Иди, и скажи Явану, чтоб входил.
Яван смотрел на князя бесстрастными зелеными глазами.
— Яван, ты говорил, что Нещук будет сидеть в яме до той поры, пока кто-нибудь не заплатит его долг казне. Было такое?
Яван изобразил на лице своем недоумение.
— Было?
— Было, — ответил Яван.
— Почему он не в яме?
— Он заплатил.
— Весь долг?
— Да.
— Откуда взялись у него деньги?
— Бескан дал. В счет сделки.
— Ты знаешь о сделке?
— Конечно.
— И ты ничего не предпринял, чтобы сделка не состоялась?
Яван поднял рыжие брови.
— Что-то я не помню, князь, чтобы мне вменялось быть при тебе спьеном или стражником. Да я, наверное, и не согласился бы.
Не подкупили ли его, подумал Ярослав. Бесстрастное веснушчатое лицо. Тонкие губы. Выражение лица по большей части участливое, но участливость эта явно деланная, ненастоящая. Но и не лживая, а так, желание понравиться, вписаться, быть одним из многих, быть своим. Не из корысти, а, очевидно, чтобы забыть прошлое. Вряд ли его подкупили. Владимир не стал бы рекомендовать кого попало.
— Сколько денег в казне?
— Три тысячи двести пятьдесят гривен.
— Где хранятся деньги?
— Не скажу.
— То есть как!
— Так.
Ярослав нахмурился.
— Уж не решил ли ты эти деньги себе присвоить?
— Нет.
— Но не скажешь, где они?
— Если тебе, князь, понадобятся деньги, хоть бы и все, я тебе их представлю в полчаса. Но чем меньше людей знает, где они хранятся, тем лучше.
— Даже я… э…
— Включая тебя, князь.
— А что, — сказал князь. — Это даже остроумно.
Яван поклонился.
— Священника Макария знаешь?
— Местной церкви? — спросил Яван. — Той, что в селении здесь, под боком?
— Да.
— Знаю. Пьяница.
— Да, водится за ним такой грех. Скажешь ему, где хранятся деньги?
— Чем меньше…
— Да, я понял. Но видишь ли, Яван, говорю тебе тайно… Придется нам на некоторое время уехать из этих краев. Я приглашаю тебя ехать со мной.
— В Швецию?
— Да.
— Что ж… — Яван улыбнулся. — Пожалуй. Сегодня?
— Сегодня к вечеру. Согласен?
— Да.
— Скажешь Макарию, где хранятся деньги.
— Он знает.
— Знает?
Яван издал короткий смешок.
— Он единственный помимо меня, кто знает, — сообщил он.
— Ты ему доверился?
— Ты тоже только что хотел ему довериться. Стало быть, есть что-то в Макарии такое. Располагает.
— Он очень уважает свое слово.
— Да. И в отличие от многих, чем больше выпьет, тем больше уважает.
Ярослав рассмеялся. Яван наклонил голову в знак того, что он доволен, что замечание его оценили.
— Жискар говорит, что наемников осталось человек двести.
— Около того. Ньорор очень недоволен. Две тысячи человек выбрали себе нового предводителя и ушли из города. Пятерым уйти не удалось.
Ярослав вздохнул.
— Что с ними сталось?
— Какая-то… ватага, человек восемь или десять, сделала налет на дома, где они жили, по отдельности. Всех, кто был в домах, убили и закопали. Дома сожгли. Действовали ночью.
— Дикость!
Яван пожал плечами. Ярослав неодобрительно покачал головой.
— Прямо Дикий Отряд Ликургуса какой-то…
Ни один мускул на лице Явана не дрогнул.
— Суд над Детином завтра? — спросил князь.
— В полдень.
— Хорошо. Поедем вместе. Ты и я.
— На суд?
— Ты догадлив.
Яван с сомнением посмотрел на князя.
— Лучше бы тебе в Новгород не…
— Не соваться. Ну, уж я сам решу, Яван, что мне лучше, что хуже. Поедем. Почему при тебе нет сверда?
— Я казначей, а не ратник.
— Да. И все же. В гриднице есть дюжина свердов, выбери любой.
— Охрану берешь?
— Человек пять-семь возьму, — решил Ярослав. — Если отбудем через полчаса, как раз поспеем.
— К началу не поспеем.
— А к началу и не нужно. Мы ж не в театр константинопольский собрались.
— Как знаешь.
— Иди выбери сверд и жди меня во дворе, там, где стойла. А встретишь Ляшко, скажи ему, чтобы тоже собирался. Поедет с нами.
Оставшись один, Ярослав ключом, висевшим у него на цепочке на груди, отпер сундук, вытащил из него ларец, открыл, и развернул грамоту, прибывшую к нему в занималовку давеча неизвестным способом — дверь и ставни были заперты. В письме в подробностях сообщалось о событиях в Киеве. Некоторые детали указывали на то, что писана грамота была человеком, вхожим во все киевские круги и в детинец. Подпись Предславы не обманула князя, да и не рассчитывал автор грамоты, на новгородской бересте писаной, что она, подпись, обманет князя. Знак доброй воли или доброй неги. Сообщалось, что новая любовница Святополка корыстна и жестока. Что за последние два месяца Святополку вкупе с поляками пришлось отразить три печенежских набега. Что Свистун, возможно, покинул Киев (Ярослав усмехнулся зло) и что в связи с этим тати и разбойники перессорились, а лиходейства стало меньше. Что Святополк послал в помощь Базилю войско для решительного удара по хазарам и что, возможно, Хазарии как данности более не существует. Греческая труппа в быстро сооруженном подобии театра под открытым небом имеет грандиозный успех — вкупе с местными умельцами они перевели три греческих пьесы на славянский, выучили текст. Сперва зрители смеялись над произношением, но попривыкли, развлечение вошло в моду и четвертая пьеса, римская, Сенеки, готовится к постановке. Ярослав хорошо помнил, что пьесы Сенеки не предназначены для представления, а лишь для чтения. Шалят греческие актеры. Экспериментируют. Лучше б новое что-нибудь написали. Вернусь из Новгорода, и перед самым отъездом послушаем мы с Ингегерд Валко-поляка. Надо бы подать мысль ему, или еще какому-нибудь сказателю, пусть пьесу напишет. Впрочем, не напишет конечно же. Очень разные грунки — сказания, саги, и пьесы.
Заперев письмо в сундук, Ярослав вышел из занималовки и поднялся наверх, в спальню. Ингегерд занята была чтением Екклесиаста в переводе на славянский, пыталась запоминать неизвестные ей слова.
— Что такое пресыщение? — спросила она.
— Умнихет.
— Ага, тогда понятно.
— Мне нужно отлучиться на один день.
Она с беспокойством посмотрела на него. Ярослав присел на край ложа.
— Очень нужно, — сказал он. — С тобою останется Жискар. Придет сюда и будет с тобой сидеть. Я ему велел не выходить. Завтра мы отсюда уедем.
— Все-таки ты решил уехать.
— Мне нужно, чтобы наш первенец родился в спокойных условиях. Чтобы с тобою ничего не случилось. А там видно будет. Не грусти, Ингегерд.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. МИНЕРВА
Годрик против обыкновения громко храпел, и Хелье пришлось несколько раз перевернуть его со спины на бок, чтобы он не мешал ему думать и одеваться. Одежда, принесенная Диром, не очень подходила по размеру, и вместо болярского сынка получался какой-то замшелый провинциал, желающий соответствовать. Пришлось порыться в суме Годрика, найти иголки, нитки, и кое-что подкоротить. Особенно раздражала сленгкаппа — Дир явно мерил ее на себя, Хелье она была до пят. Как подкоротить сленгкаппу, не нарушив общего ее вида и стиля? Замечательные разрезы, весьма необычные. Канва толстенная, иголкой не пробьешь. Дир и Ротко ушли за «маленькой хорлой», корова за дверью у крыльца, с облегченным выменем, жевала жвачку и уходить не собиралась, а Хелье возился и возился с одежкой. Сапоги оказались великоваты, но тут уж ничего не поделаешь. Кроме того, общий вид одежды не располагал к ношению сверда на перевязи, а идти на суд без сверда было опасно. Опасно было и со свердом, но все-таки чувствуешь себя увереннее, когда при тебе оружие. Ночью предстояло смотаться к дому Белянки, посмотреть, как там и что, обнадежить Любаву, часов восемь в общей сложности провести в пути — опять бессонная ночь! Можно, конечно, послать вместо себя Дира, но как-то боязно. Любава Дира не помнит, наверное, а Белянка не знает, а он еще натворит там чего-нибудь. Эх. Монашья роба гораздо лучше молодежных фасонов, сверд под нее прячется запросто. А вообще, наверное, весело они живут, эти молодцы да девицы. В их возрасте я, вместо того, чтобы веселиться с себе подобными, вздыхал по Матильде и торчал в Старой Роще, обучаясь премудростям свердомахания. Ну, еще фолианты читал всякие и со священником спорил на отвлеченные темы. А в Роще все были старше меня. Так и вырос одиноким волком. Теперь у меня есть друзья, Дир и Гостемил, хорошие, и Яван, парень неплохой, хоть и сохраняющий упорно дистанцию, но не всякий мне позавидует — иметь таких друзей хлопотно, наверное. И гадина эта в Киеве. Ведьма. Стерва.
Хелье пригорюнился, не прекращая работы. Вскоре сленгкаппа была готова и выглядела неплохо. Не то, чтобы великолепно, но сойдет. Натянув порты, Хелье обнаружил, что они давят в паху. Что за глупости — длина, вроде бы, нормальная. В бедрах я не широк, скорее наоборот. Он похлопал себя по бедрам и ягодицам и вдруг обнаружил тесемки в области паха. Тонкие, едва заметные. Найдя узел, он развязал тесемку, и давление ослабло. Так. Безобразие — порты предусматривают разные величины хвоя. Развратный Новгород. Даже в Константинополе такого нет. Хелье сделал широкий шаг. Затрещал шелк — порты не были рассчитаны на особенности перемещения в пространстве, связанные с учениями в Старой Роще. То есть, для драки не подходят. Вставить клинья, что ли? Хелье снял порты и рассмотрел их еще раз, внимательно. Ну я тут напортняжничаю! Тонкая работа, тонкие швы, стежки еле видно. А сленгкаппой… не прикрываются эти места, вдоль бедер. То есть, будут видны клинья, если их вставить. Знатная молодежь в драках не участвует. А если и участвует, то одежду покупает назавтра новую. Непозволительная расточительность.
Но вот что. Ротко пойдет со мной — ему в любом случае любопытно посмотреть на суд. Он наденет мою сленгкаппу и перевязь, и будет стоять рядом со мной таким образом, чтобы мне в случае чего можно было только руку протянуть — и вот он сверд. А порвутся порты — леший с ними. Еще можно разбудить Годрика и потребовать, чтобы он что-нибудь придумал с этими портами. Годрик многое умеет. Но пусть спит, ну его. Да не храпи ты так, бриттское чудовище.
Дверь отворилась и в дом вошли Ротко и Дир. Последний волок упирающуюся девчушку лет тринадцати или пятнадцати. Хелье завозился с новыми портами, но вспомнил о предстоящем ночном путешествии и взял с ховлебенка старые.
— Вот, привели! — объявил Дир.
— Что вам всем от меня нужно? — взвизгнула девчушка, глядя на полуголого Хелье и предполагая разное.
Надев порты, Хелье подошел ближе и внимательно на нее посмотрел. Она рванулась, и пришлось схватить ее — сперва за плечо, а когда она вздумала вдруг кусаться, то и за волосы. Нет, лет ей было больше. Восемнадцать. Как минимум.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— А тебе-то что! Свиньи! Вот узнает мой…
— Тихо. Как тебя зовут?
— Если хотите все хвелаш, то так бы и говорили, а зачем же меня сюда волочь, аспиды…
— Зовут тебя как!
— Минерва! — крикнула она с вызовом.
Хелье и Ротко засмеялись. Дир на всякий случай хохотнул.
— Чего ржете? — сердито огрызнулась Минерва.
— Садись, Минерва, — сказал Хелье. — Никто тебя здесь не тронет. И денег мы тебе дадим. Садись, садись. — Он повернулся к Ротко. — Она?
— Да.
— Она одна такая там?
— Где?
— В квартале.
— Да. Остальные посолиднее.
— Да уж, — вставил Дир.
Ротко, посмотрев на Дира, засмеялся.
— Чего ржешь? — осведомился Дир, тоном, почти совпадающим с давешним тоном Минервы, только в басовом ключе.
— Да так, — сказал Ротко.
Хелье посмотрел на него внимательно.
— Нет, не могу, — Ротко опять засмеялся. — Друг твой заприметил там же одну… солидную… — он опять засмеялся.
— А что? — возмутился Дир. — Я не виноват, что они дуры такие в городе этом астеровом.
— И что же? — спросил Хелье.
— Подходит он к ней, — объяснил Ротко, — к солидной… Она думает, что он ее за руку возьмет, денег даст, с собою поведет. А он… — Ротко опустился на ховлебенк и опять засмеялся.
— Ну нет у меня денег. Что поделаешь. Все истратил, — сказал Дир.
Хелье начал понимать, в чем дело.
— Что же ты, Дир, ей сказал?
Дир насупился.
— Он ей сказал, — Ротко сделал торжественное лицо, — «Полюбил я тебя!…»
Хелье сел рядом с ним на ховлебенк и захохотал.
— А что? — спросил Дир сердито. — Любовь военачальника чего-то да стоит, все-таки. Даже в Новгороде! Я так думал. Провались они, астеры эти.
— И обнял ее, — добавил Ротко. — Страстно так.
Хелье чуть не упал от смеха с ховлебенка.
— Прекратите ржать, — велел Дир.
— Ничего страшного, — сказал Хелье. — Ты вот давеча ржал, и я не обижался.
— Так то другое дело совсем. — Дир хмуро посмотрел на Минерву. — А эта совсем не годится. Я ее давеча видел в детинце.
— Чего-чего? — Хелье сразу посерьезнел.
Дир понял, что совершил оплошность и прикусил язык. Но было поздно.
— В детинце? Ты видел ее в детинце?
— Да. Э… Я там был… гулял я там. Случайно зашел.
— Дир!
— С поручением! А она…
— Врет он, — сказала Минерва.
— Дам по уху, — огрызнулся Дир. — Она там с этим… который посадник. С Константином.
— Скупердяй этот ваш посадник, — уверенно сказала Минерва. — Скупердяй и вор. Обещает много, дает мало. И никакого уважения. Может, я и хорла беззаветная, но это еще не значит, что мною можно помыкать. Один хвелаш и три раскрутки, я ему сказала, сколько это стоит, а он…
— Минерва, — перебил ее Хелье. — Скажи, Минерва. Недавно недалеко от Улицы Толстых Прях убили человека. Ты видела, кто его убил?
— Какого человека, ничего я не знаю, мое дело низкое и незначащее. Отпустите меня, мне положено ждать, когда подойдут…
— Сколько тебе нужно дней, чтобы заработать восемь гривен? — спросил Хелье.
Сделалась пауза.
В голове Минервы свершился переворот. Восемь гривен соответствовали ее трехмесячному заработку без вычетов в пользу сводника.
— Сколько?
— Сколько дней?
— Дня за три-четыре заработаю, — сказала она осторожно.
Хелье ушел в угол, покопался в своей походной суме, и выволок из нее кошель.
— Вот, — сказал он, отсчитав шестнадцать золотых монет. — Видишь? Восемь гривен. Будут твои, если будешь отвечать, как положено.
— Что отвечать? — спросила Минерва, не отрывая взгляда от золота.
Дир с удивлением посмотрел на деньги. То, что Хелье располагает средствами, не приходило ему раньше в голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56