— Подождите здесь, — сказал он, хотя это указание было излишним. Во время прохождения через строго охраняемую территорию проекта он уже рассказал им о процедуре, которую разработал вместе с Мандерианом. Все будут ждать снаружи, пока их не позовут; Вийя и эйя, как психический двигатель эксперимента, войдут последними.
«Когда они увидят гиперрацию, их действия станут непредсказуемыми, а возможно, и неуправляемыми. Попытка помешать им в этот момент может оказаться фатальной», — сказал Мандериан.
Эта мысль и все, что из нее вытекало, угнетала Омилова, когда он подошел к охраняемому десантниками люку, за которым стояла урианская гиперрация. Он едва заметил сканирование, подумал мельком, не виден ли им страх, засевший комком у него в желудке. Недавно он пересмотрел чип с «Мбва Кали», где спасшие его рифтеры рассказывали о бойне, учиненной эйя в пыточной камере Эсабиана под Мандалой. А его колледж Ксенологии располагает аналогичными записями, которые имеются и здесь, на Аресе.
Дверь секретной комнаты закрылась за ним, отрезав от взглядов офицеров и техников в зале, но Изабет, его главный техник, успела проскользнуть вслед за ним, преисполненная сочувствия.
— Что это за зверинец, во имя девяти шиидранских преисподних? — осведомилась она, ткнув большим пальцем через плечо. — Я думала, будет только должарианка со своими инопланетянами — а Тате Кага здесь при чем?
— Все это очень сложно, — тяжело вздохнул Омилов. — Но Ивард, мальчик, связанный с келли, видимо, является частью полиментального комплекса, чувствительного к урианским артефактам, — и он отказывался пойти без Профета.
Она презрительно фыркнула, оглядев маленькую комнату с красной светящейся громадой гиперрации в глубине и прочими приборами вдоль стен, приготовленными для эксперимента.
— Тесно будет. Надеюсь, эти маленькие выжигатели мозгов не страдают клаустрофобией.
Омилов кивнул, и Изабет проверила все еще раз. Все техники, кроме Омилова, должны были работать дистанционно, чтобы не нарушать ноотический и ментальный потенциал участников, а также ради собственной безопасности, если эйя покажут негативную реакцию. Он посмотрел на потолок, где торчали сопла — через них в экстренном случае пойдет в комнату газовая смесь, которая, как считалось на основе весьма скудных биологических данных, способна обездвижить инопланетян. То ли обездвижит, то ли убьет, а в самом худшем случае не окажет вообще никакого действия. Перед Омиловым возникло жуткое видение Зала Ситуаций, усеянного трупами, из глаз и ноздрей которых вытекает кровь и мозг.
— Гностор! Вам нехорошо?
Он попытался взять себя в руки.
— Извините, Изабет. Слишком много работы и мало сна. Вы тут потрудились на славу. Давайте приглашать первую группу?
Она вышла, бросив на него не поддающийся расшифровке взгляд. Пару секунд спустя тианьги перешло на другой режим, призванный подавлять беспокойство, но на Омилова это как-то не подействовало.
На приборных экранах светились формулы, блестящий пол отражал огоньки индикаторов и таинственный урианский артефакт. Здесь он хоть ненадолго чувствовал себя в своей стихии — по контрасту с внешним миром. Но это чувство уравновешивалось бессилием помочь Брендону, тонущему, как боялся Омилов, в водовороте дулуских интриг.
А теперь и чувство контроля ускользало от него: четкая симметрия науки вытеснялась аморфным давлением мистицизма, и он ничего не мог с этим поделать. Из прошлого лезли воспоминания, вызывая тупую боль сожалений, никогда не уходящую далеко. Но тут дверь отворилась, впустив Иварда, келли, Элоатри и под конец Тате Кагу.
— Надо поторопиться, — сказала Элоатри. — Мандериан говорит, что эйя не могут ждать долго.
Тут, к полному изумлению Омилова, Тате Кага подплыл к гиперрации и гортанно запел что-то на древнем языке, который гностор слышал впервые, а Ивард стал ему вторить. Келли, обступив мальчика, тоже заныли, поглаживая своими шейными отростками и его, и рацию. Линзы пишущих имиджеров на стенах отражали эту картину в миниатюре.
Нуллер подал мальчику сквозь поле пузыря пучок какой-то горящей травы. Ивард помахал им на рацию и на себя, втягивая дым. Резкий запах наполнил комнату.
Тате Кага протянул мальчику еще какие-то травы, черные и сладко пахнущие, потом красноватую кору. Омилов сердито подступил к Верховной Фанессе:
— Что они делают? Что за чушь такая?
— Тате Кага — шаман, продолжающий традицию Шанунгпы; он помогает мальчику подготовиться...
Омилов, рассердившись теперь по-настоящему, прервал ее:
— А не принести ли им в жертву какое-нибудь животное? Довольно, хватит. Это научный эксперимент...
Но Верховная Фанесса схватила его за руку и с неожиданной силой развернула к себе.
— Молчите, Себастьян Омилов! Ваше невежество сознательно и потому непростительно. — Она раскрыла ладонь, показав отпечаток Диграмматона, совершившего скачок через тысячи световых лет, от Артелиона, где погиб ее предшественник в акции, направленной против Брендона. — Неужели вы так скоро забыли Дезриен?
Он похолодел, и в подвалах памяти шевельнулось Сновидение, где человек в архаической одежде столкнулся с леопардом в темном лесу.
В этот момент люк зашипел, и вбежали эйя, за которыми более медленно следовала Вийя. Она шла, словно из последних сил, с широко раскрытыми невидящими глазами; мускулы на ее шее напряглись. Мандериан держался рядом, не прикасаясь к ней, но, видимо, готовый ко всему. Ее мучительная сосредоточенность отражалась и на его лице.
Эйя взвыли, заглушив и людей, и келли. Их тонкие ручонки ощупывали рацию. Затем они вдруг замерли, взъерошив белый мех. Омилов почувствовал давление в голове. Мандериан дышал со свистом. Голос Иварда умолк.
Ивард, Вийя и эйя, как по команде, повернулись в ту же сторону.
Безымянный палец Омилова начал зудеть. Зуд перешел в боль, поднимающуюся по левой руке. Он сделал вперед шаг, потом другой, борясь с захлестывающей его гудящей тьмой. Вийя выдохнула:
— Аркад! — И вместе с Ивардом и эйя повалилась на пол.
Келли склонились над ними, а Элоатри опустилась на колени рядом с мальчиком. Омилов переводил взгляд с одних на других, не зная, что делать. Последнее, что он увидел, было тело должарианки, поднятое в воздух пузырем Тате Каги. Ее черные волосы развевались, как знамя, когда нуллер вылетел с ней за дверь.
Затем тайна Дезриена завладела Омиловым, и он ушел в Сновидение.
* * *
Он проснулся, сознавая, что это ему снится. Но это сознание тут же улетучилось, и он увидел себя на улице города Меррина, на Шарванне.
Небо над городом было абсолютно темным, и он не мог сориентироваться. Дома вокруг казались глыбами еще более черного мрака; ни одно окно не светилось. Уличные фонари и светящиеся панели не могли рассеять тьму и создавали только маленькие лужицы света. По улице гулял ветер, пахнущий пылью и озоном.
Издали донесся приглушенный рев, и Омилов подумал, что это толпа, находящаяся в опасной стадии между возбуждением и бунтом. Он пошел на шум, но тот все время отступал вдаль.
Наконец Омилов вступил на большую площадь перед Архонским Анклавом и увидел, что толпа валит в ворота вслед за каким-то знаменем — темнота не позволяла разглядеть эмблему на нем, — которое развевалось впереди, не давая себя догнать. Люди, Дулу и Поллои, в шелках и в лохмотьях, прошли в высоченные двери и скрылись из виду.
Омилов хотел пойти за ними, ища убежища от странной пустоты улиц, но плотный мрак внутри оттолкнул его. Из анклава до него доносился гул голосов, словно какой-то огромный зверь ворчал, лежа в засаде.
— Здесь небезопасно, Себастьян. Ты должен поискать другой путь.
Он обернулся, испуганный. Перед ним стояла Наоми иль-Нгари, его начальница по прерогату, и он ясно видел ее худое лицо, несмотря на тьму, но что-то в ней было не так. Омилов нахмурился и понял: исчез Солнечный Герб — единственное украшение, которое она носила.
Она поднесла руку к груди и тут же опустила.
— Мой эгионат теперь обозначается по-другому. Пойдем.
Она зашагала прочь, и линия ее плеч воспрещала какие-то вопросы. Омилов молча последовал за ней. Теперь единственным звуком были их шаги по пыльной дороге.
Они вышли за город, никого больше не встретив. Дома медленно отошли вдаль, уступив место полям. Ветер нес какой-то кислый запах.
Над горизонтом возник угловатый серп, и восход луны озарил небо. Тира взошла над далекими горами, и Омилов ахнул: ее ядовито-красный свет, усиленный эффектом горизонта, обрисовал жуткий, архаический силуэт виселицы. На ней висел труп.
Когда они подошли поближе, Омилов увидел, что виселицу охраняют двое десантников в боевой броне, такие же неподвижные, как силуэт над ними, в закрытых шлемах.
Наоми остановилась у подножия виселицы. Омилов поневоле сделал то же самое и посмотрел вверх, на страшную фигуру, тихо качающуюся на ветру.
— Нет! — Крик вырвался у него, словно от удара кулаком в живот. Несмотря на распухшее лицо, черный вывалившийся язык и выкаченные глаза, он узнал повешенного: Таред Л'Ранджа, Архон Лусора.
Омилов бросился к лестнице, лежащей на земле, и хотел приставить ее к столбу, но Наоми наступила ему на пальцы.
— Ему уже ничем не поможешь.
— Почему? Ведь он был самый верный из всех людей!
Она не ответила. Он впал в бешенство и стал молотить кулаками по броне часового, крича что-то нечленораздельное. И отступил в ужасе: шлем открылся, и стало видно, что скафандр пуст. Из него пахло мертвечиной.
Омилов бросился бежать. Позади раздался резкий, нечеловеческий крик, и захлопали огромные крылья.
Поля остались позади, и он очутился в густом лесу, где росли кривые деревья. Изо рта вырывался пар: здесь было холодно, очень холодно, и деревья перекрикивались, треща ломающимися на морозе ветвями.
Наконец при свете двух лун он увидел перед собой свой дом, «Низины», поблескивающий мраморными стенами и острыми коньками крыши. Омилов перешел с бега на шаг, и дышать стало легче.
Но тут холод, еще сильнее того, что снаружи, вошел в его сердце. Темные окна «Низин» зияли пустыми проемами, двери висели косо, и сад стоял голый, — но это был не зимний сад, а насильственно прерванная весна.
Омилов вошел в скульптурный садик рядом со своей библиотекой. Толстый иней лежал на мраморных фигурах, искажая их красоту.
Потом он увидел другие фигуры — они сидели на скамейках, которые он поставил здесь для удобства гостей. Омилов подошел к одной из них — человек, закованный в лед, не шевелился. Но гностор сквозь корку льда всмотрелся в его лицо и выдохнул изумленно — это был Архон Шривашти, чье злоупотребление властью погубило Тимберелл. Омилов попятился, когда глаза Шривашти ожили и остановились на нем, выражая смесь немой мольбы и безумия.
Что-то холодное коснулось спины, помешав отступлению. Омилов обернулся и узнал еще одну застывшую фигуру: Семиона лит-Аркада. Слой льда на нем был еще толще, но глаза следили за Омиловым, который пятился прочь.
Омилов бросился к библиотеке, своему всегдашнему убежищу, и налетел на третью фигуру. От столкновения лед, еще более тонкий, чем на других, треснул, и фигура повернула голову.
— Себастьян, я не знал, — прошептал Брендон, и Омилов с ужасом увидел, как лед снова затягивает его лицо и шею, смерзаясь, как изморозь на окне, и делая неподвижным все, кроме глаз.
Плача, Омилов поднялся по ступеням в библиотеку и толкнул дверь, ища чего-то родного, знакомого, безопасного.
Крыша провалилась, и комната открылась небу. Обе луны заглядывали в трещины на стенах, освещая картину разрушения. Книги валялись на полу с отодранными переплетами, вырванными страницами, и сосульки свисали с каждой полки, точно зубы дракона.
Но в центре комнаты, чудом уцелевший среди общего разгрома, стоял пюпитр с раскрытой книгой. Омилов подошел посмотреть. Он не знал этой книги — ее страницы побурели от возраста, шрифт был ему незнаком, края букв стерлись. Литеры явно отливались вручную. Реликвия с Утерянной Земли.
Омилов наклонился, став так, чтобы двойная тень от его головы не падала на страницу, и слова сами ринулись навстречу ему.
«Где обречен ты быть?»
«В аду».
«Как же случилось, что ты вышел из ада?»
«Я не выходил из него, ибо это ад;
Или ты думаешь, что я, узревший лик Божий
И вкусивший вечные радости небес,
Не страдаю от тысячи адских мук,
Будучи лишен вечного блаженства?»
Омилов отшатнулся, желая уйти, но его ноги, издав почти музыкальный скрип, отказались двинуться с мест. Он посмотрел вниз и в ужасе увидел, как лед поднимается по ногам и торсу: ледяная броня уже сковала его до самых бедер.
Он оглянулся назад, как бы ища там ответа. На книгу упала тень, и он взглянул в глаза Илары, синевато-серые, мягкие и все понимающие. Она решительно захлопнула книгу и улыбнулась ему. Он упивался ее лицом, на миг забыв о своем отчаянном положении, но холод пробрал его еще сильнее, когда он увидел рану, расцветшую, словно алая роза, на ее груди. Лед добрался до горла, стянул подбородок, сковал рот и, наконец, застлал глаза, мешая видеть Илару.
Тогда она дотронулась сначала до своей раны, а потом до его груди. Стало тепло, лед треснул и отвалился с музыкальным звоном.
А Илара исчезла так быстро, что он едва успел заметить, как она улетает.
Он поднял глаза. Высоко на южном небосклоне кольцо Высоких Жилищ ярко сияло в солнечном свете, еще не достигшем поверхности Шарванна, хотя ночь уже отступала на запад. Ему показалось, что не то небо вращается вокруг него, не то он вокруг неба — все вокруг всего, центр вокруг центра в бесконечном танце воли и радости, танце Единосущия. Чей-то голос прочел стихи:
Фантазий не осталось ни одной,
Однако путь мой гладок был и прост:
Сама любовь руководила мной,
Как солнцем и роями прочих звезд.

* * *
Себастьян Омилов проснулся и понял, что это уже не сон, как понял и то, что никогда уже этого сна не забудет. Светильники комнаты с гиперрацией медленно обретали резкость, обрамляя озабоченное лицо Изабет.
— Прекрасно, — ответил он на ее вопрос и сел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65