Э! Да ведь это же давешний знакомый, что с нами ехал. Странный парень, но вроде неплохой. Может, если Годрика убили, он пойдет ко мне в холопы? А что. Дом киевского военачальника (а ведь я — киевский военачальник, вспомнил он гордо и радостно улыбнулся) — ничем не хуже, а как раз наоборот, заметь, лучше многих. Во-первых, честь. Во-вторых, немалая честь. В третьих, стол за счет детинца, не нужно заботиться о пропитании.
— Эй, парень! — окликнул знакомого Дир.
Зодчий Ротко обернулся, кивнул, и снова уставился на церкву. Точно как Годрик, подумал Дир. На Годрика пока не наорешь — никакого внимания. Хорлов терем сегодня посетить, что ли. Я уже леший знает, сколько времени без женщин. Но денег мало. В обрез.
— Приветствую тебя, важный человек, — сказал он насмешливо, подходя к зодчему. — Чего это ты тут высматриваешь?
— Да вот, не кажется ли тебе, попутчик, что купола эти… какие-то они… глуповато выглядят?
— Какие купола?
— На церкви. Вон, видишь?
— Почему ж глуповато?
— Да вот… на шлемы пехотные похожи.
Дир оглядел купола.
— Действительно, — согласился он. — Похожи. Это, наверное, замысел такой. Это, вроде, головы церкви, а на голове положено шлем носить.
— Но шлем носят только военные.
— И что же? Христиане — они ведь тоже воюют. Не придумывать же разные шлемы — для христиан отдельно, для перуновых воинов отдельно.
— Но церковь-то не воюет. Священники ведь не носят шлемы.
— Да, действительно. — Дир задумался и вдруг сообразил, — А вот я тоже военный, а шлем не ношу. То есть, ношу, но только в сражениях. А так — нет.
— Ну вот видишь, — сказал зодчий. — А вот она, церковь. Разве она сейчас в сражении?
— Ну…
— Можно, конечно, символически так сказать. Мол, она в непрерывном духовном сражении за души людей с еретиками и неверными.
Дир пожал плечами.
— А значит, — настаивал зодчий, — шлемы ни к чему. Вместо шлемов нужно что-то другое.
— А раз нужно, так придумает кто-нибудь. Не твоя это забота. Тебя как зовут, парень?
— Ротко.
— Ротко. Ишь ты, три недели вместе отпутешествовали, и в Талом Кроге встретились, а я и не знал, заметь, что ты — Ротко. Не голоден ли ты, Ротко?
— Признаться, да.
— Это плохо. То есть, это хорошо. Пойдешь со мною — я тебя накормлю, а там видно будет.
Ротко не заставил себя уговаривать.
— Стало быть, — говорил Дир, шагая по диагонали на юго-восток, — ты, Ротко, ездил давеча в Верхние Сосны.
— Ездил.
— Но не задержался там.
— Видишь ли, странно как-то даже все это. Видел я князя…
— На гуляниях?
— Нет. В занималовке.
— Тебя пустили к князю в занималовку?
— Да. А что?
— Впрочем, ты же был с Хелье и Гостемилом. Наверное подумали, что ты их слуга. Ну и что же?
— А князь мне велел выйти да подождать.
— Догадался, что ты не их слуга. А дальше?
— Я жду, жду. Потом меня разморило на солнышке, я задремал. Проснулся к вечеру. Гуляния рядом — в большом таком здании, верхний уровень недостроен. Строят по верхненемецким принципам, и это не очень-то хорошо. Здешним краям больше другие принципы подходят. Я их, эти принципы, придумаю. Ну так вот — сунулся я искать — Хелье и Гостемила. Их нигде нет. И князя нет! А когда будет — неизвестно. Под открытым небом я ночевать не очень-то люблю. Хоть и красиво.
— Да. Ну и дальше что?
— Сунулся я в собственно селение Верхние Сосны. Поскольку весь княжеский комплекс построен отдельно от селения. Такой структурный иерархический эффект. Еще в древнем Египте так строили, чтобы знать отдельно жила. И чтобы это планировкой подчеркивать. А в Риме был один строитель…
— Откуда тебе, голова дурная, знать, что было в Риме. Ты про себя рассказывай. Занятная история.
— Ну, стало быть… о чем это я?
— Сунулся ты в селение.
— Да. Стучу в один дом, в другой. Никто меня брать к себе на ночь не хочет. Потому новгородское гостеприимство — оно на словах только.
— Вот ведь астеры проклятые, — пробормотал Дир.
— А?
— Нет, ничего. Ну, ну?
— Ну, всем бедам не бедить, я пошел в Новгород.
— Пешком, что ли?
— Да. К утру пришел.
— Снял себе жилье?
— Нет.
— Почему?
— А у меня деньги кончились. Я думал, князь денег даст, чтобы мне тут обосноваться. А князь пропал куда-то. А спать охота — сил нет. А тут вспомнил я, что встречалась мне тут одна… эта…
— Девушка, — подсказал Дир.
— Нет.
— Замужняя женщина, — неодобрительно предположил Дир.
— Нет, — Ротко рассмеялся. — Совсем нет. А такая… в общем, хорла уличная.
— Ага, — Дир кивнул. — Среди них попадаются добрые.
— Я-то раньше думал, что она совсем девочка. А при ближайшей экзаменации оказалось, что нет, взрослая.
— И что же?
— Я ее попросил. Нет ли у тебя, мол, на примете места, где мне выспаться можно было бы? Потому нельзя же мне, сонному, приработок себе искать — кто меня наймет? Не в укупы же идти.
— Почему же, — возразил Дир. — Многие укупы живут неплохо. Ежели не своевольничают и не шляются где попало днями напролет, у хозяина не спросясь.
— Да, наверное. Но все-таки. Так она, хорла эта… то есть, эта женщина молодая… покривилась, покричала на меня зачем-то, а потом отвела меня в свой дом. Она с родителями у Черешенного Бугра живет. Накормила меня, да спать уложила. А только воротились откуда-то ее родители и стали драться.
— С тобой? — спросил Дир со смехом.
— Нет, между собою. И словами всякими друг друга называли, и обвиняли друг друга во всех грехах. Я, понятно, проснулся, я не могу спать, когда шумят. Проснулся и лежу. Уснуть опять не могу. Только задремлю — опять они собачатся. Ну, встал я, остаток дня ходил по городу, глазел, а потом и всю ночь. Рассвет встречал на реке. И вот теперь тебя встретил. И опять есть и спать охота.
— У меня и отоспишься, — пообещал Дир. — А что ты умеешь делать?
— Делать?
— Еду умеешь готовить?
— Еду? Не очень.
— Латать порванное умеешь?
— Пытался. Все пальцы себе исколол.
— Рыбачить? Охотиться?
— Совсем нет. Кроме того, рыбалка вгоняет меня в тоску. А охота в жалость.
— В жалость?
— Жалко зверюшек, — объяснил Ротко.
— Эх! — сказал Дир. — Огонь-то хоть умеешь развести?
— А как же! Это умею.
— И то хорошо. Остальному, может, научишься еще. О! Забыл главное. Сверд умеешь точить?
— Сверд?
— Да.
— Точить?
— Да.
— Никогда не пробовал. Но это, я думаю, не очень сложно.
Дир закатил глаза.
— Эх, простота! Не сложно. Надо же. Это, заметь, целая наука, Ротко, друг мой. Сковать хороший сверд легче, чем наточить.
— Ну да? — искренне удивился Ротко.
— Простота. Неуч. Конечно! Годрик хорошо точит сверды. Не как Хелье, конечно, но хорошо.
— Годрик — это такой нагловатого вида тип, что с вами всеми был в кроге… стоял рядом, улыбался ехидно?
— Нагловатый? Может и нагловатый, но ты, Ротко, запомни — до Годрика тебе ох как далеко! Годрик — золото, а не человек. Золото ходячее и говорящее.
— Я не спорю.
— И правильно. Чего Годрик умеет — тебе никогда тому не научиться. Плохо, что понимаешь это только когда его нет рядом. И сверды Годрик точит — что надо! Но, конечно, не как Хелье. Хелье так, заметь, сверд наточит, прямо как в саге про героев.
— Так остро?
— Остро! Остро любой может наточить. Даже хорла, у которой ты ночевал, может наточить остро. Это не велика, заметь, премудрость. Поставил лезвие под нужным углом, камень взял плоский, и шуруй себе. А Хелье точит так, что сверд потом месяц не тупится, сколько им не маши. Просил я его как-то Годрика обучить, а он только усмехнулся. Вообще лучше человека, чем Хелье, на всем свете нет. Уж ты мне поверь. Он мне жизнь спас. Все эти князья да посадники — ничто по сравнению с Хелье. Ага, вон домик-то наш. Рыбак уж ушел в плавание. Это хорошо — не люблю, когда чужие под ногами путаются.
По мере приближения к домику до Дира и Ротко стали доноситься странные звуки. Подумав, Дир понял, в чем дело, засмеялся, и приложил палец к губам.
— Это Хелье поет, — объяснил он и хохотнул. — Ступай тихо. Послушаем.
Поскольку ни Дир, ни Ротко не представляли для него опасности, Хелье не почувствовал их приближения и продолжал распевать во все горло какой-то нарочито дикий лапландский романс. Песнопениям этим научила его в детстве мать, у которой (в Смоленске еще) в подругах состояла какая-то совершенно безумная лапландка. Музыкальный слух у Хелье отсутствовал, а певческие данные оставляли желать много, много лучшего. Хелье об этом знал и давал волю своим музыкальным порывам только когда вокруг никого не было. Дикие мяукающие слова перемежались воинственным рефреном на очень высокой ноте — «Уи-уи-уи-уи!» Возможно, с этим кличем яростные лапландцы бросались в отчаянный бой с медведями, волками и другими ровдирами в своей Лапландии — мерзлой, неуютной земле к северу от Лапландской Лужи. На третьем «уи-уи» Дир не выдержал, захохотал, и открыл дверь. Хелье круто обернулся и смущенно замолчал.
— Доброе утро, — сказал Дир. — Ты продолжай, не стесняйся. — И опять захохотал.
— Ну и гад же ты, Дир, — заметил Хелье. — Слабости следует уважать. Не так уж плохо я пою.
— Ты очень, очень хорошо поешь, — заверил его Дир и в этот раз уже не смог остановиться — от хохота из глаз у него потекли слезы, он утирал их рукавом, привалясь к стенке. Ротко, смущенно улыбаясь, вошел за Диром и встал у косяка.
Дир заставил себя остановиться, набрал побольше воздуху в легкие, задержал дыхание, выпучил глаза, посерьезнел, сказал, «Уи» и осел на пол, хохоча.
— Сволочь, — сказал Хелье.
— Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!…
— Заткнись.
— Ха-ха-ха-ха-ха… Уи! Ха-ха-ха-ха!…
— Здравствуй, Ротко. — В отличие от Дира, Хелье помнил имя зодчего, виденного им один раз в Талом Кроге. — Ты не обращай внимания, мой друг по утрам бывает не в себе.
Теперь засмеялся Ротко, и Хелье, закатив глаза, ушел в угол и сел там на ховлебенк.
— Сейчас, — сказал Дир, поднимаясь с полу, — сейчас я приготовлю пожрать. А может с вечера чего осталось. — Он засмеялся. — С вечера, с вечера… астер ты меченый… не смотри, а в печь ее… Такая скоморошина… нынче в Киеве все поют, — объяснил он. — Говорят, сам Валко-поляк их сочиняет. Глупо, но смешно. Ага, вот еще пара стегунов есть… разогреть их, что ли? Ротко! Ты, говоришь, огонь разводить умеешь. Вот и разведи.
— Дело закончил? — спросил Хелье.
— А как же, — откликнулся Дир, возясь с котелками и плошками. — Дело прежде всего. Уи. Ха-ха-ха-ха-ха!…
— Ты теперь… Да заткнись же ты!… Ты теперь, стало быть, свободен?
— Как зяблик. Ну, правда, нужно ехать в Киев, рапортовать. Но время терпит.
— Обратно ничего не надо в Киев везти?
— Обратно-то? О, спасибо. Чуть не забыл.
Дир покопался в суме и вытащил свиток, данный ему Житником. — Ротко! Ага, развел огонь, молодец. Действительно, умеешь.
Он подошел к печи и сунул свиток в огненные языки.
— Все. Теперь ничего везти не надо.
Хелье удивленно посмотрел на него.
— Ежели, — объяснил Дир, — всякий смерд и всякий холоп начнет князю писать, никаких чтецов не хватит разбирать все это. Князья должны писать князьям! Научили холопов грамоте, они и пишут, как отвязанные. Пишут, пишут. Невежи.
— Как знаешь, — сказал Хелье.
— Уж знаю я, знаю. Годрик не заглядывал?
— Нет.
— Выпорю я его, ежели его не убили, конечно. Какая, заметь, скотина неблагодарная бриттская. Бестолковая. Я, говорит, только огурцов куплю. Ну и где они, огурцы эти?
— А он, небось, отправился огуречнику мстить.
Дир хлопнул себя по лбу.
— Точно! А, хорла, действительно… Неужто убил Годрика негодный огуречник? — Дир раздул ноздри. — Что я с ним сделаю. Как я его скручу. Как я его от десятины-то освобожу! Прощелыга. Астер проклятый.
Стегуны не испортились за ночь. С голоду казалось очень вкусно. Ротко хотел было сесть за стол, но Дир его остановил.
— Ты чего это? — спросил он строго. — Не полагается тебе за общий стол.
— Что же ты меня унижаешь? — оторопело спросил Ротко.
— Унижаю? Чем же это?
— За стол не пускаешь.
— Хо! Унижает, заметь, незнание своего места. У каждого свое место. Твое место — стоять рядом, когда я ем.
— Дир, — вмешался Хелье.
— Не мешай, Хелье. Холопа нужно учить — это не страшно, всех учат тому, что им знать положено. Нас учат, холопов учат, ремесленников. Даже князей учат, хоть и плохо.
— Дир!
— Не мешай.
Хелье посмотрел на Ротко и сделал ему знак — мол, это недоразумение. Затем он встал и сказал веско:
— Дир, а подойди-ка сюда. В угол. Есть разговор.
— Может, позавтракаем сперва?
— Иди сюда!
Дир с сожалением встал и пошел с Хелье в угол.
— Ну?
— Ты что, совсем охвоился на службе у Святополка? Он же зодчий.
— Кто?
— Ротко.
— Зодчий?
— Да.
— Ну и что, что он зодчий. Холопов надо…
— Он не холоп. И никогда холопом не был.
— Укуп.
— И в укупы не продавал себя.
— Ну так я его себе укуплю. Если Годрик не вернется.
— Листья шуршащие! Он зодчий, понимаешь ты, пень ростовский?
— Да какая разница — зодчий, стяжный, кормовой…
— Зодчий — это ремесло такое.
— Да?
— Да.
— Что же это за ремесло? — с сомнением спросил Дир.
— А такое ремесло, когда дома строят.
— А, — понял Дир. — Плотник, значит. Ну и что? Бывает, плотники продаются, когда им работы нет.
— Не плотник. Зодчий.
— Ты заладил — зодчий, зодчий.
— Ну вот, скажи — как называется человек, командующий сотней воинов?
— По-разному.
— В Киеве. Как он называется в Киеве?
— Сотенный.
— А если тысячей воинов?
— Тысяцник.
— А человек, командующий тысяцниками?
— Военачальник.
— Правильно. Так вот зодчий — он военачальник всех плотников, столяров, клепальщиков, и смолильщиков. Он планирует, как будет выглядеть дом, когда его закончат строить.
— Ну уж нет, — сказал Дир.
— Что — нет?
— Чего планировать-то? В сражении — да, нужно планировать, без этого никуда. Без планирования потери больше. Ненамного, но больше. А дом-то чего? Ставь себе стены, вешай крышу.
— А если большой дом?
— Больше стены, и больше крышу.
— А если в доме два уровня?
— Ставь второй на первый.
— А фундамент?
— Ну, копай, заливай известью. Подвал еще бывает — тоже копай. Чего планировать?
— А если каменный дом?
— Камень на камень, те же стены.
— А башню? А церковь?
— Что-то ты, Хелье, не то говоришь.
— А вот мост тут строят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56