Зачарованный этой воображаемой картиной, Осмол перестал слушать, что кричит жена, накидал в торбу разных изделий, от ларчиков до деревянных кубков, оттолкнул причитающую и грозящую супругу, и отправился к реке искать попутчиков. Он не удивился, увидев на берегу нескольких, таких же как он, мелких ремесленников, торговавшихся с хозяином ладьи, и заспешил к ним.
— Куда путь держим, люди добрые?
— В Верхние Сосны. Полсапы даешь?
Показалось дорого, но Осмолу не терпелось включиться в авантюрное предприятие, и он заплатил.
Отчалили. Старая ладья скрипела бортами, мачта раскачивалась, шли они какими-то не очень быстрыми рывками — больше тряски, чем езды, но все-таки следовали неуклонно на север. И прибыли в Верхние Сосны ближе к вечеру. Было еще светло. Комплекс строений, предназначенный для знати, стоял полон людей. Частично эти люди тоже представляли собою знать — но не окраинную, а региональную, владеющую землями в удалении от Новгорода. В первый раз за три года Осмол с удивлением увидел идущего спокойным шагом волхва.
И очень много ратников, но не новгородских — подтянутых, одетых более или менее одинаково — а разношерстых каких-то, не шибко опрятных.
В Верхних Соснах Осмол не бывал много лет, а о существовании новых построек знал до нынешнего визита лишь понаслышке. Постройки ему понравились. Собственно торг отсутствовал — нужно было предлагать товар покупателям напрямую, на улице.
Осмол решил, что пойдет туда, где больше всего людей. Строение, помещавшееся в логическом центре комплекса, заинтересовало его — прямоугольное, с недостроенным вторым уровнем, с башенкой, привлекало оно к себе больше всего народу и, судя по всему, внутри строения толклось много любопытных — возможно, это был какой-то специальный пиршественный зал. Охрана у входа отсутствовала, и Осмол беспрепятственно прошел внутрь со своей торбой — посмотреть, что там к чему, внутри.
Два огромных стола, один торцом к другому, занимали середину помещения, за столами сидели и что-то пили знатного, хоть и провинциального, вида люди, а вокруг, рядом, и вообще везде, стояли ратники с довольными лицами. Кто-то говорил речь на региональном диалекте. Осмол плохо понимал региональные наречия. Коммерческая сметка подсказала ему, что здесь ему делать нечего — женщины отсутствовали, а мужчинам ларчики хоть и нужны, но они-то, мужчины, так не считают. Рассчитывать же на то, что кто-то из этих ратников купит ларчик, чтобы подарить жене, не приходилось.
Осмол вышел снова на воздух и посмотрел вокруг. Сновали туда-сюда ратники, вельможи, а вон еще волхв идет, статный — все чем-то заняты, спешат куда-то. Осмол недобро посмотрел в сторону лихо и наскоро возведенной деревянной часовни. К греческой вере он всегда относился с большим подозрением. Да… Тут вдруг он вспомнил, что священник одной из новгородских церквей купил при нем, Осмоле, сразу дюжину ларчиков у осмолова конкурента. Правда, ларчики те были расписные, а у Осмола — простые. Несколько лет назад Осмол пытался подключить к своему делу нескольких умельцев, чтобы расписывали ему ларчики, но все как один отказались, говоря при этом какие-то глупости — мол, поверхность чего-то там, не подходит для грунтовки, и прочие непонятные слова. Один умелец даже имел наглость заметить, что крышка открывается неровно. На что Осмол резонно ему возразил, что крышка ларчика — не дверь, содержимое ларчиков сквозняков не боится, как правило. Умелец хмыкнул и ничего более говорить не стал. Может, тот, кто управляет часовней, купит несколько ларчиков? Пусть они не расписные — но ведь и Верхние Сосны не Новгород, и народ здесь должен быть, по идее, менее требователен. Осмол решительно направился к сооружению.
Внутри открылось ему некое подобие новгородских часовен, росписи, иконы — беднее, и менее пестро, чем в Новгороде. Такие же высокие окна. Слюда. Пол дощатый. Увидев в углу сидящего на полу священника, Осмол хмыкнул, прочищая горло, поправил на плече торбу, приосанился, и шагнул вперед, и только тогда заприметил торчащее из пуза священника копье. В суеверном страхе Осмол шагнул назад, и еще назад. Повернулся и быстро вышел из часовни.
Остальные ремесленники куда-то пропали. Наверное, пошли в селение. В селении живут обычные люди, не ратники. Надо бы и мне в селение, не очень уверенно подумал Осмол.
От комплекса знати вели в разные стороны несколько троп, и Осмол выбрал неправильную, ведущую не в селение, но в примыкающую к селению рощу. Ошибку свою он осознал только когда углубился уже в лес и, погруженный в свои мысли о том, как именно, в каких выражениях, будет он предлагать поселянам изделия свои, продвинулся в массив локтей на двести. Остановившись, Осмол стал раздумывать, в какой стороне Волхов, не заблудился ли он. Солнце клонилось к закату, но, горожанин с рождения, Осмол так и не научился ориентироваться по частям света — в Новгороде особой нужды в таких навыках не было, разве что в случае зодчих. Подумав, что заблудился, Осмол пошел не назад, а вперед, и вскоре вышел на поляну.
Зрелище, открывшееся ему, было настолько впечатляющим, что Осмол, вместо того, чтобы побежать, скрыться, или по крайней мере попытаться не выдать своего присутствия, вышел прямо на поляну, в неожиданно яркое закатное солнце.
В беспорядке по всей поляне стояли повозки, многие запряжены были лошадьми. Возле повозок, между повозками, на повозках лежали трупы. На всем пространстве поляны наличествовало шевеление, чем-то напоминающее крысиную возню. Провинциальные ратники, сбившиеся в группы по четыре-пять человек, насиловали уже не сопротивляющихся женщин. Осмол не знал, что на его глазах погибал цвет верхнесосенной знати — те самые окрестные боляре, землевладельцы, составлявшие с прошлой зимы компанию Ярославу и его супруге, наполнявшие каждый вечер Валхаллу, обогащавшие местных ремесленников и смердов все это время. Некоторых из них, ночевавших в Верхних Соснах, остановили при попытке к бегству, иных поймали при въезде в комплекс (те, у которых имения располагались вблизи Верхних Сосен, предпочитали ночевать дома). Почти все они были молоды.
Осмол остановился на виду у всех, придерживая ремень торбы. Группа ратников в десяти шагах от него приканчивала копьями двух женщин, уже, очевидно, не годившихся для употребления, использованных до конца.
Его наконец заметили.
— Эй, дед! — крикнул кто-то из ратников. — Что, тоже порезвиться решил?
Несколько ратников тут и там повернули головы. Освещенный закатными лучами, Осмол смотрел, открыв рот, на действо. Длинная седая его борода болталась туда-сюда от легких порывов ветра. Коротковатые жилистые руки, покрытые редким длинным волосом, двигались судорожно, крючковатые пальцы теребили веревку торбы.
— А какие у деда лапти! — обратил внимание один из приближающихся ратников. — Таких в нашей деревне не делают. Это новгородские лапти. Ребята, он — княжеский спьен, это точно.
Какая-то женщина, воспользовавшись тем, что внимание окружавших ее ратников отвлеклось на Осмола, попыталась отползти в сторону. Один из ратников остановился на мгновение и сделал полуоборот, чтобы раскроить ей топором череп.
— А ну, старина, скажи, — спросили Осмола, — что вот это такое, а? — указывая на одно из деревьев.
Осмол, несмотря на охвативший его ужас, удивился вопросу.
— Вот это?
— Да.
— Дерево.
— Какое дерево? Как ты его называешь?
— Предлиг.
— Ну, что я говорил? — ратник торжествующе посмотрел на коллег. — Княжеский спьен!
— Но это предлиг! В Новгороде все это знают! — изумился дрожащий Осмол.
— В самом Новгороде — да. Это потому, что все, кто там нынче живет — предатели продажные и корыстные. А отгадай, дед, загадку. Что пролегло меж Новгородом и Верхними Соснами? По чему повозки ездят и путники ходят?
— Хувудваг, — сказал Осмол, дрожа.
— Вот, — ратник улыбнулся еще шире, глядя на своих. — Ель у него предлиг, дорога хувудваг. Так, помимо спьенов, еще ковши говорят. А вот приходили к нам, дед, из-за моря люди недобрые, которых киевский выродок купил, чтобы над нами надругаться. Как ты их зовешь?
— А как надо? — спросил Осмол.
— Надо — варяги. А ты их называешь — варанги. Так ведь?
— Нет, я их называю варяги.
— Ну да? — с сомнением спросил ратник. — Варяги? Так и говоришь, варяги?
— Ну да. Я ведь что? Я ремесленник простой. Ларчики делаю.
— Нет, ты спьен.
— Я не спьен.
— Вроде он не спьен, — сказал кто-то.
— Но может и спьен. Нужно все-таки быть начеку.
— Да.
— Вы, люди добрые, того… вы, эта… резвитесь себе, а я пойду пока.
— Князю докладывать? — насмешливо спросили его.
Осмол вдруг повернулся и побежал. В страхе ему не пришло в голову, что без торбы бежать было бы легче и свободнее — он продолжал сжимать ремень у плеча. Именно это его и спасло. Копье, брошенное ему в спину, вошло сквозь плетенку в торбу и наткнулось на три ларчика, плотно друг к дружке прилегающих. Почувствовав сильный удар, Осмол бросил торбу и кинулся бежать во все лопатки. За ним бежали — но устало. Ратники порастратили силы на поляне, да еще и свира перепили. Вскоре он услышал за собою крики «Где он? Где эта крыса старая?» и понял, что есть шанс.
Закатные лучи в лес не проникали. В лесу сгущались уже сумерки, тени прыгали и мешали видимости. Осмол спрятался за стволом дерева. Ратники еще походили, покричали, и угомонились. Тогда Осмол залез на дерево и затаился, прислушиваясь. Вскоре ратники чередой пошли по давешней тропе, переговариваясь. Осмол разобрал слово «сбор», значения которого он не понял.
Еще некоторое время подождав, уже почти стемнело, Осмол решился спуститься с дерева и осторожно, поминутно останавливаясь и прислушиваясь, вернулся на страшную поляну. В темноте белели повозки. Лошади почти все убежали, некоторые вместе с повозками, кроме тех, что были стреножены. Тут и там раздавались стоны недобитых мужчин и женщин. С мужчин содраны были свиты, сапоги, сленгкаппы — вся богатая одежда, на которую соблазнились провинциальные ратники. Женщины, мертвые и полумертвые, лежали почти совершенно голые. Осмол, походив по поляне, набрел на стреноженную лошадь с повозкой. Лошадь мирно пощипывала траву — ничего другого ей не оставалось, а в ступор лошади впадают редко. Развязывание веревок на ногах лошади заняло некоторое время — ножа не было. Рядом кто-то застонал, но Осмол не откликнулся. Забравшись в повозку, он щелкнул вожжами, и лошадь, оторвавшись от удовлетворения гастрономических своих потребностей, пошла шагом. Осмол ехал в направлении, противоположном (как он надеялся) тому, в котором удалились на сбор ратники. Повозка переваливалась через камни, кренилась на рытвинах, но не переворачивалась. Осмол слегка пришел в себя и обнаружил, что сидит на каком-то ворохе тканей. Покрывала, догадался он. Богатые во время вечерних путешествий защищаются от холода повозочными покрывалами. Он поерзал на покрывалах. В ногах что-то глухо звякнуло. Пошарив, Осмол обнаружил кожаный кошель. Запустив в него руку, он оторопел.
— Вот и награда, — сказал он вслух глупую фразу.
За что награда, какая награда — ему было все равно. Слова пришли сами собой. Неожиданно лошадь вывезла повозку из леса на неровный, диковатый, но все же хувудваг. Небо еще не совсем потемнело. Осмол повертел головой. Прямо по ходу чернел на фоне неба силуэт деревянной новгородской Софии. Осмол щелкнул вожжами и лошадь, молодая, хорошей породы, послушно побежала рысью. Осмол поднял кошель и обратил его к закату таким образом, чтобы видны были монеты внутри. Желтизна отчетливо виделась в кошеле даже в густых сумерках.
— Вот и награда, — снова пробормотал Осмол.
Старая Довеса встретила его заспанною руганью, но, услышав во дворе ржание, замолчала и подозрительно посмотрела на мужа, на котором лица не было. Выйдя во двор, колыхая телом, увидела она богатую повозку с богатой упряжью, молодую кобылу с тонкими мускулистыми ногами — и вернулась в дом. Осмол бросил кошель на стол и присел на ховлебенк, тупо глядя в стену. Довеса заметила, что свита на спине Осмола в крови. Но сперва все-таки заинтересовалась кошелем. Вывалив содержимое на стол, она забыла и о крови, и о лошади, и чуть ли не о самом Осмоле.
— Это же как же, как же, — забормотала она, перебирая монеты. — Да это же здесь же, здесь, не знаю, сколько…
— Двадцать две гривны, — тускло сказал Осмол.
— Двадцать две гривны!
— Да.
— Двадцать две гривны! Двадцать две!
— Гривны.
— Гривны! Ой. Ой, не могу. Что у тебя там за кровь на свите? — спросила она, не в силах оторвать глаз от золота.
— Не знаю.
— Двадцать две гривны?
Осмол встал, снял свиту, осмотрел, развязал гашник, стянул через голову рубаху, осмотрел. Кровищи-то.
Жена, поминутно оглядываясь на золото на столе, сходила за тряпкой и водой, оттерла Осмолу спину (он подвыл, но не сильно), осмотрела рану. Неглубокая. Ничего страшного.
— Заживет, — сказала она. — Надо перевязать, и заживет. Двадцать две. Это тебе столько за восемь ларчиков дали в Верхних Соснах? Да у них там денег несчитано! А что за лошадь с повозкой?
— Это я там купил. На вырученные деньги, — сказал ей Осмол. — Там лошади и повозки стоят всего ничего. Там главное — ларчики. Ходовой товар, Довеса. Как ларчик увидят — кидаются, любые деньги предлагают. Я думаю, что продешевил, можно было взять больше.
— Не может этого быть. Ну, Осмол, ну, муженек, кланяюсь тебе в пояс. Это ж я как болярыня знатная теперь жить буду. Сколько у тебя ларчиков осталось?
— А?
— Сколько осталось, говори, орясина?
— Дюжина наберется. И еще два доделать надо.
— Доделаешь сейчас же. А завтра отправляйся обратно в Верхние Сосны.
— Нет, туда я больше не поеду.
— Аспид! Что значит — не поеду? Когда такие деньжищи!
— Не поеду.
— Змей, как есть змей! — запричитала Довеса. — В кои-то веки получилась возможность деньги заграбастать, а он — не поеду! Подлец ты, Осмол.
— Ты видела — ранен я.
— Ну, напали на тебя на обратном пути разбойники. Подумаешь! Не каждый же раз они нападают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56