Вы принудили меня - косвенно - принять
участие в его уничтожении: из-за вас мои аппетиты взяли надо мной верх. Вы
последуете за ним, не сомневайтесь. Я намерен получить от этого полное
удовольствие. Начну, думаю, с ваших родителей. Этой ночью... или
завтрашней... или следующей. А потом - вы. Но вы войдете в мою церковь как
певчий castratum.
А вы, отец Кэллахен, - вас убедили явиться? Думаю, что да. Я наблюдал
за вами с некоторого расстояния все время своего пребывания в Джерусалемз
Лоте... Так хороший шахматист изучает игры своего противника, верно?
Католическая церковь, однако, не старейший из моих противников. Я уже был
стар в эпоху ее молодости, когда христиане прятались в катакомбах Рима и
рисовали у себя на груди рыб, чтобы отличаться от окружающих. Я уже был
силен, когда этот жеманный сброд хлебоедов и винопивцев, обожающий
самоунижение, был слаб. Мои ритуалы состарились до рождения ваших. И все
же я не страдаю излишней самоуверенностью. Я знаю обычаи добра не хуже
собственных. Это меня не утомляет.
И я вас наверняка одолею. Как? - спросите вы. Разве Кэллахен не носит
символа Света? Разве Кэллахен не дееспособен днем так же, как и ночью?
Разве нет чар и зелий - как христианских, так и языческих - о которых мой
столь добрый друг Мэттью Берк информировал меня и моих соратников? Да, да,
и еще раз да. Но я жил дольше вас. Я полтеник. Я не змий, но отец змиев.
Все же, скажете вы, этого мало. И этого действительно мало. В конце
концов, "отец" Кэллахен, вы одолеете сами себя. Ваша вера в Свет слаба и
нетверда. Ваша болтовня о любви - не более чем предрассудки. Лишь когда вы
говорите о бутылке - вы на твердой почве.
Мои добрые, добрые друзья - мистер Мерс, мистер Коди, мастер Петри,
отец Кэллахен - чувствуйте себя как дома. Винный подвал великолепен - его
специально предоставил мне последний владелец дома, человек, чьим
обществом я, к сожалению, никогда не имел возможности насладиться лично.
Прошу вас не стесняться - если сохраните вкус к вину по окончании ваших
трудов. Мы еще встретимся, и я принесу тогда свои поздравления каждому из
вас персонально.
До тех пор - адью. БАРЛОУ."
Дрожа, Бен уронил письмо на стол и взглянул на остальных. Марк стоял,
сжав кулаки, рот его одеревенел в гримасе человека, случайно откусившего
гнилье; мальчишеское лицо Джимми осунулось и побледнело; глаза отца
Дональда Кэллахена блестели, углы рта опустились.
И каждый из троих в конце концов поднял глаза на Бена.
- Пошли, - сказал Бен.

Когда Нолли Гарднер подъехал к зданию муниципалитета и, затягивая на
ходу ремень, выскочил из полицейской машины, Перкинс Джиллеспи стоял на
переднем крыльце и смотрел в мощный цейсовский бинокль.
- Что стряслось, Перк? - спросил Нолли, поднимаясь по ступенькам.
Перкинс без слов протянул ему бинокль и показал желтым от табака
пальцем на Марстен Хауз.
Нолли взглянул туда. Он увидел старый "паккард", а впереди него -
новенький "бьюик". Бинокль все же достаточно увеличивал, чтобы позволить
прочитать номер. Нолли опустил бинокль:
- Это ведь машина доктора Коди, да?
- По-моему, да, - Перкинс пристроил "Пэлл-Мэлл" между губ и чиркнул
кухонной спичкой о соседнюю стену.
- Я никогда там ни одной машины не видел, кроме этого "паккарда".
- Да, я тоже, - задумчиво отозвался Перкинс.
- Думаешь, надо смотаться туда взглянуть? - Нолли явно не хватало его
обычного энтузиазма (пять лет он представлял закон, и свое положение все
еще принимал всерьез).
- Нет, - ответил Перкинс, - я думаю, мы оставим все это в покое.
Он вытащил из кармана часы и щелкнул крышкой. Часы показывали только
3:41. Перкинс проверил их по башенным часам и вернул на место.
- Что там выяснилось насчет Флойда Тиббитса и малыша Макдугласа? -
поинтересовался Нолли.
- Понятия не имею.
- Ох, - Нолли даже растерялся на минуту. Перкинс славился своей
ленью, но теперь он превзошел самого себя. Нолли еще взглянул в бинокль:
никаких перемен. - Сегодня в городе тихо, - с деланным равнодушием бросил
он.
- Да... - Перкинс смотрел выцветшими голубыми глазами сквозь
Джойнтер-авеню и парк.
И улица, и парк были пустынны. Они оставались пустынными почти весь
день. Парку поразительно не хватало матерей с детишками на прогулке и
прохожих, слоняющихся у Военного Мемориала.
- Странные дела творятся, - продолжал разведку Нолли.
- Да, - вот и все, что он получил в ответ.
Теряя всякую надежду, Нолли обратился к теме, на которую Перкинс
никогда не отказывался разговаривать, - к погоде.
- Тучи собираются, - сообщил он. - Ночью дождь будет.
Перкинс исследовал небо. Над головой висели несколько облачков, а на
юго-западе громоздилась облачная стена.
- Да, - сказал Перкинс и отбросил окурок.
- Перк, ты хорошо себя чувствуешь?
Перкинс Джиллеспи подумал над вопросом и ответил:
- Нет.
- Ну, так в чем, черт побери, дело?
- По-моему, - сообщил Джиллеспи, - я до смерти боюсь.
- Что? - ошалел Нолли. - Чего?
- Не знаю, - сказал Перкинс и забрал свой бинокль обратно. Потом
принялся снова изучать Марстен Хауз, а Нолли, потеряв дар речи, стоял
рядом.

За столом, на котором лежало письмо, подвал поворачивал под прямым
углом. Свернув туда, они оказались в винном погребе. "Губерт Марстен был,
видимо, знатоком и ценителем", - подумал Бен. Всюду виднелись большие и
маленькие бутылки, покрытые паутиной и пылью. Одну стену целиком занимал
специальный винный стеллаж; несколько горлышек древних бутылок еще торчало
из шестиугольных гнезд. Некоторые из бутылок взорвались, и там, где
когда-то сверкающее бургундское дожидалось своего дегустатора, теперь
строил себе дом паук. Содержимое других несомненно превратилось в уксус,
острый запах которого витал в воздухе, смешиваясь с вонью застарелого
гнилья.
- Нет, - сказал Бен спокойно, как говорят о чем-то неоспоримом, - я
не могу.
- Вы должны, - отозвался отец Кэллахен. - Не говорю, что это легко
или что это к лучшему. Попросту вы должны. Должны!
- Я не могу! - крикнул Бен, и на этот раз слова отозвались в подвале
эхом.
На возвышении посредине погреба, в пятне света фонаря Джимми лежала
Сьюзен. Простое белое полотно покрывало ее до плеч. Подойдя ближе, все
потеряли дар речи.
В жизни это была хорошенькая девушка, промахнувшаяся мимо красоты
(может быть, всего на несколько дюймов) не из-за какой-то ущербности черт,
а, скорее всего, просто потому, что жила так спокойно и непримечательно.
Но теперь она приобрела красоту. Красоту тьмы.
Смерть не наложила на нее отпечатка. Лицо светилось румянцем, губы
краснели глубоко и ярко. Темные ресницы закрытых глаз тонко рисовались на
фоне щек. Одна рука лежала сбоку, другая свободно перебросилась через
талию. Но в этой картине ничего не было от ангельской прелести - от нее
веяло холодной обособленной красотой. Что-то в ее лице напомнило Джимми
девушек из Сайгона - некоторым не исполнилось еще тринадцати, - эти
девушки бросались на колени перед солдатами в темных улицах между
кабаками, и не в первый раз - и не в сотый. Но у них разврат был не злом,
а только знанием жизни, пришедшим слишком рано. В лице Сьюзен произошла
совсем иная перемена, но Джимми не мог ее определить.
Наконец Кэллахен шагнул вперед и прижал пальцы к упругости ее левой
груди.
- Сердце здесь, - сказал он.
- Нет, - повторил Бен, - я не могу.
- Будьте ей любовником, - мягко проговорил отец Кэллахен. - А лучше -
будьте ей мужем. Вы не повредите ей, Бен. Вы освободите ее. Единственный,
кто испытает боль, это вы.
Бен тупо смотрел на него. Марк взял кол из сумки Джимми и без слов
передал его Бену. Бен взял кол - рука его, казалось, протянулась на
несколько миль.
"Если я не стану думать о том, что делаю, может быть..."
Но как же возможно не думать об этом! И вдруг Бену вспомнилась строка
из Дракулы, этого развлекательного чтения, которое никогда больше его не
развлечет. Эту фразу Ван Гельзинг сказал Артуру Холмвуду, когда Артур
предстал перед той же ужасающей необходимостью: "Мы должны пройти сквозь
горькие воды, прежде чем достигнем сладостных".
Возможна ли сладость для кого-то из них когда-нибудь впредь?
- Не надо, - простонал Бен, - не заставляйте меня...
Тишина.
Он почувствовал, как на лбу, на щеках, на плечах выступает густой
холодный пот. Кол, четыре часа назад служивший простой бейсбольной битой,
налился зловещей тяжестью потусторонней силы.
Бен поднял кол и приставил к ее груди, как раз над последней
застегнутой пуговицей блузки. Плоть прогнулась под острием, и Бен
почувствовал, как рот его кривится в неуправляемой конвульсии.
- Она не мертва, - сказал он низким хриплым голосом. Это была
последняя линия обороны.
- Нет, - отозвался Джимми. - Она из не-мертвых, Бен.
Он проверил это: обернул манжету для измерения давления вокруг ее
неподвижной руки. Аппарат показал 00/00. Он приложил к ее груди стетоскоп,
и каждый послушал в него тишину.
Кто-то - годы спустя Бен не мог вспомнить, кто именно, - сунул ему в
другую руку молоток. Плотницкий молоток с резиной на рукояти. Сталь
засверкала в луче фонаря.
- Делайте это скорее, - сказал Кэллахен, - и выходите на свет. Мы
закончим сами.
"Мы должны пройти сквозь горькие воды, прежде чем достигнем
сладостных".
- Прости меня, Боже, - прошептал Бен.
Он поднял молоток и резко опустил его.
Молоток точно упал на торец кола - рвущая руку вибрация будет всю
жизнь преследовать Бена во сне. Ее глаза распахнулись - голубые, дикие -
словно раскрытые силой удара. Кровь хлынула из отверстия поразительно
ярким фонтаном, обливая ему руки, рубашку, щеки. В секунду подвал
наполнился ее горячим медным запахом.
Сьюзен корчилась на столе. Руки бешено рвали воздух, как крылья
птицы. Ноги выбивали бессмысленную дробь. Рот широко раскрылся, обнажая
кошмарные волчьи клыки, она принялась издавать визг за визгом, будто
адский кларнет. Кровь хлынула из углов рта.
Молоток поднимался и падал: снова... и снова... и снова.
Мозг Бена переполнился воплями огромных черных ворон. Руки его
окрасились алым, кол окрасился алым, безжалостно взлетающий и падающий
молоток окрасился алым. Кровь залила полотняную простыню. Фонарь прыгал в
дрожащих руках Джимми, озаряя безумно корчащееся лицо Сьюзен пробегающими
вспышками. Зубы ее пронзили плоть губ, разрывая их на ленты.
А потом спина ее вдруг изогнулась, рот раскрылся так, что челюсть,
казалось, вот-вот сломается. Огромный фонтан более темной крови взлетел из
раны, - крови почти черной в фонарном свете, крови сердца. Вопль,
прозвучавший в резонаторе этого рта, вырвался из подвалов глубочайшей
расовой памяти и того, что лежит еще глубже - влажного мрака человеческой
души. Изо рта и носа внезапно хлынула потоком кровь... и что-то еще. В
слабом свете это явилось только намеком, тенью чего-то бьющегося в
конвульсиях, оскверненного и разрушенного. Оно смешалось с темнотой и
исчезло.
Она упала назад, рот ее закрылся. На мгновение дрогнули ресницы, и
Бен увидел - или ему показалось, что он увидел ту Сьюзен, которую встретил
в парке, читающей книгу.
Он сделал это.
Он кинулся прочь, бросив молоток, вытянув вперед руки.
Кэллахен положил было ему руку на плечо.
Он убежал.
Он споткнулся на лестнице, упал и добрался на четвереньках до света.
Детский ужас и ужас взрослого смешались. Сейчас он оглянется и увидит Губи
Марстена (а может, Стрэйкера) позади себя, на расстоянии протянутой руки,
увидит усмешку распухшего зеленого лица, веревку, глубоко впившуюся в шею,
зеленые когти... Бен вскрикнул коротко и отчаянно. Смутно он слышал позади
восклицание Кэллахена: "Нет, пусть идет..."
Он бросился прочь через кухню и заднюю дверь. Ступеньки крыльца ушли
у него из-под ног, и он растянулся ничком в пыли. Он встал на колени,
потом, кое-как, на ноги и оглянулся.
Там ничего не было.
Дом стоял пусто и бесцельно, последнее зло покинуло его. Он снова
сделался просто домом.
Бен Мерс стоял в великой тишине, закинув голову и вдыхая огромным
глотками воздух.

Осенью ночь приходит в Лот так:
Солнце сперва покидает воздух, заставляя его холодеть, напоминая, что
идет зима, и зима долгая. Образуются узкие облака и удлиняются тени. У
этих теней нет объема, как у теней лета: деревья лишились листьев, в небе
нет пухлых облаков. Это резкие, тощие тени, они вгрызаются в землю, как
зубы.
Когда солнце приближается к горизонту, его желтизна становится
глубже, воспаляется до яростного оранжевого цвета. Горизонт заливается
переменчивыми отсветами - красным, оранжевым, фиолетовым, багровым. Иногда
лучи пропускают в отверстия снопы невинного желтого солнечного света,
ностальгически напоминающие лето, которое ушло.
Шесть часов - в Лоте время ужина (здесь обедают в полдень).
Мэйбл Вертс, обвисая нездоровым жиром старости, сидит над цыплячьей
грудкой и стаканом липтонского чая, касаясь локтем телефона.
У Евы постояльцы собираются вокруг того, что Бог послал:
консервированной говядины, бобов, печально непохожих на те, что мать
готовила по субботам в давно минувшие года, макарон или гамбургеров,
подхваченных в Фолмаутском "Макдональдсе" по дороге с работы. Ева сидит за
столом в передней комнате, раздраженно переругиваясь с Гровером Веррилом и
в промежутках покрикивая на остальных, чтобы убирали за собой и прекратили
эту проклятую суету. Здесь не помнят ее такой - нервной и раздражительной.
Но все понимают, в чем дело, даже если этого не понимает она сама.
Мистер и миссис Петри едят сэндвичи у себя на кухне, пытаясь понять
только что закончившийся телефонный разговор - звонок местного
католического священника отца Кэллахена:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43