- Я знаю, - ответил Бен машинально.
Перед его внутренним взором внезапно возникла тревожная картина: вот
плывет рыбка среди водорослей по своим делам и, как ей кажется, без помех.
Но отдались от нее на пару шагов, взгляни со стороны и поймешь: она в
аквариуме.
Мэтт расплатился с официанткой и продолжал:
- Да, отвратительные дела здесь творились. И это отразилось на
городе. Конечно, такого рода сказок везде хватает, но здесь, мне кажется,
было что-то принципиально серьезное.
Бен невольно проникся восхищением. Учитель высказал ту самую мысль,
которая тлела в его собственном подсознании с самого дня приезда в город.
- Вот он, талант, - произнес он вслух.
- Простите?
- Вы сказали именно то, что я думаю. Марстен Хауз смотрел на нас
сверху вниз почти полвека, на все наши грешки и обманы. Как идол. Но,
может быть, он видел и хорошее тоже?
- В таких городках мало хорошего. Безразличное большинство с
вкраплениями бессознательного зла. А то и хуже - сознательного зла. Томас
Вульф написал об этом фунтов семь литературы.
- Я думал, вы не циник.
- Это сказали вы, а не я, - улыбнулся Мэтт, потягивая пиво. - Но вы
не ответили на мой вопрос. Ваша книга о Марстен Хаузе?
- Пожалуй, в каком-то смысле.
- Я назойлив? Простите.
- Да нет, все в порядке, - Бен помнил о предостережении Сьюзен и
почувствовал себя неловко. - Что там случилось с Хорьком? Чертовски долго
нет его.
- Могу я вас просить... такое короткое знакомство не дает права
рассчитывать на одолжения, и, если вы откажете, я вполне вас пойму.
- Говорите, конечно, - поспешил ответить Бен.
- У меня есть творческий класс - умные дети, из самых старших. Я
хотел бы им представить кого-нибудь, кто зарабатывает на жизнь пером.
Кого-нибудь... как бы это сказать... кто умеет воплощать мысли в слова.
- Буду более чем счастлив, - Бен почувствовал себя глупо довольным. -
Сколько продолжаются ваши уроки?
- Пятьдесят минут.
- Ну, за это время, думаю, я не успею им слишком наскучить.
- Я-то успеваю регулярно. Но вы не наскучите им. Как насчет четверга
на следующей неделе?
- Называйте время.
- Четвертый урок. Это без десяти одиннадцать. Освистать вас - не
освистают, но, боюсь, услышите громкое урчание в животах.
- Я заткну уши ватой.
Мэтт рассмеялся:
- Я очень рад. Встречу вас в конторе, если...
- Мистер Берк! - подбежала Джекки. - Хорек отключился в мужской
уборной. Как вы думаете...
- О, Боже, ну конечно. Бен?..
- Само собой.
Они встали из-за стола. Оркестр играл опять - что-то насчет того, как
ребята из Маскоджи все еще уважают декана колледжа.
В уборной воняло мочой и хлоркой. Хорек привалился к стене между
двумя писсуарами, и какой-то парень в армейской форме писал приблизительно
в двух дюймах от его правого уха.
Крейг валялся там с открытым ртом и выглядел ужасно старым, - старым
и раздавленным некой холодной, безразличной, жестокой силой. Бена охватило
ощущение своего собственного разложения и упадка - не в первый раз, но
потрясающе неожиданно. Жалость, поднявшаяся в горле как блестящая черная
вода, относилась не только к Хорьку, но и к нему самому.
- Возьмем его под руки, - предложил Мэтт, - когда этот джентльмен
управится с делами.
- Ты бы не мог поторопиться, приятель? - попросил Бен солдата.
Как ни странно, солдат поторопился.
Хорек был тяжел всей тяжестью человека, потерявшего сознание.
"Вот и Хорек", - сказал кто-то в зале, и раздался общий смех.
- Деллу следовало бы не пускать его, - Мэтт тяжело дышал. - Знает же,
чем это всегда кончается.
Кое-как они добрались до дверей, потом по деревянным ступенькам
спустились на автомобильную стоянку.
- Легче, - проворчал Бен, - не уроните.
Ноги Хорька прыгали по ступенькам, как деревяшки.
- "Ситроен"... там, в последнем ряду.
Воздух похолодел - завтра листья на деревьях станут кровавыми. У
Хорька начало клокотать в горле, голова его подергивалась.
- Сможете уложить его, когда приедете? - спросил Мэтт.
- Думаю, да.
- Отлично. Посмотрите, над деревьями видно крышу Марстен Хауза.
Действительно, конек крыши виднелся над массой верхушек сосен,
заслоняя звезды.
Голова Хорька привалилась изнутри к стеклу машины, придавая ему
какой-то гротескный вид.
- Так в четверг, в одиннадцать?
- Спасибо. И за Хорька спасибо тоже, - Мэтт протянул руку, и Бен
пожал ее.
Бен сел в машину и направился к городу. Когда неоновая вывеска Делла
исчезла за деревьями, дорога сделалась пустынной и черной. Бен подумал:
"На этих дорогах теперь нечисто".
Хорек издал короткий храп, сопровождаемый стоном, и Бен подпрыгнул.
"Ситроен" слегка вильнул.
"С какой стати я так подумал?"
Ответа не было.

Он опустил боковое стекло, направив поток холодного воздуха на
Хорька, и, к тому времени как "ситроен" подъехал к дверям Евы Миллер,
Хорек обрел какое-то смутное полусознание. Бен отволок его,
спотыкающегося, через заднюю дверь в кухню, слабо освещенную горящей
печкой. Хорек застонал, потом пробормотал хрипло: "Чудесная девчонка, а
замужние, они... знаешь..."
От стены отделилась тень и оказалась Евой, огромной, в потрепанном
домашнем халате, с тонкой сеткой на волосах. Лицо ее выглядело бледным и
призрачным от ночного крема.
- Эд... - проговорила она. - Ох, Эд, ты опять?
Глаза Хорька открылись при звуке ее голоса, и лицо тронула улыбка.
- Опять, опять и опять, - прохрипел он. - Ты-то должна знать,
кажется.
- Вы не могли бы отвести его в спальню? - попросила она Бена.
- Конечно, невелик труд.
Он крепче обхватил Хорька и втащил его по лестнице.
Дверь в комнату оказалась открытой. Оказавшись в кровати, Хорек в ту
же минуту лишился всяких признаков сознания и погрузился в глубокий сон.
Бен осмотрелся. Комната выглядела чистой, почти стерильной, порядок в
ней царил, как в солдатском бараке. Когда Бен принялся за ботинки Хорька,
Ева Миллер сказала у него из-за спины:
- Оставьте, мистер Мерс. Идите к себе.
- Но надо же...
- Я раздену его. - Лицо ее было серьезным, исполненным достойной
печали. - Я делала это раньше. Много раз.
- Ладно.
- Бен отправился наверх, не оглянувшись. Он медленно разделся,
подумал, принимать ли душ, и решил обойтись. Лег, смотрел в потолок и не
спал очень долго.


6. ЛОТ (2)

Осень и весна приходили в Джерусалемз Лот внезапно, как тропические
рассветы и закаты. Но весна - не лучший сезон в Новой Англии: слишком
коротка, слишком неуверенна, слишком склонна без предупреждения
превращаться в яростное лето. В апреле случаются дни, которые остаются в
памяти дольше, чем ласка жены, чем ощущение беззубого ротика ребенка на
соске груди. Но в середине мая солнце встает из утренней дымки авторитарно
и властно, и вы знаете, стоя в семь утра на пороге, что роса испарится к
восьми, что пыль, поднятая автомобилем, будет висеть в неподвижном воздухе
минут пять и что к часу дня у вас на третьем этаже текстильной фабрики
будет девяносто пять градусов [по Фаренгейту; +35 по Цельсию] и рубашка
облепит вас, будто промасленная.
И когда во второй половине сентября приходит осень, она кажется
старым желанным другом. Она устраивается, как и подобает старому другу, в
вашем любимом кресле, раскуривает трубку и рассказывает до ночи о виденном
и слышанном с тех пор, как вы расстались.
Так продолжается весь октябрь, а иногда и добрую половину ноября.
Небеса остаются ясными, темно-голубыми, и по ним спокойными белыми овцами
плывут облака. Начинается ветер, который уже не успокаивается. Он торопит
вас по улице, он сводит с ума опавшие листья. От ветра у вас начинает ныть
где-то глубже, чем в костях. Может быть, это просыпается в душе нечто
древнее, видовая память, требующая: перемещайся или умри. От этого не
спрятаться в доме. Вы можете стоять в дверях и следить, как движутся тени
облаков через Гриффиново пастбище на Школьный Холм - свет, тень, свет,
тень, свет, тень - словно открываются и закрываются божьи ставни. Можете
следить, как осенние цветы кланяются ветру, будто многочисленные и
безмолвные молящиеся. И если нет ни машин, ни самолетов и ничей дядюшка
Джон не стреляет фазанов в соседнем лесу, то кроме биения собственного
сердца вы можете услышать еще один звук: звук жизни, завершающей цикл,
ждущей первого зимнего снега для исполнения последних своих обрядов.

В тот год первым днем настоящей осени оказалось двадцать восьмое
сентября - день, когда Дэнни Глика похоронили на кладбище "Гармони Хилл".
В церковь ходили только родные, но кладбищенская служба была открытой
и туда собралась немалая часть города: одноклассники, любопытные, старики.
Они приехали по Бернс-роуд длинной цепью, местами скрывающейся из глаз за
очередным холмом. Фары всех машин горели, несмотря на солнечный день. За
полным цветов катафалком и "меркурием" Тони Глика, в четырех машинах ехали
родственники. Дальше вилась длинная процессия автомобилей: здесь были Марк
Петри (к которому шли в ту ночь мальчики) с отцом и матерью; Ричи Боддин с
семьей; Мэйбл Вертс в машине мистера Нортона (беспрерывно рассказывающая
обо всех виденных ею похоронах вплоть до 1930 года); Ева Миллер, везущая в
машине близких подруг Лоретту Старчер и Роду Керлс; Перкинс Джиллеспи с
помощником Нолли Гарднером в полицейской машине; Лоуренс Кроккет с
желтолицей женой; Чарльз Родс, угрюмый водитель автобуса, ездящий на все
подряд похороны из принципа; семейство Чарльза Гриффина с Холом и Джеком -
единственными отпрысками, оставшимися в доме; Пат Миддлер, Джо Крэйн,
Винни Апшоу и Клайд Корлисс в машине Мильта Кроссена и многие другие.
Майк Райсон и Роял Сноу выкопали могилу рано утром. Как Майк
вспоминал потом, ему показалось, что Роял был не в своей тарелке -
необыкновенно тихий, почти унылый. "Видно, вчера со своим приятелем
Питерсом заливали это дело до поздней ночи у Делла", - подумал Майк.
Пять минут назад, заметив катафалк Карла Формена на склоне холма в
милях пяти по дороге, он распахнул широкие железные ворота, покосившись на
острия решетки - ни разу он не смог от этого удержаться с тех пор, как
нашел Дока. Потом вернулся к могиле, где ждал отец Дональд Кэллахен,
пастор прихода в Джерусалемз Лоте, открыв книгу на детской похоронной
службе. "Это у них называется третьей станцией, - вспомнил Майк. - Первая
станция - в доме усопшего, вторая - в крохотной католической церкви
Сент-Эндрю. Последняя станция - "Гармони Хилл". Все выходят".
В груди у него слегка похолодело, когда он взглянул вниз на пучок
яркой пластиковой травы, брошенный по обычаю на землю. Хотел бы он знать,
зачем это делается. Трава выглядела тем, чем была: дешевой имитацией
жизни, маскирующей тяжелые коричневые комья подводящей все итоги земли.
- Едут, отец, - сообщил он.
Кэллахен - высокий, с пронзительными голубыми глазами - начинал
седеть. Райсон, хотя и не был в церкви с шестнадцатилетнего возраста,
любил его больше всех городских священников. Джона Гроггинса, методиста,
все считали лицемерным старым попом, а Раттерсон из церкви Святых
Последних Дней отличался ленью, как медведь, застрявший в пустом улье.
Кэллахен знал свое дело, он вел похоронную службу спокойно, утешительно и
всегда недолго. Райсон сомневался, что его красный нос и проступающие на
щеках сосуды происходят от молитв, но если Кэллахен и пил слегка, кто
решился бы осуждать его за это? Мир так быстро летит в тартарары, что
удивительно, как это еще все священники не в сумасшедшем доме.
- Спасибо, Майк, - сказал Кэллахен и взглянул на небо. - Сегодня
будет тяжело.
- Я думаю... Как долго?
- Десять минут, не больше. Не собираюсь мучить родителей. Им еще
предстоит многое.
- О'кей. - Майк отправился вглубь кладбища, собираясь перескочить
через стену и позавтракать своими запасами в лесу. Он знал по опыту, что
последняя фигура, которую опечаленные друзья и родственники стремятся
видеть на похоронах, - это гробокопатель в перепачканных землей брюках.
Возле стены он задержался осмотреть упавшее надгробье. И внутри у
Майка снова похолодело, когда он, перевернув камень, вытер грязь и прочел
надпись:
ГУБЕРТ БАРКЛЕЙ МАРСТЕН
6 октября 1889 - 12 августа 1939
Ангел смерти, держащий бронзовый светильник
у золотых дверей,
унес тебя в темные воды".
А ниже, почти стертое тридцатью шестью зимами:
"Дай, Боже, ему успокоиться".
По-прежнему обеспокоенный сам не зная чем, Марк отправился в лес
посидеть у ручья и поесть.

Гроб медленно опустили в могилу. Марджори Глик в черном пальто и
черной шляпе с вуалью, сквозь которую едва просвечивалось ее лицо, дрожала
в поддерживающем объятии отцовской руки. Она вцепилась в свою черную
сумочку так, как будто от этого зависела ее жизнь. Тони Глик с
отсутствующим лицом стоял в стороне. Несколько раз во время церковной
службы он оглядывался, словно не до конца веря в окружающее. Он выглядел
как человек, который ходит во сне.
"Церковь не может развеять этот сон", - подумал Кэллахен.
Он брызнул святой водой на гроб и могилу, освящая их навеки.
- Помолимся, - сказал он ровно и мелодично, как говорил всегда, при
свете или в темноте, пьяный или трезвый. Прихожане склонили головы.
"Господи Боже, милостью твоей жившие в вере находят вечный покой.
Благослови эту могилу и пришли своих ангелов стеречь ее. Мы похороним тело
Даниэля Глика, прими его душу к себе и позволь ему возрадоваться с твоими
святыми навеки. Через Христа просим об этом Господа нашего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43