Мало ли что. А если ветер посильнее поднимется — комок искр на соломенную крышу вон той хибарки, и пошло-поехало, четверть города в огне. Какие-то они легкомысленные, эти астеры.
Ого, как полыхнуло! Это из подвала. Что там в подвале, что так лихо загорается? А шуму сразу сколько! Загудело все, будто это не дом, а боевой рог. И еще раз. Бабах!
Взлетели вверх черепичные обломки части крыши. Вокруг закричали, забегали. Гостемил прикрыл руками голову и досчитал до пятнадцати. Кто-то охнул рядом — очевидно, ему попало куском черепицы. Гостемилу понравилось. Как все увлекающиеся натуры, он любил яркие зрелища.
Решив обойти горящий дом по периметру, он посмотрел сперва вправо, в проулок, но там вид загораживал высокий забор. Можно подтянуться и заглянуть, или просто влезть на забор и сесть, хоть на край, хоть верхом, но это не очень удобно, когда смотришь зрелище, и надо оставить на потом. Можно повалить забор, может зрелище и стоит трудов тех, кто его ставил, но вдруг какая-нибудь планка отскочит, так бы ударилась в забор, а если забора нет, залетит в соседний палисадник, а там трава суховатая, еще займется. То есть, это в отсветах пожара трава кажется суховатая. Может вовсе и не суховатая. Но тощая и редкая какая-то.
А в другую сторону забор был ниже, и Гостемил туда отправился, попутно разглядывая сбежавшихся посмотреть. В основном это были люди немолодые — сон их чуток, вот и проснулись. Лица заспанные, глаза круглые, волосы в разные стороны у мужчин, баб простоволосых много. Кстати, в Новгороде простоволосье считается неприличным, в отличие от многих других городов, поэтому бабы используют любой шанс, чтобы покрасоваться — вон несколько с явно только что расчесанными волосами. И смотрятся эти длинные, иногда до талии, расчесанные волосы очень даже красиво, даже если с проседью, особенно когда баба стройная и стоит не враскаряку, а достойно, то есть, понимает, либо надеется, что на нее смотрят. Разговоры возбужденные, отрывистые. А вон кто-то сидит напротив пожара, прямо на земле, спину к противоположному забору прислонил. Большой какой, поболее меня будет. Позволь, но ведь это Дир.
Гостемил приблизился к Диру и наклонился. Дир повернул голову, и Гостемил широко открыл глаза. Лицо Дира было в слезах. Дир шмыгнул носом, отер щеку кулаком, и снова посмотрел на Гостемила.
— Ты чего это? — спросил Гостемил.
Дир молча протянул ему какую-то тряпку.
— Это что?
— Это угол моей сленгкаппы.
— Порвал сленгкаппу. Ну так что же?
— Я ее Хелье дал. Он в ней ушел.
Гостемил не разгибаясь спросил:
— Чей это дом? Который горит.
— Явана.
— А где Яван?
— Не знаю. Хелье договорился со мной, что встретимся у Явана.
Тут только Гостемил заметил, что брови у Дира опалены, а ресницы отсутствуют. Дир поерзал, пошарил рукой, и показал Гостемилу еще один предмет — ножны, кожей обернутые, с прилаженным кожаным шнуром.
Гостемил сел рядом с Диром.
— Ты пытался?…
— Я зашел… там дальше сплошной огонь. Везде. Вот только и подобрал.
— А почему ты уверен, что…
— А они уезжали, когда я подошел.
— Кто они?
— Те, кто поджег. Изнутри и с четырех углов.
— И что же?
— Говорили между собой. «Задохнулись, теперь просто сгорят». И еще я слышал крик. Женский. Внутри.
— И…
— Я не успел. Я подумал — хватать тех, кто уезжает, или бежать внутрь? Я побежал внутрь. Пытался. А когда опять выбежал, они уже уехали. Кроме одного. Вон лежит.
Гостемилу захотелось закричать, что все это не так, и Дир все перепутал. Мало ли что! Но он сидел и видел — очевидно, те же картины, что видел Дир. Когда людей связывает многое, они умеют видеть. Иногда. Гостемил не совсем понимал, что видит. Дир, наверное, понимал больше — поскольку больше об этом знал. Гостемил поднялся, приблизился к горящему дому, и поглядел через забор, туда, куда указал Дир. Действительно, возле горящей стены лежало тело.
Он вернулся и снова сел рядом с Диром.
Вот Хелье и Любава заходят в дом и ждут прихода Дира. Удивляются, что Яван отсутствует. Предполагают ночевать, а на утро посмотреть, что в городе. Хелье, конечно же, осматривает все ходы и выходы на всякий случай, запирает по мере возможности ставни — не потому, что это может остановить преследователей, но чтобы слышно было, когда преследователи начнут эти ставни ломать. Вот Хелье ведет Любаву в спальню, укладывает ее спать, возможно кричит на нее, чтобы не болталась под ногами, а спала, а сам выходит в занималовку — и слушает, слушает, слушает, что происходит в городе. И, возможно, чувствует приближение опасности.
Вот восемь или десять человек окружают дом. Люди они не простые, не просто ратники. Какой-то осколок Косой Сотни. Знают, что делают. Вот один из них лезет на крышу, остальные следят за входом. Одновременно один разбирает черепицу, а двое других высаживают дверь. Вот Хелье, мягко ступая, со свердом в руке, занимает позицию возле двери. Они врываются в дом, один из них рубит свердом по тому месту, где только что стоял Хелье. Но Хелье там уже нет. Хелье знает, что эта драка — до конца, что даже один, оставшийся стоять, означает неминуемую смерть, и он изменяет своему правилу не убивать намеренно — ради себя, или ради Любавы, а может просто от злости — почему бы им не оставить его в покое? В этот момент один из оставшихся снаружи топором сбивает ставню и лезет в окно. И Хелье, отбиваясь от наседающих на него, отступая, попутным, почти небрежным, движением, колет лезущего, лезвие проходит между ребер, и лезущий падает наружу и застывает в нелепой позе. От клинков летят искры, Хелье мечется из стороны в сторону, защищаясь от всех и атакуя всех одновременно, но там темно и мало места, а у одного из атакующих обнаруживается сеть, и он, атакующий, не орясина дубовая, он выжидает, когда наступит нужный момент, почти не участвуя в драке. Вот Хелье легко ранит одного из нападающих, возможно в плечо, и в этот момент сеть вылетает из руки ждавшего и накрывает варанга смоленских кровей с головы до ног, и сверд запутывается в ней, и Хелье делает шаг назад и падает, и сверд его тут же прижимают к полу, а его самого бьют несколько раз ногой по чему попало и, связанного, выволакивают в занималовку. Любаву находят, произведя быстрый осмотр дома, в спальне, затаившуюся. Любава пытается ударить кого-то ножом, но это смешно. Нож у нее отнимают. Ее тоже связывают — руки сзади, от запястья до локтя, и щиколотки.
Вот главный, руководящий действом, задает вопрос — где? И Хелье, конечно же, посылает его в хвиту. И главный приподнимает Любаву за волосы и режет ей ножом щеку. Кровь. Режет дальше. И Хелье говорит — в кожаном мешке, на ножнах. Один из преследователей идет ко входу, находит ножны, отвязывает кожаный мешок, ножны бросает, возвращается в занималовку. Главный берет у него мешок, развязывает, и извлекает два свитка. Исследует первый, кивает, и прячет у себя на груди. Просматривает второй, зловеще улыбается, бросает Любаву, а свиток бросает Любаве в лицо. На лицо. Сверху. После этого Хелье, уже связанного, дополнительно привязывают к ховлебенку. А Любаву — к другому ховлебенку. В дело идут светильники — льется на пол, на стол, на подоконники масло. Проходят в столовую, делая тоже самое. В гридницу. В спальню. Затем двое выбегают и обкладывают соломой, взятой с кухни, все четыре угла. Все это поджигают факелами почти одновременно. И уходят.
Сперва много дыма, клубами, расходится по помещениям, дымит масло, дымят просмоленные, утепленные мхом стены. Дым все гуще и гуще. Двое связанных слегка шевелятся, пытаясь освободиться от веревок. Еще гуще. Связанные кашляют. Продолжают кашлять. Сознание начинает постепенно уходить. И огонь прорывается сквозь дым, гудят стены, начинает ходить крыша. Огонь доходит до связанных еще до полного ухода сознания. И слышен крик. И тогда преследователи, следящие за действом из-за забора, бросают одного, которого они потеряли в драке, убитого, и уезжают.
Неизвестно, сколько времени прошло, а Гостемилу все виделась картина за картиной.
Гостемил почувствовал какую-то тяжесть на левом плече. С трудом оторвавшись от страшного видения, он повернул голову. Дир, уткнувшись лбом ему в плечо, плакал навзрыд. Гостемил погладил Дира по голове.
Галопом к горящему дому подлетели два всадника. Ликургус со светящимися зловещими глазами остался в седле, но Эржбета, увидев присевших у забора Дира и Гостемила, спрыгнула с коня, взяла его под узцы, и подошла к ним.
Дир поднял голову. Увидев его лицо и обернувшись на дом, Эржбета поняла все. В уточнениях она не нуждалась.
— Что? — спросил ее Ликургус. Ноздри его расширились, втягивая воздух. Он еще ничего не понял. — Кто?
— Хелье и Любава.
— Где?
— Там.
Эржбета кивнула по направлению к дому.
Ликургус соскочил с коня и подошел к воротам. Недоверчиво обернулся на Эржбету. Она кивнула.
— Кто?
— Ты знаешь, кто. Тот, кто опередил и тебя, и меня, — сказала она.
— Я не…
— Да, я тоже не собиралась убивать Хелье.
— Где?
— Ты имеешь в виду направление?
— Да.
— И это ты знаешь. И карта была у тебя с самого начала.
— А у тебя?
— А у меня не было. Теперь есть. И у того, кто туда теперь едет, тоже есть. Взял у Хелье.
— Значит… — сказал Ликургус.
— Значит, — спокойно ответила Эржбета, — именно туда нам и следует ехать.
Ликургус постоял недвижно некоторое время, что-то прикидывая.
— Этих возьмем? — спросил он, кивнув в сторону Дира и Гостемила.
— Нет. У меня два колчана осталось. Сорок стрел — вчетверо больше, чем нужно. Стало быть, ты едешь со мной?
— Конечно.
— Зачем? Ты не насытился сегодняшним? То есть, вчерашним? Может, отдохнешь?
— Я мог их сберечь. С самого начала. Хелье ко мне первому обратился.
— И искупить твою ошибку можно только кровью убийцы, не так ли.
Ликургус не ответил. Вскочив на коня, он поправил узду, еще раз посмотрел на Дира и Гостемила, и сказал:
— Ну так едем или не едем? В любом случае на север, а там много лошадей без присмотра бегает теперь, можно брать в повод хоть по две. Поедем. Весь день ведь ехать.
Эржбета кивнула и поднялась в седло.
Дир и Гостемил, сидящие у забора, даже не заметили, казалось, прибытия и отбытия хозяина дома.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ. СЛЕДУЮЩИЙ ВЕЧЕР
Игорев Сторец, на самом краю ладожских владений, всех гостей встречал с одинаковым равнодушием. Все, что умудрялось здесь расти или водиться, знало, что не каждый, сюда прибывший, здесь останется. Небо над Игоревым Сторцем бывало солнечным несколько раз в году, как правило тогда, когда пользы от этого не было никакой — в середине зимы, или ближе к осени. Деревья и трава вид имели надменно упрямый — будто росли они здесь назло всем законам природы. Несколько домов ютилось ближе к пограничью, к собственно Ладоге — там условия были менее жестоки, продувные ветры, тоже очень сильные и холодные, не забирались неуклонно под шкуры и одежды, дожди, хоть и частые, и сильные, не напоминали водопады, снег не покрывался, не успев выпасть, толстой ледяной коркой (корка эта вес путника не выдерживала, ломалась, и, ломаясь, рвала на путнике порты и резала ноги). Не то Игорев Сторец удерживал в своих пределах память о леднике, не то теплые ветры с запада и юга обходили его стороной, не то северные циклоны, из тундры, благодаря особенностям ландшафта, пробирались сюда не смягчась — кто ж знает. Неуютное место.
Охотничий домик посередине большого поля неизвестно для кого был построен, неизвестно когда брошен. Неизвестно, кому в голову пришло во время оно охотиться в Игоревом Сторце — и на кого. Крупные звери не водились, мелкие водились редко и, упустив одного зайца, следующего нужно было ждать сутки.
Восемь лошадей привязали к косякам, к ставням, к крыльцу. Лошадям явно не нравился Игорев Сторец, а трава у них под копытами была такая, что есть ее, скорее всего, было нельзя. Они и не ели.
Отсчитав восемь шагов от южного угла западной стены, и еще семь под прямым углом к этой линии, Горясер воткнул сверд вертикально в землю. Ветер усиливался, сумерки начали сгущаться. Двое из его спутников, вооруженные короткими лопатами, начали копать землю рядом со свердом. Остальные присели у южной стены, частично защищавшей их от ветра. Можно было скрыться в домике, но дверь оказалась заколоченной, а домики, простоявшие полстолетия с заколоченной дверью, редко отличаются приятностью интерьера.
Через некоторое время двое с лопатами присоединились к остальным, сели у стены, и следующие двое продолжили работу.
— Глина сплошная, — пожаловался один из только что работавших. — Глина да щебень какой-то. И замерзшее все. Эдак мы долго провозимся.
— Время есть, — сказал Горясер.
— Костер бы развести.
— На таком ветру? Всю морду искрами засыплет.
— Никаких костров, — отрезал Горясер. — Нас никто не должен видеть, неужто непонятно?
— Да кто сюда придет на нас смотреть?
— У меня в мешке бжевака осталась, кто хочет бжеваки?
— Лучше бы прихватил что-нибудь посолиднее.
— Я прихватил, вы же по дороге все и слопали.
— Идет кто-то.
— Где?
— А вон.
По полю к домику приближалась фигура, отчетливо видимая в только что занявшихся сумерках. Фигура шла спокойным шагом, не выражая ни враждебности, ни дружелюбия.
— По-моему, это не входит в твой план, Горясер.
Горясер поднялся. Фигуру и домик разделяло двести шагов. Можно пойти навстречу. А можно просто подождать, пока фигура приблизиться — а она, фигура, именно к домику идет, больше здесь идти не к чему — и выяснить, что ей, фигуре, надо. Раз идет — значит, что-то надо. Правда, идет она сюда, фигура, не на радость себе, поскольку придется ее положить на место того, что они сейчас откапывают, и закопать. Но сперва посмотрим, что надо.
Фигура приблизилась на сотню шагов. Порыв ветра пригнул редкие сгустки травы на поле, а когда он стих, один из сидящих у стены вдруг завалился на бок. Из горла у него торчала стрела. И тут же другой, со стрелой в груди, не успев даже охнуть, тоже завалился. Следующую стрелу отбросило чуть в сторону порывом ветра. Все были теперь на ногах, все кинулись к углам, и двое до углов не добежали — упали со стрелами в шеях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56