Стоят коровы, карьеру заканчивающие. Те, что помоложе, устраиваются в борделло, а таких вот тощих-сопливых берут в дом самые богатые и утонченные. Надо бы дать ей денег. А что это изменит? Деньги она возьмет, но только я уйду, вернется на это самое место и продолжит. Куда только родители смотрят. Впрочем, представляю себе, что у нее за родители.
Он пошел дальше. Вслед ему полетели оскорбления. Старый, надо же. А что же — лет семь назад, когда мне было восемнадцать, подумал он, может и пошел бы с нею за угол. Значит — старый?
Пора, однако, показаться князю, предстать пред очи посадника. Интересно как — на Руси князь сменился, а в Земле Новгородской все тот же. Не метит Ярослав на киевский престол. Прижился в Новгороде. Говорят, женился недавно.
В детинец его не пустили.
— Да мне ж посадника нужно видеть, чего вы, — сказал он ратникам. — По его ж приказу. Я же не с челобитной пришел. Пришел доложить, что выполнил все, что велено было…
— Не ври, — сказал ему ратник. — Посадник наш с такими как ты оборванцами дел не имеет. Посадник Константин — он любит, когда люди в чистое одеты.
— Константин? Какой Константин? Мне нужно видеть князя!
— Князя? А! — сообразил ратник. — Так ежели князя, то тебе не сюда. Не жалует нас князь присутствием. — Ратник почему-то засмеялся, и другие ратники тоже.
— А где же он?
— С лешим на совещании, — сказал ратник.
Опять засмеялись.
— Но ничего, — продолжал ратник, — вот как прихвостней его вышибем из города, так и с князем поговорим. Эка у тебя, добрый человек, сленгкаппа странная какая. Из Чернигова, небось, к нам пожаловал?
— Из Чернигова, — согласился зодчий.
— И как там у вас, в Чернигове? Девки красивые?
— По-разному.
— Да. А у нас тут в Новгороде много красивых девок. Но нос задирают все. Я тут сватался к одной, и уж почти все было сговорено, да наследство она получила. Какие-то земли. Так сразу губищи свои скривила, нет, говорит, не хочу я теперь за тебя замуж. Хочу, говорит, за богатого. У вас в Чернигове такого нет, наверное.
— Вроде нет.
— Податься, что ли, в Чернигов? — размышлял ратник вслух. — Эх, доля наша воинская.
Зодчий снова направился к торгу.
У вечевого колокола княжеский бирич ровным, четким голосом выкрикивал междугородные новости и пожелания детинца. Речь бирича отличалась характерной витиеватостью, за которой смысл сообщений угадывался не без усилий. Несколько человек, собравшись вокруг помоста, слушали без особого интереса.
— А по поводу должного соответствия земледельческих стараний и покупательных сил люда городского велено сказать следующее. По причине наступления теплого времени года и в этой связи неучастия в городских делах Верхних Сосен, вменяется не очень зверствовать обменно тем, кто ответственен…
Глупости какие-то, подумал зодчий.
А сколько варангов в городе! В боевом снаряжении. И явное недовольство на лицах. Варангские воины и раньше приходили по приглашению, и всегда это заканчивалось одним и тем же — неприязнью. Когда приходят в город две-три тысячи молодых мужчин, а женщин в городе столько же, сколько и было, то есть всем не хватит, неприязни не избежать.
— Добрый человек, — обратился зодчий к гончару, который, упираясь локтем в гончарный круг, мрачно рассматривал толпу. — Я слышал, что князя Ярослава нет в городе. Не знаешь ли ты, где он?
— А где бы он ни был, — сказал гончар, — толку-то? От дани Киеву нас освободили, да детинец стал брать столько же. Приставили к казне какого-то чумового, по три десятины со всех дерет. А князь знай себе в Верхних Соснах развлекается, и дела ему ни до кого нет.
— В Верхних Соснах? Это где же такое место?
— Отвяжись.
— А…
— Отвяжись, тебе говорят.
Зодчий осмотрелся и заприметил странную пару — торговца огурцами, мрачного и сурового, и молочницу, улыбчивую и веселую. Стояли они рядом, переругиваясь.
— Ты, Бова, такой медведь, такой медведь, — говорила молочница. — Ты бы помылся сегодня, свежую рубаху надел бы, да и навестил бы меня вечером. Чего тебе все дома сидеть, на мышей смотреть.
— Ты, знаешь ли, не рассуждай, — отвечал Бова. — Ты, это, не верещи мне тут под руку. Всех покупателей распугала.
— Покупатель не рыба, от голоса не бежит.
— От твоего побежит.
— Люди добрые, — обратился к ним зодчий. — Не подскажете ли, где это — Верхние Сосны?
Бова презрительно отвернулся. Молочница оглядела зодчего с ног до головы и расплылась в масляной улыбке.
— Подскажу, а только ты мне ответь, чем благодарить меня будешь?
— Ну, как, — зодчий нахмурился. — В пояс поклонюсь.
— И всего-то?
— Мне правда очень нужно в Верхние Сосны.
— Приходи сегодня ко мне. Вечером. Я тебя накормлю, напою, постелю тебе мягко, а завтра сама тебя туда, в Верхние Сосны, отведу. Наймем лодочника…
— Двадцать аржей вдоль реки, на север, — с ненавистью сказал Бова, поворачиваясь к зодчему. — Иди.
— Двадцать аржей? — переспросил зодчий, рукой указывая направление.
— Да. Иди, милый, а то бы не было беды.
Зодчий поклонился Бове и быстро пошел к реке. Оглянулся лишь один раз, и увидел, как Бова распекает молочницу.
Три года назад Ярослав выбрал именно его из дюжины подающих надежды новгородских зодчих. Дал ему двух ратников и кошель с золотыми монетами. И велел ехать на учение.
— Где тебе лучше учиться, ты сам знаешь, — сказал ему князь тогда. — Есть Рим, и есть Константинополь. Через год-два вернешься и будешь строить.
Пожил зодчий и в Риме, и в Константинополе. Прижился, работал помощником одного из известных константинопольских строителей. Но кончились деньги, завершилась любовная история, в которую он впутался случайно, от места ему отказали, и он понял, что пришла пора давать князю отчет.
* * *
Через сутки после того, как зодчий сошел на новгородский берег, в заводь на правом берегу в двух аржах к югу от торга вошла резвым ходом ладья. В ладье сидели двенадцать ратников и одна дородная молодая женщина. По инерции ладью вынесло килем на берег. Ратники попрыгали в воду и вытянули судно на прибрежную глину и камни. Даме помогли выбраться. Неспеша вся компания проследовала в Новгород. Пройдя мимо детинца, они направились в Кулачный Конец. Женщина безошибочно определила дом с зеленой входной дверью и постучалась. Когда дверь открыли, она обернулась к ратникам и сделала им знак. Ратники коротко поклонились и отправились в ближайший крог. Ближе к вечеру они вернулись к ладье. Больше их в городе не видели.
ГЛАВА ПЯТАЯ. ПОРУЧЕНЕЦ
Император Хайнрих Второй в быту вел себя прямолинейно, одевался неярко, ел пищу самую простую, и внешнему блеску, когда дело касалось его персоны, был чужд. Еще не старый, сорокатрехлетний, но уже лишенный идеализма, суровый практик, нрав император имел ровный, спокойный, и если срывался и повышал голос, как нынче в деревушке с небольшой крепостью и гордым названием Лейпциг, то исключительно потому, что всякий прагматизм правителя и связанные с ним спокойствие и трезвость суждений имеют предел, в то время как тупость и лень сподвижников бесконечны. Так и сегодня. Хайнрих собрал военачальников своих в одной из гостиных помещений крепости и устроил им разнос.
— Как! — кричал Хайнрих, стоя у стола и опираясь на него крепкими кулаками, — вы решили, что поскольку на востоке у нас перемирие, так можно про юг вообще забыть? Вы дали побежденному уже войску норманнов передышку в целых два месяца! Этого достаточно для того, чтобы переправить всех норманнов, а заодно и норвежцев со шведами, в Италию! И теперь вы, свиньи, бездельники, удивляетесь — чего это они дают нам отпор! А с востоком что же? Да, поляки заключили с нами мир. Болеслав спутался с какой-то бабой и торчит в Киеве. Но вы забыли о литовцах! Вы что, хотите, чтобы жалкие литовцы победили Империю, пока вы животы толстые поглаживаете? Да я вам всем башки ваши кубические поотрываю! Позор, позор! Что скажем? А?
Абсолютная, вселенская тишина установилась в помещении. Полководцы боялись пошевелить бровью — им казалось, что даже такое незначительное телодвижение произведет в этой давящей, зловещей тишине шум и привлечет внимание Императора. Они старались не дышать. Они не смотрели по сторонам, а только прямо перед собой. Император, презрительно кривя баварские губы, ждал. Пауза растягивалась и становилась все страшнее. И в этот момент кто-то коротко но раскатисто пернул. Очевидно, сказалось напряжение.
Император закрыл глаза и поднял брови. Наверняка случилось бы страшное, непоправимое, последовал бы жестокий приказ, но именно в этот момент в дверь постучали.
— Кто смеет! — крикнул Император.
— Срочный курьер из Новгорода! — сказал слуга за дверью.
Император сел на скаммель, подпер кулаком голову, и вдруг рассмеялся. Воеводы переглянулись и тоже начали смеяться, сперва робко, потом громче. Вскоре все они хохотали — просветленные, вздохнувшие с облегчением. Кто-то утирал слезы, вызванные хохотом.
— Пусть войдет! — крикнул Император, отсмеявшись.
Дверь отворилась и в помещение вошел очень молодой человек в голубом новгородского покроя плаще. Сапоги на ногах человека были в пыли, цвет портов невозможно было определить из-за налипшей на них грязи, рубаха тоже грязная, но светлые прямые волосы аккуратно расчесаны были на прямой пробор и схвачены голубой, в цвет плаща, лентой. Левая рука в грубой перчатке покоилась на поммеле походного сверда, а правая держала свиток. Обведя взглядом компанию, человек безошибочно определил Императора, с достоинством поклонился ему, и протянул свиток правителю. Хайнрих поднялся, приблизился, взял свиток и изучающе посмотрел в большие серые глаза посланца.
— Сколько с тобою людей? — спросил он.
— Не понимаю, — сказал человек по-латыни.
Хайнрих повторил вопрос на этом языке.
— Людей нет, — сказал человек. — Я один.
— Они остались лежать там? — спросил Хайнрих, делая жест.
— Нет. Со мной никого не было с самого начала.
— Ты приехал один?
— Да.
— Невозможно.
— Почему?
— Там литовцы… поляки… много разных. Разбойники, например. Ты говоришь, что приехал от Новгорода сюда, без сопровождающих?
Человек пожал плечами.
— Невероятно, — сказал Хайнрих. — Я тебе не верю.
— Это твое право, Император.
— Ты очень молод.
— И… — человек хотел добавить «сметлив», но не знал, как это по-латыни. — Умен.
— Возможно, — согласился Император. — Ты служишь Ярославу?
— Я служу самому себе. Ярославу я оказываю услуги.
Хайнрих, недоверчиво поглядывая на посла, сломал печать и развернул свиток. Пробежав его, он посветлел лицом.
— Пойдем мы… в следующую дверь, — подобрал он латинское словосочетание. — А вы здесь сидите все, дармоеды, — добавил он по-немецки.
В соседней комнате тоже наличествовал стол, и на нем лежала карта. Хайрних быстро к ней приблизился и сверился с чем-то.
— Все так, — сказал он. — Это весьма апропо. Это дает нам передышку.
— Ярослав просит ответ, — сказал человек.
— И ты ему доставишь этот ответ?
— Да.
— Поедешь прямо сейчас?
— Да.
— Не отдохнув? Сколько времени у тебя займет доехать до Новгорода?
— Неделю.
— Невозможно. Я дам тебе двадцать человек и месяц сроку, езжайте обходным путем.
— Нет.
— Отказываешься? Почему же?
— Еще неделю в седле я, может, и выдержу. Но двадцать дней — нет. И так арсель весь синий уже.
— Тебя убьют.
— Вряд ли.
— Ты знаешь литовское наречие?
— Нет.
— Польское?
— Нет.
— Не понимаю. То, что ты сюда доехал — чудо. Но чудо два раза не повторяется.
— Это не чудо.
— Как тебя зовут?
— Не скажу.
Император ухмыльнулся. Письмо писал Ярослав — почерк новгородского князя Хайнрих знал хорошо, сомнений не было. Этот человек — не спьен. Это все, что требовалось знать. Император схватил перо и чистую хартию и что-то быстро написал, оглянувшись два раза на посланца. Запечатав и приложив перстень, он протянул свиток странному молодому человеку.
— Неделю, говоришь?
— А?
Император повторил вопрос по-латыни.
— Да, — ответил посланец.
— Что ж. Езжай. И да будет с тобою Создатель.
Посланец поклонился и вышел.
ГЛАВА ШЕСТАЯ. ЕДИНОБОРСТВА
Три тысячи варангов расположились на постой в Новгороде, разошлись по городским домам. После спешного крещения Ингегерд в греческий вариант христианства с принятием имени Ирина, и после не менее спешного венчания, молодожены избрали селение Верхние Сосны, в двадцати аржах на север от Новгорода, для проведения медового месяца, и отбыли туда, отобрав для охраны своих персон сотню варангов и сотню новгородских ратников. Но кончился медовый месяц, а затем и второй месяц, после медового, а Ярослав все не спешил возвращаться в столицу Земли Новгородской, бывая там наездами, всегда с многочисленной охраной. Помимо моста и утверждения Явана в должности казначея, никакой активности в градоуправлении Ярослав не проявлял. Житник не имел ничего против моста, а Яван не предпринимал ничего, что могло бы даже отдаленно интерпретировано как подрыв власти посадника. В казне появились деньги, доходы увеличились. Житник так же, как раньше, имел доступ к городским фондам. Правда, Яван учредил строгий учет всем выдаваемым суммам, но Житник и с этим был согласен, и даже похвалил Явана. Яван время от времени ездил в Верхние Сосны, но приставленный к нему спьен докладывал, что в разговорах с Ярославом Яван, вопреки всем ожиданиям, хвалит правление Житника, и хвалит искренне. Житник по-прежнему руководил городским правосудием, издавал указы, делал поблажки нравящимся ему купцам, реорганизовывал стражу в детинце, переписывался с окрестными болярами — словом, властвовал. И казался безмятежным.
— Князь боится посадника, — говорила, понимающе кивая, старая Довеса мужу своему, ремесленнику Осмолу.
— Ты не ори так! — строго отвечал он, оглядываясь. Ты… эта… не ори. Вот. Да. И ничего он не боится.
— Нет, боится.
— Дура ты, — отвечал Осмол, снова оглядываясь. — Дура непрозорливая, ничего не понимаешь, дальше своего носа свинячьего не видишь. Это посадник боится Ярослава. Константин.
Разговоры поселян мало волновали Житника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56