине могло
означать только одно: генерал сегодня на боевом посту! То есть, цепочка
выстраивалась такая: неожиданный приступ с Малофеевым открывает Трупцу
Младенца Малого дорогу к студии прямого эфира - на кнопочке сидит люби-
тель американского радио - проводки скручены в обход блокировки.
Заверещал внутренний телефон: Машка-какашка дошла, стало быть, до бю-
ро пропусков. Никита с усилием разрушил позу своего оцепенения и снял
трубку: слушаю! Никиточка, прости меня, дуру! Я виновата, виновата, ви-
новата перед тобою тысячу раз! Машка несла ахинею, и Никита раздраженно
пережидал, когда можно будет вклиниться с единственным актуальным на
данный момент вопросом: твой отец что, сегодня дежурит? Да, недоуменно
ответила Мэри, сбитая с нежно-покаянной волны. Дежурит и в ночь? И в
ночь. Подожди меня, я сейчас спущусь. Он же прекрасно знает, что отец
нашим встречам не помеха, пожала Мэри плечами в тревожном недоумении.
Словно ошпаренный пес, в коридоре Никиту поджидал бородач Солженицын:
Никита Сергеевич, простите! Для вас я не Никита Сергеевич, а гражданин
начальник! - Никита имел к Солженицыну некоторое, несколько, правда,
гадливое сочувствие и обычно не позволял себе подобных обижающих резкос-
тей, но это проклятое имя-отчество, показавшееся раздраженному Никите
произнесенным со значением, с издевочкою, вывело из себя: только, пожа-
луйста, короче, я спешу. Гражданин начальник (Никита, сам вызвавший
именно это обращение, невольно поморщился) - гражданин начальник, мне
меньше месяца сидеть осталось! Солженицын покосился на покуривающего в
конце коридора, у окна, лефортовского прапорщика-конвоира. А если вы по-
дадите рапорт - меня отправят в лагерь и неизвестно на сколько! Могу от-
туда и вообще не вернуться!
Яузский Солженицын (настоящую фамилию его Никита не помнил, да, ка-
жется, и не знал никогда) был диссидентом, два с лишним года назад арес-
тованным по семидесятой за изготовление и распространение цикла хвалеб-
ных статей о творчестве Солженицына вермонтского, под следствием потек и
потому получил пять вместо семи и предложение, что срок будет переполо-
винен, если Солженицын вместо лагеря останется на обслуге в тюрьме. Дис-
сидент согласился, полагая, что обслуга - это убирать двор, чистить кар-
тошку, менять проводку и прочее - однако, ему готовили иную судьбу:
трижды в неделю ездить под конвоем из Лефортово в здание на Яузе и ими-
тировать там стиль и голос любимого своего писателя, то есть сочинять за
него отрывки из новых книг, всяческие статьи, интервью и обращения к го-
сударственным деятелям и общественности, доводя, что, кстати сказать,
особого труда не требовало, до абсурда идеи и приемы прототипа, и произ-
носить сочиненное в микрофон. Такая работа, хоть и заключала в себе оп-
ределенный нравственный изъян, с точки зрения бытовой, житейской предс-
тавлялась все же много приятнее и обслуги, и, конечно же, лагеря, -
только вот страшно было сознавать, что носишь в себе ужасающую госу-
дарственную тайну: убедившись в некоторой духовной нестойкости и болтли-
вости Солженицына, хозяева могли бы и не рискнуть выпустить его на сво-
боду, и сейчас, когда срок подходил к концу, Солженицын все ждал подлян-
ку, провокацию, которая дала бы повод отменить условно-досрочное, отпра-
вить в лагерь и там сгноить, - ждал, опасался, но! но все-таки снова
смалодушничал, хотя и совсем в другом роде.
Никита, занятый своим, с трудом понял, вспомнил, о чем нудит Солжени-
цын: да, действительно, часа полтора назад, возвращаясь с двенадцатого
этажа, куда относил контролерам на утверждение пленку с сегодняшними
"Книгами и людьми", Никита издалека заметил, что у дверей отдела кто-то
толчется. По мере бесшумного - по паласу - приближения Никите все яснее
становилась мизансцена: низенькая пухлая Танька Семенова, она же Людмила
Фостер (программа "Книги и люди"), она же Леокадия Джорджиевич, стояла у
слегка приоткрытой двери, напряженная, вся поглощенная зрелищем внутри
комнаты; длинный тощий прапор, конвоир Солженицына, поверх ее головы
наблюдал столь же внимательно и за тем же самым. Засунув руки за пояс
коротенькой джинсовой юбочки, Людмила Фостер, она же Леокадия Джорджие-
вич, дрочилась, пыхтя, сжимаясь, выгибая короткую спину, не слыша над
собою (или имея в виду) сопение прапора. Никита все понял вмиг: Катька
Кишко, она же Лана Дея ("Европейское бюро" "Голоса Америки"), наруши-
ла-таки категорический запрет Трупца и дала Солженицыну, а на атас пос-
тавила подружку, которая так прониклась сценою, что забыла, зачем,
собственно, здесь стоит. Никита, без труда поборов возникшее на мгнове-
ние искушение пошутить: заорать тонким, пронзительным голоском Трупца
Младенца Малого, - отодвинул рукою и конвоира, и Таньку и вошел в отдел:
потный, красный, повизгивающий Солженицын трахал со спины Лану Дею,
опершуюся руками и грудью о край его, никитиного, рабочего стола. Розо-
вые нейлоновые трусики Ланы Деи были спущены на колени, юбка задрана и
елозила, вторя солженицынским движениям.
Никита как ни в чем не бывало обошел пылких любовников, не услышавших
ни его появления, ни предостерегающих междометий Таньки, ни свиста пра-
пора, обошел и сел за стол. Наконец, Солженицын начальника заметил, и
его, Солженицына, не успевшего, кажется, даже и кончить, сдуло, словно
ветром. Катька под намеренно наглым, пристальным взглядом Никиты начала
приводить себя в порядок, бормоча: надо же посочувствовать человеку. В
тюрьме все-таки живет. В тюрьме, говорят, несладко! Все это было жалко,
грязно, но тем не менее Никиту взвело, и он, злой на себя, что способен
возбудиться от такой пакости, отошел к окну, прижался лбом к теплому
пыльному стеклу и погрузился в оцепенение, так что прослушал суету в ко-
ридоре, и только тогда вернулся к реальности, когда заметил красно-бело-
го жука скорой внизу и услышал катькину реплику: говорят, его Трупец и
отравил.
Итак, Солженицын подкараулил Никиту, чтобы предотвратить возможные
последствия опрометчивого своего поступка. Никита смотрел на Солженицына
так же невозмутимо, как часом раньше - на одевающуюся Катьку, и обеску-
раженный прыщавый бородач попробовал зайти с другого конца, решить воп-
рос, так сказать, по-домашнему, а, возможно, и с оттенком шантажа: граж-
данин начальник, а Лидия Сергеевна
Влых вам, часом, не сестрица? Моя фамилия - Вя- лх! отрезал Никита и
пошел по коридору к большим лифтам.
Стучать на Солженицына Никита, конечно, не собирался - просто тот,
как специально, наступил еще на одну больную мозоль: напомнил о
родственничках-диссидентах и об их вялой, неприятной, соответствующей
диссидентской их сущности фамилии, от которой Никита аж с начальной шко-
лы пытался отмежеваться добавляющим, как ему представлялось, упругости и
энергичности переносом ударения. К тому же, наконец прояснилось, почему
Солженицын всегда казался знакомым, где-то виденным: Никита, выходит,
несколько раз встречал его в лидкином обществе (Лидка прямо висла на
Солженицыне, роняла слюни) и, помнится, злился: нашла, мол, себе старуха
любовника! - грязь диссидентская! - раскаявшийся преступник был примерно
никитиным ровесником, то есть моложе Лидки лет как минимум на десять.
Однако, и минуты не прошло, как раздражение спало, Солженицына стало
жалко. Никита остановился, обернулся и громко, на весь пустынный коридор
сказал вдогонку бородачу, понуро плетущемуся к прапору: чего вы боитесь?
У вас же на следующей неделе статья про китайскую опасность, две
пресс-конференции и глава из "Красного колеса". Вы же монополист - кто
вас в лагерь отпустит?!
Машка-какашка ждала Никиту внизу с замирающим сердцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83