И воспоминания вернутся.
— Они и так вернутся.
— Не с такой силой.
Говорят, убиенные без суда попадают в число спасенных.
Боль утихала постепенно. Горясер осознал вдруг, что руки его свободны. Он поднял ладони к лицу, чтобы в этом убедиться. Опустил. И почувствовал, что в правую ладонь ему вложили нож.
Воля его, ослабленная пыткой, стала собираться воедино, сознание заработало в полную силу, и он увидел перед собою уже не Эржбету, мучительницу и убийцу, но просто — врага, мешающего идти к цели. Знакомое чувство злобной радости охватило его. Он уже видел, как лежит Эржбета на земляном полу заброшенного домика, как сочится из ран кровь, как последним взмахом лезвия он режет податливое горло, как широко открыты ее глаза. Мускулы его напряглись, он сжался, вошел в прыжок, и острие уже коснулась кожи врага, мешающего идти к цели, коснулось, пройдя через одежду, и прошло бы дальше — стремительно, сквозь внутренности, и обагрилась бы кровью сжимающая нож рука — но именно в этот момент ему свернули шею, и он умер в озлоблении, в страстном желании убить.
Никакого удовлетворения Эржбете это не принесло. Наоборот — стало тяжелее. Мрачная женщина прижалась к стенке и прикрыла глаза. Ей хотелось, чтобы перед глазами возник образ любимого человека, но вместо него появилось лицо Горясера со зловещим оскалом и жаждой крови во взгляде.
Всадники стремительно приближались. Ликургус отметил, что одеты они странно, и каждый по своему. Подъехав к домику, всадники начали спешиваться и треножить коней. Даже в сумерках очевидна была разительная разница в лицах — среди всадников были и скандинавы, и славяне, и немцы, и греки, и италийцы, и один галльского типа юноша, самый молодой. Четверо из них тут же сняли с седел лопаты и принялись за работу — в том месте, где несчастные воины Косой Сотни ее не закончили, и в двух других местах неподалеку. Александр снова смотрел в сторону леса — оттуда приближалась запряженная резвой лошадью повозка.
— Нужно перепрятать, — объяснил Александр. — Слишком много людей знает, где и что храниться. Не дело это. Карт начертили штук десять.
Ликургус промолчал.
— Интересное какое общество, или содружество, — сказал Ликургус. — Все разные. На каком языке переговариваетесь?
Будто в ответ ему один из всадников сказал что-то копающему, и копающий откликнулся. Обе фразы произнесены были по-латыни.
— А можно мне к вам? — спросил неожиданно Ликургус.
Александр серьезно на него посмотрел.
— Это я и собирался тебе предложить. Не Явану, но Ликургусу. Однако не сразу. Есть испытательный срок.
— Сколько?
— Пять лет.
— Так долго?
— Я хотел было удлинить до десяти, но общество воспротивилось.
— А чем вы занимаетесь?
— Этого я тебе сейчас сказать не могу.
Эржбета появилась рядом с ними — бледная, забрызганная кровью, с глазами, полными безумием.
— Сейчас они уедут, и мы займемся дальнейшим, — сказал ей Ликургус.
— В этом нет надобности.
— Не понял.
— Горясера больше нет.
Ликургус вздохнул и в упор посмотрел на Эржбету, не отводя глаз.
— Мы же договаривались. Грех пополам.
— Мне уже все равно. Хочешь — расскажи кому следует о нарушении договора.
— Что за договор? — спросил Александр, оглядываясь на стену домика позади себя и стараясь не смотреть на Эржбету.
— У нас тоже есть свои тайны, — ответил Ликургус.
Стемнело.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ. ПРЕДЫДУЩЕЕ УТРО
Сорок воинов оставалось в детинце — тридцать славян и десять варангов. Они ожидали прихода войска, болтали, жевали, залезали на стены и смотрели — не идут ли?
Часа за три до полудня с севера прямо к детинцу пришел конный отряд из тридцати кососотенцев, ведомый полководцем Ляшко, которого конники не очень-то слушали. Но приказ дан им был накануне Ликургусом, о котором они знали, что он свой человек, такой же, как они сами, профессиональный убийца, и с опытом командования, который он только что продемонстрировал, и приказ они намерены были выполнить.
— Открывай ворота! — крикнул Ляшко страже.
Конники въехали в детинец. Со всех сторон стали сбегаться к ним воины, встали вокруг толпой. Кососотенцы, уставшие, злые, в грязи, в пятнах крови, чумазые от дыма, презрительно на них смотрели из седел.
— Есть приказ, — объявил Ляшко зычно воинам детинца, — привести вас всех к присяге. Присягать будете прямо сейчас светлому князю, защитнику всей вашей подлой астеровой земли, Ярославу. Есть второй приказ — рубить в куски каждого, кто этому не возрадуется. Войско, которое вы, подлые предатели, здесь ждали, не придет.
— Это почему же? — спросил кто-то.
— Полегло все потому что. В неравном бою. Валко-поляк обязательно придумает об этом какую-нибудь проникновенную былину и вам ее исполнит. Присягать будете по одному, вон там, где пенек торчит.
— Почему там? Обычно…
— Потому что там удобнее резать на куски невозрадовавшихся.
Воинам детинца это заявление не показалось смешным, в то время как, судя по их лицам, кососотенцы восприняли его со всей серьезностью и профессиональным равнодушием. Слово «возрадоваться» произнес, отдавая приказ, Ликургус, и Ляшко счел должным его повторить. Он многому научился за последние полгода.
— А посадник? — спросил кто-то из воинов.
— Это какой же посадник?
— Константин.
— По этому поводу есть третий приказ. Всякому воину, кто изловит и доставит на тиунов суд бывшего посадника, а ныне предателя и труса, Константина, обещана награда в тысячу гривен серебра. А ежели изловит его смерд или ремесленник — тысяча гривен кун. А ежели холоп, то десять гривен серебра и вольность.
— А ежели женщина? — спросил кто-то.
— А ежели женщина его изловит, — сказал Ляшко, — то я тебя лично, добрый человек, при всем народе восемнадцать раз в арсель поцелую.
* * *
Через час, ближе к полудню, на торге толпился народ, но торговля не клеилась — все сплетничали и ссорились, распускали неблаговидные слухи и строили фантастические теории о том, что происходит в детинце и в городе. Небо расчистилось, августовское солнце засияло над Новгородом. За два часа до полудня ворота детинца открылись и повозка с сидящим в ней биричем Маланом-младшим покатилась к вечевому помосту. Малан с несколько растерянным выражением лица забрался на помост, оглядел толпу, и развернул свиток. Случилось то, что давно уже не случалось на вечевой площади — толпа замолчала. Вообще. Никто не шептал, не вскрикивал, не обменивался саркастическими репликами. Малан заговорил глуховатым голосом, но слышали его даже у ворот также замолчавшего вдруг торга.
— А надобно мне вам, новгородцы, объявить следующее. Великое счастие посетило нас, новгородцы, великое. Князь Ярослав, так нас всех любящий, так радеющий о благоденствии нашем, решил взять на себя бразды правления. Решил князь, что в связи со сложившейся беспокойной обстановкой не с руки ему теперь заниматься делами внешними, ибо страдают дела внутренние, до нас непосредственно касающиеся. Вник светлый князь в дела города, и увидел он, что творится несправедливость величайшая. Обирают новгородцев. Хотят опять назначить дань Киеву. От татей, разбойников, убийц шагу ступить на улицах нельзя стало. Стал князь наш искать — кто же виноват в горестях народных? И нашел князь главных злодеев. А первый-то злодей прозывается Константин — предатель и проходимец. — Малан выдержал паузу. По толпе прокатился говорок. Многие усомнились. — А назначена за излов да привод в детинец упомянутого Константина награда — воину тысяча гривен серебра… смерду или ремесленнику, а еще торговцу, тысяча гривен кун… а укупу пятьсот… а холопу десять гривен и вольная.
Сомнения в том, что Константин проходимец и предатель, начали рассеиваться.
— А второй-то злодей прозывается Горясер. А за излов и привод его в детинец сто гривен воину…
Ляшко в окружении дюжины ратников выехал из детинца и проскакал галопом к помосту. Спешившись и привязав коня к столбу, он стал слушать Малана.
— А еще вести такие… — сказал Малан.
— Э! Ты не все сказал! — возразил Ляшко.
— Я все сказал.
— Не все, — Ляшко забрался на помост. — Договаривай.
После короткого напряженного молчания, Малан вдруг приосанился и задрал подбородок.
— Я не могу сказать такое новгородцам. Не могу честных людей в соблазн вводить. Никогда ни один бирич на это не пойдет. Биричи дорожат словом и сердцем своим. — В глазах Малана засверкали огоньки — он почувствовал сладостный вкус верхнеэшелонного диссидентства. — Мы честные люди, и наш народ честный. Мы…
Тогда Ляшко, не дав ему договорить, просто столкнул его с помоста. Малан упал, больно ударившись, и поднялся, потирая локоть и морщась.
— А еще объявлена награда, — сказал народу Ляшко, — отдельная, тем, кто доставит в детинец не только Константина, но и того, кто его укрывает. Тысяча гривен воинам, тысяча гривен кун всем остальным, включая холопов. И бесплатный кубок свира всем желающим, в любом кроге, как только изловят Константина.
Есть вещи выше благосклонности, чести и воли любого народа. Ярослав, продиктовавший третий приказ с повозки, в которой его медленным ходом везли в Новгород, хорошо об этом знал. При наличии нужной суммы завтра на тиунов суд доставят кого угодно — хоть Святополка, хоть Базиля, хоть самого Хайнриха Второго. И только недостаток средств заставляет иногда благожелательных правителей прибегать к другим методам — к хитрости, или же к ильду и сверду.
— Вот какие дела пошли, — заискивающе сказала молочница Бове-огуречнику, презирающему ее с тех пор, как она ушла за нагловатым типом, а потом вернулась, пристыженная. — Самого Константина, подумать только!
Бова презрительно на нее посмотрел и ничего не сказал. Молочница загрустила было, но вдруг увидела Певунью, весело шагающую прямо к ней. Глаза молочницы округлились.
— Здрава будь, подружка! — задорно сказала ей Певунья. — Как торговля, хорошо все?
— Миленькая, — пробормотала молочница, — ты поправилась? Ну… А выглядишь — просто чудо. Смотри, похудела, окрепла. Бова, правда она похудела? А похорошела-то как! А, Бова? Ну! Выздоровела!
— А я разве болела? — с сомнением спросила Певунья.
Молочница, испугавшаяся было, что Певунья все помнит, всю свою бытность оракулом, включая визиты молочницы, которая кого только не приводила посмотреть на прикованную к постели прорицательницу, и что только им, приведенным, не показывала и не позволяла, вздохнула свободнее.
— Ты не помнишь? — спросила она с надеждой робкою.
— Вроде нет. Спалось плохо этой ночью, так я в бане попарилась, и все как рукой сняло! — весело сообщила Певунья.
— Бова, ты посмотри только, как она захорошела-то, а?
Бова, которого тоже, молчащего и презирающего, водили, задабривая, показывать и которому позволяли трогать и даже поощряли в этом, пожал плечами. Бояться ему было нечего — вот он, нож, под рукой.
— Нет, ты посмотри!
Бова плюнул, поднял с земли большой грязный квадратный кусок материи, служивший ему иногда сленгкаппой, еще раз плюнул, и отошел развеяться.
— Ну, Певунья, как я рада тебя видеть! — сказала молочница, дыша полной грудью.
— Да, — улыбнулась Певунья, которой давеча все рассказала прачка — и как молочница водила к ней гостей тоже. — Да. А только некоторые прорицательские способности у меня остались. И помню я, как ты, хорла корявая, меня по щекам хлестала. Щеки до сих пор саднит. И предрекаю я тебе, что сдохнешь ты, змея, сегодня до полудня.
И ушла.
Молочница где стояла, там и осела на землю. Прожила она после этого еще очень долго, но дом Певуньи обходила с тех пор стороной.
А Бова-огуречник шел тем временем вдоль реки. Вот же дурной народ кругом, думал он. А ведь повезет небось кому-нибудь. Одному мне невезение. Эка рыбы плещутся в реке, чтоб их разорвало.
А только узрел вдруг Бова-огуречник, что у кромки леса что-то такое движется самоходно, траву приминая. И хоть был он по природе своей не очень любопытен, решил посмотреть, чего там.
Оказалось — человек. Крупный такой, мощный. И покалеченный. Нога странно повернута. Рожа в крови спекшейся. В рубахе одной, а рубаха-то порвана. Ползет. Пригляделся Бова. И хоть видел он посадника Константина вблизи всего раза два или три, признал он его, посадника.
— Добрый человек, — сказал посадник. — Я, как видишь, в незавидном состоянии, а мне очень нужно прямо сейчас в Новгород и в детинец. Не поможешь ли?
— Эх, — сказал Бова. — Помогу я тебе, помогу. Только вот ты большой, а я не очень. Как бы нам с тобою изловчиться, чтобы дело на лад пошло? А мы вот что, мы сейчас моей сленгкаппой тебя подвяжем. И веревка у меня есть, тоже приспособим. Ты вот что — ты перевернись на спину.
— Не могу, — ответил Житник.
— Ну так я тебя сам переверну. А чего это у тебя с рукой-то? Повредилась?
— Обе руки повредились.
Бова присел рядом и приподнял правую руку Житника. Житник сморщился от боли.
— Да, эка костяшки разбиты. А вторая? Ой, сломана рука-то. Ну мы так…
Он с трудом перевернул Житника на спину, а затем проворно, пока Житник кричал и сжимал зубы от боли, связал ему руки веревкой.
— Ну, теперь проденем.
Свернув сленгкаппу в толстый жгут, он продел ее через подмышки Житника.
— Ты зачем связал мне руки, змей? — спросил Житник.
— Ты поговори, поговори еще, — возразил спокойный и смелый Бова-огуречник. — Вот как ляпну тебя ногой по роже, так поговоришь мне тут. Предатель. Проходимец. Уж про тебя все известно, ерепенься теперь, орясина тупая.
Вскоре Бова понял, что дело, за которое он взялся, не из легких. Но пять тысяч гривен, поселяне, полагающихся торговцу за излов — как такое упустить!
— Нога-то вон, нога-то левая вон, действует она у тебя? — спросил Бова.
— Подставь морду, гад, так узнаешь, — пообещал Житник.
Бова бросил жгут, обошел Житника сбоку, и с размаху пнул его в ребра.
— Я говорю, нога задняя действует? — вопросил он.
Житник сжал зубы и промолчал. Бова пнул его еще раз.
— Так ты эта, ногой-то задней, помогай, а то тяжелый ты, понял? А то найду палку и морду тебе разобью всю. А и нож у меня с собою.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56