— Возможно, я не должен был приходить к тебе, — сказал он мрачно. — Возможно за мной следят. Не знаю.
— Ты в немилости? — спросила Любава, кивком приглашая его пройти в гостиную.
— Пожалуй, что так. Но мне необходимо знать, что здесь происходит, и, увидев тебя давеча на состязаниях, я понял, что именно ты можешь мне об этом рассказать без всякой корысти.
— А дом этот ты как нашел?
— А я следил, куда ты шла.
Любаве это не очень понравилось. Но, в конце концов, это ведь Рагнвальд. Ну, следил и следил. Мог бы просто спросить, но, может быть, было не с руки.
— Пить, есть хочешь?
— Нет. Не до того. Где князь? Почему его не было на состязаниях?
— Его нет в Новгороде. Он в Верхних Соснах.
— Что он там делает?
— Живет.
— С молодой женой.
— Да. Неужели ты до сих пор ее не забыл? Не виделись больше года.
— Это не так.
— Между вами ничего не было?
Рагнвальд улыбнулся грустно и молча взглянул на Любаву.
— Было? — спросила она.
Он кивнул и перестал улыбаться.
— Меня давно не было в городе, — сказала она. — Я нынче вдова и содержанка.
— Листья шуршащие! — сказал Рагнвальд. — Это как же? Что случилось с мужем твоим?
В двух словах она поведала ему о своих недавних злоключениях.
— А потом меня приютил хозяин этого дома.
— Приютил? Вот оно что. Вояка какой-нибудь престарелый? До чего ж люди… все-таки… Хм.
— Нет. Купец.
— Купец? Ну, знаешь… Тебе нужно было обратиться ко мне.
— Да, — сказала она. — Вот только ты, когда мы последний раз виделись, не сказал, где ты будешь меня ждать. Чтобы к тебе обратиться можно было.
Рагнвальд присел на ховлебенк, тяжело вздохнул, и сказал, глядя в сторону:
— Ну, прости. Хочешь, я тебя куда-нибудь увезу прямо сейчас? Только…
— Только?…
Он посмотрел на нее затравлено. Она и сама все понимала прекрасно.
— Все мое состояние, все мои земли к твоим услугам, — сказал он. — И сколько угодно ратников.
— Со мною все в порядке, — заверила его Любава. — Мне нынче весьма привольно живется. Мне никогда раньше так привольно не жилось.
— Ты серьезно?
— Да. Не мучайся ты так. Ты мне ничем не обязан. Что у тебя на душе, Рагнвальд, выкладывай.
Он поерзал, встал, прошелся по комнате, и снова присел на ховлебенк.
— Не могу я больше, вот что. Дай мне слово, что никто не узнает о том, что я тебе сейчас скажу.
— Вот уж мило! — ответила Любава. — Милее не придумаешь. Нет уж.
— Почему?
— Тайны раскрываются иногда так внезапно. Кто-то что-то подслушает где-нибудь, или кто-то кому-то скажет в нетрезвом виде, а виноват всегда тот, с кого взяли слово.
— Но мне нужно тебе сказать!
— Говори просто так, без клятв. У меня нет привычки посвящать посторонних в тайны, которые мне не принадлежат. Но всякое может быть. Вдруг я напьюсь и выболтаю что-то, или схватят меня и начнут пытать, а может кто-то еще, посвященный в твою тайну, откроет ее всей округе, а ты подумаешь на меня.
Рагнвальд еще раз вздохнул. Лицо его осунулось, глубоко посаженные и одновременно выпуклые глаза застыли, глядя в одну точку.
— Хорошо, — сказал он. — Завтра будет все равно в любом случае. То есть, не совсем все равно, но большой важности… Э…
— Да говори уж.
— Ингегерд в Верхних Соснах, не так ли.
— Так.
— Я туда поеду. Ярислиф… Ярослав… предупредил меня, чтобы я не смел показываться ему на глаза.
— Но ты все равно поедешь.
— И постараюсь не показываться ему на глаза. Я попытаюсь выкрасть Ингегерд. Уже почти все готово, все приготовления… э… произведены.
Любава присела напротив.
— Так, — сказала она.
— Завтра я зайду к тебе опять.
— Только не завтра.
— Почему?
— Завтра здесь будет Детин.
— Выпроводить нельзя?
Любава закатила глаза. Люди, зацикленные на себе, бывают иногда так непонятливы.
— Хорошо, — сказал он. — Послезавтра. Я оставлю у тебя кое-какие хартии. Грамоты. Если у меня получится, я пришлю за ними гонца. Если нет — воспользуйся ими, когда и как тебе будет угодно. Также, я оставлю тебе дарственную на все мои владения. Правда, тебе придется, в случае провала моего плана и моей возможной гибели…
— Гибели?…
— Не перебивай. Придется тебе спорить с некой не очень приятной особой. Она… в общем, мы с нею… муж и жена.
— Ты женат?
— Это несерьезно, и это не имеет значения. Это был деловой брак. Вот, в общем, и все. Согласна?
— Зачем ты принял участие в состязаниях? Ты привлек к себе внимание.
— Мне показалось, что среди зрителей была Ингегерд. Но я ошибся.
— Ты безумен, Рагнвальд.
— Это верно. Согласна ли ты, Любава?
— Я подумаю.
— Некогда думать. Послезавтра, ближе к вечеру, я к тебе приду. Жди.
— Ты впутываешь меня в темное дело.
— Не темнее, чем некоторые прошлые наши с тобою дела.
— Не хочу.
— Я все равно приду.
Рагнвальд поднялся — длинный, бледный, зловещий. Поправив сверд и сленгкаппу, он наклонился, поцеловал Любаву в щеку, резко выпрямился и быстро зашагал к двери. Любава смотрела ему вслед, борясь с нехорошими предчувствиями.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. СОБЫТИЯ НА УЛИЦЕ ТОЛСТЫХ ПРЯХ
Следующим вечером Детин явился к Любаве поздно и в плохом настроении. Служанка подала ему вино и пегалины и ушла спать. Любава села, как он любил, напротив, подперла подбородок ладонью, и посмотрела ясными глазами. Детин пригубил вино, отодвинул кубок, к пегалинам не притронулся.
— Я не против визитов, — сказал он. — Как я уж тебе говорил, ты можешь принимать у себя, кого хочешь и когда хочешь, кроме вечеров, принадлежащих мне. И все же.
Что именно ему известно, подумала она. Стоит ли отпираться и отрицать? Или, может, следует частично что-нибудь признать, а там видно будет?
— Он бывший твой любовник, не так ли?
Оказалось, известно ему многое.
— Да.
— Он приехал в Новгород специально, чтобы увидеться с тобой?
— Нет.
— Не лги.
— Я не лгу. Он попросил меня о помощи.
— Какой именно?
— Не имею права говорить. Это не моя тайна.
— Какие еще тайны! Он вернется?
— Возможно.
— Нет.
— Что — нет?
— Я поставлю охрану. Его схватят и все ему объяснят.
— Ты этого не сделаешь, — сказала Любава, выпрямляясь. — Как ты смеешь! Тебе захотелось меня унизить?
— Ты унизила меня.
— Чем же?
— Ты приняла здесь своего бывшего любовника.
— Вон лежит дощечка, — сказала она.
— И что же?
— Напиши список. Перечисли всех людей, приход которых сюда тебя унизит. Повесим на двери.
Она встала и быстро пошла к лестнице. Детин последовал за ней.
— Не смей поворачиваться ко мне спиной! — крикнул он. — Ты забыла, кто я, и кто ты!
Она круто обернулась.
— Ах вот оно что! — сказала она, глядя на него с лестницы, сверху вниз. — Что ж. Я содержанка. Ты хозяин. Почему бы тебе меня не выпороть в присутствии служанки? А то — выставь меня на улицу!
— Я не это имел в виду.
— Холопский сын!
— Что?!
— Дрянь!
Детин побелел от ярости.
— Ах так! — сказал он. — Хорошо! Ты сама напросилась! Сейчас я тебя выпорю. Иди в спальню!
— Подлец!
Он кинулся к ней, и она побежала — вверх по лестнице, в спальню, к окну. Он схватил ее за руку, развернул к себе, и с размаху хлопнул ей ладонью по щеке. Она вскрикнула, и он швырнул ее на кровать.
— Вот как ты мне платишь! — крикнул он.
— Мразь холопская! — крикнула она. — Соглядатаев наставил кругом, да?!
Она попыталась подняться, но он снова швырнул ее на кровать, а был он мужчина очень сильный. Щеку и запястье саднила жгучая боль.
— Да, наставил! И не зря, как теперь вижу!
— Холоп!
— Дрянь! Уличная продажная девка!
Он схватил ее за плечи и тряхнул. Она зажмурилась, ожидая пощечины. Но пощечины не было. Он продолжал ее держать. Приоткрыв глаза, она увидела, что он смотрит на нее — яростно и в тоже время безнадежно. Он отпустил ее и сел на пол рядом с кроватью. Любава вскочила, кинулась было вон из спальни, и тут только сообразила, что он плачет. Удивленная застыла она на пороге. Потерла щеку.
— Детин? — позвала она. — Детин. Ты чего. Ты…
Она приблизилась к нему, села рядом на корточки. Детин вытер кулаком глаза и злобно на нее посмотрел. Впрочем, злоба тут же пропала.
— Прости, — сказал он мрачно. — Ударь меня чем-нибудь. Вон скаммель возьми и долбани меня по башке. Вон стоит. Скаммель.
Она положила руку ему на плечо, но он дернулся, отодвинулся, отвернулся.
— Я недостоин тебя, — сказал он, вытирая щеку и глаз плечом и предплечьем.
— Не болтай, — сказала она растерянно.
— Нельзя пользоваться несчастьем человека, — сказал он. — Нельзя. А я воспользовался.
— Вовсе нет, — сказала она.
Некоторое время Детин молчал. Любава ждала все спокойнее. Ранее он казался ей монолитом, глыбой, стеной, а теперь вот проявил слабость. Захотелось его приласкать, погладить по голове, поцеловать в губы первой.
— Только сделай так, — сказал он, — чтобы мы с ним не встречались.
— Я, вроде бы, так и делала, — сказала она.
— Да, ты права. Ты совершенно права.
В эту ночь он был очень податлив, очень нежен. Любава подумала даже, что не помнила, когда ей было так хорошо с мужчиной. Но ничего ему не сказала.
* * *
Утром Детин проснулся раньше Любавы, быстро и тихо оделся, и вышел.
Смутное беспокойство овладело ею, как только она открыла глаза. Стараясь вспомнить причину беспокойства, Любава спустилась в гридницу, позвала служанку и велела подавать завтрак. И вспомнила.
Несмотря на обещание, данное ей Детином, Любава не находила себе места весь день. Хорошо бы было, думала она в полдень, если бы Рагнвальд прислал бы ей кого-нибудь с дощечкой, уведомляя о спешном своем отъезде. Дался он ей со своими тайнами и порочной любовью к двоюродной сестре! Все было тихо и мирно, жизнь начала уж было снова розоветь, и на тебе. Беспокойный народ эти мужчины.
А время текло все медленнее. Любава и во двор выходила, и баню велела служанке натопить, а уж вин перепробовала — без счету, а день только-только начинал тускнеть, солнце медленно клонилось к закату и казалось, что клониться оно будет без малого вечность. Скорей бы уж, думала Любава, отчаиваясь. Только бы не вернулся Детин. Только бы не поддался слабости и не решился бы на подглядывание. Ничего особенного — деловой разговор. Она постарается отговорить Рагнвальда от безумного плана. Пришел бы, отдал бы хартии свои дурацкие, и катился бы себе. Себялюбец. Нахал.
Она пыталась дремать, пить охлажденный бодрящий сбитень, хотела вызвать служанку на хамство и еще раз ее отметелить, но ничего не получалось. Пыталась читать Теренция, но по первым же строфам легендарного поэта ей стало понятно, что к нему-то Рагнвальд никогда не приходил отдать письмена на хранение, и посему ничего дельного он, Теренций, сказать ей по этому поводу не может. Стали чесаться живот и икры. Неплохо было бы велеть еще раз натопить баню. Но тогда можно пропустить приход Рагнвальда, а служанка будет с ним болтать и наговорит ему разного. И про сцену с Детином тоже. Ну ее.
Когда стемнело, служанка ушла по обыкновению спать, а повар, тоже по обыкновению, ушел в город. Отсыпался он по утрам, а ночь проводил, очевидно, шатаясь по хорловым теремам и другим неприятным честной женщине заведениям.
Время тащилось, застывало, делало частые перерывы, и они становились все длиннее. Любава решила про себя, что ждет только до полуночи, а в полночь пойдет спать, и пусть Рагнвальд лопнет, и пусть несет свои писульки еще кому-нибудь, и пошел бы он в хвиту! А если он еще раз заявится, то она пригрозит, что расскажет Детину о его, Рагнвальда, несуразных преступных планах, а тот донесет до сведения Ярослава, кто и зачем собирается похитить у него жену. Свинья. Женокрад.
На какое-то время она впала в апатию и, сидя верхом на ховлебенке, думала, что ей все равно, пусть крадет кого хочет, она не будет его отговаривать, и пусть он провалится. Выйдя из апатии, она ужаснулась своим мыслям. Как же так! Ведь пропадет человек ни за что. Ведь он не чужой ей. Как можно! Пройдя в спальню, она хотела было помолиться, вспомнив, что именно так и нужно было поступить с самого начала, но ее отвлекли крики на улице. Окрики. Приказания. Подойдя к окну, Любава осторожно отворила ставню и выглянула.
Двое ратников с факелами склонились над телом. К ним приблизился третий. Предчувствуя неладное, не желая ни о чем думать, Любава заспешила вниз, отодвинула засовы, и выскочила на улицу.
Рагнвальда успели перевернуть на спину и теперь внимательно осматривали и обыскивали.
— Эй! — крикнула Любава.
— Тише, — сказал один ратник. — Не кричи. Тут у тебя под окном человека убили, а ты кричишь. Что теперь кричать. Кричать раньше надо было.
Где-то распахнулась ставня, и где-то еще скрипнула дверь. Люди стали выходить из домов.
— А, хорла, народ подтягивается, — сказал ратник. — Что делать будем?
— Надо доложить тысяцнику, — сказал второй.
— Надо ли?
— Да ведь дело-то какое. Строго-настрого сказано было новгородцам не задирать варангов. А варангам — быть учтивыми. И вот, пожалуйста. А нам выйдет нагоняй. Не уследили.
— Как это произошло? — спросила Любава срывающимся голосом. Она присела на корточки рядом с телом.
Лицо Рагнвальда исказилось в предсмертной вспышке гнева, глаза широко распахнуты, стеклянны, губы приоткрылись, рыжеватая борода в уличной грязи — упал он, судя по всему, на живот и на лицо.
— Да кто ж его знает, — начал было ратник, но второй ткнул его локтем.
— Не знаем мы, — отрезал он. — Были в дозоре. Смотрим — лежит.
— Где его сума? — спросила Любава.
— Не было с ним сумы.
Она резко подняла голову и посмотрела ратнику в глаза.
— Не было сумы, говорю тебе! Ведь правда, ребята?
— Закройте ему глаза, — сказала Любава, вставая и дрожа всем телом. — Изверги. Дрянь. Глаза ему закройте!
— Кто это его так? — с интересом спросил житель соседнего дома.
— Не было бы беды, — высказала мысль соседка. — Шведы подлые теперь окрысятся. Давеча подрался один с Кулачного Конца, со шведом, отходил его, за то, что он к его жене приставал, так с него аспиды посадниковы виру взяли. Слыхали? Жуть.
— А им, аспидам, только бы виру взять, — сказал еще один сосед. — Слышали небось, князь из Киева вызвал ковша, казной заведовать.
— Слышали, как не слыхать.
— Пока всех нас по миру не пустит — не успокоится, ковш этот, клещ омерзительный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56