На траву. Несколько мгновений спустя Хелье выпрыгивает в то же окно и катается по траве — загорелась рубаха на спине. Не сильно. Любава пытается что-то сказать, и даже крикнуть, но он зажимает ей рот. Она теряет сознание. Она приходит в себя в соседнем палисаднике, в углу, у забора, за колодцем. Небо освещено пожаром. Хелье сидит рядом. Увидев, что она открыла глаза, он прижимает палец к губам. Они долго сидят за колодцем, молча, почти не двигаясь. Любаве хочется, чтобы все получилось, поскольку быть пойманной после того, что произошло — глупо. Она прижимается к Хелье. А он к ней. Ужас сковывает тело Любавы, сердце бьется очень часто. На улице кто-то кричит, переговаривается, ходит, бегает. Возможно, часть бегающих — ратники. Хелье гладит ее по волосам и шепчет что-то на ухо, успокаивающе. Грохот и треск, зарево, крики на улице. Дым, стелющийся по земле. Постараемся не закашлять. Грохот — упала балка. И так — долго, вечность, и кричат, кричат, и переговариваются, и обмениваются бессмысленными замечаниями совсем рядом. А потом все это очень медленно, но начинает стихать. Дыма меньше, зарево не такое яркое. Голосов меньше. А потом Любава вдруг засыпает. Возможно, Хелье тоже задремал — когда она снова открывает глаза, Хелье не спит, но вид у него заспанный. А небо светло-серое. Утро. Хелье приподнимается и осторожно выглядывает из-за колодца. Распрямляется, кладет руки на кромку забора, подтягивается, осматривает местность. Кивает Любаве. Она пытается подняться и не может. Нога вдруг напоминает о себе острой болью. Любава кусает губу, морщится. Хелье наклоняется к ней и берет ее на руки.
— Дир, — сказал Гостемил. — Подержи ее, я открою дверь.
Передав Любаву Диру, Гостемил сдвинул едва заметный деревянный прямоугольник рядом с дверью. Зачернело. Гостемил просунул руку в дыру, нашарил засов, и отодвинул его.
— Лучше всяких ключей, — объяснил он, открывая дверь. — Добро пожаловать, гости. Извините, у меня неприбрано. Дир, а где Годрик?
— Он… ах ты, леший, — сказал Дир. — Я и забыл совсем. Мы должны были встретиться в доме Явана. Ну, ничего. Найдется Годрик. Он такой. Попереживает малость, заметь, за меня, но найдется.
— Посади Любаву на скаммель, — велел Хелье. — Чего встал с ней посреди гридницы.
Дир пристроил пытающуюся сипеть благодарно Любаву на скаммель возле стены. В доме Гостемила было очень уютно, но как-то не в стиле Гостемила совсем. Чувствовалось, что до самого недавнего времени не он был здесь хозяин.
Раздался требовательный стук в дверь.
— Опасность уменьшилась, говоришь, — сказал Гостемил, вынимая сверд.
Дир тоже вынул сверд, шагнул к двери, и встал сбоку.
— Да открывайте же! — раздался за дверью голос Годрика.
Дир распахнул дверь. За дверью стоял Годрик в шапке Дира, но не один, а в сопровождении Белянки и ее служанки. Дир широко улыбнулся.
— Моя шапка назад вернулась, — молвил он.
— Следовало тебе подождать, или пойти с нами, — строго сказал ему Годрик. — Двух бескровельных женщин бросил. Не стыдно?
— Как это бескровельных? Мы же их домой отвезли?
— Мы? Я их вел. А только, как оказалось, вести было некуда — дом сгорел.
— Как сгорел?
— До тла. Как и яванов дом. Куда не ткнешься — везде пожары нынче.
— Здравствуйте, — сказала Белянка всем. — Любава! Ты здесь!
Она подбежала к Любаве и обняла ее. Любава сипло что-то сказала, непонятное, но радостное.
Гостемил распахнул ставни, одну за другой.
— Люблю свет, — сказал он. — Как можно больше света. Годрик!
— Хмм, — отозвался Годрик.
— Там у меня погреб. Вон там. Там много всякого. Волоки это все сюда, только осторожнее, особенно рыбу, она там нежная вся очень. И кариллы с грибами, или как их здесь называют — паддехатами. Единственное стоящее блюдо из всей новгородской кухни. А я пойду пока что переоденусь, а то вид у меня поношенный какой-то. Кстати, у меня остался еще галльский бальзам. — Он строго поглядел на остальных. — Никому, кроме Хелье, не дам, не просите. Хелье, хочешь свежую рубаху?
Хелье воспринял вопрос с таким видом, будто речь шла о чем-то абстрактном и труднорешаемом. Гостемил подошел и обнял друга.
— Скажи Любаве, чтоб сняла перстень, — сказал он ему на ухо. — Это неприлично. Перстень, конечно, дорогой, но ведь она не купчиха какая, а болярыня.
* * *
Что это было — завтрак, обед ли, ужин — никто не мог толком сказать. Все ели с аппетитом. Годрик и служанка сидели отдельно от общества, в углу, и Годрик во время еды беседовал со служанкой, непрерывно над нею издеваясь, а она этого не понимала и отвечала со всею серьезностию.
— А если честно, то хорошо, что дом наш сгорел, — заявила Белянка, отрезая и поливая маслом солидный кусок хвербасины. — Наш бывший дом здесь почти рядом — я, по крайней мере, смогу по городу ходить, а то живешь в глуши безвыездно, так кажется, что скоро на луну завоешь. Вот мы теперь как раз и сходим ко мне, как поедим, да? У меня и места много, муж пока еще вернется, а спален у меня семь грунок. И деньги я прихватила — Аскольд настоял.
— Аскольд? — вежливо переспросил Гостемил.
— Ну, Хелье, конечно же, но ему нравится думать, что я не знаю, что он Хелье. Не смотри так страшно на Любаву, Хелье. Вовсе не она мне сказала.
— А кто?
— У женщин свои секреты.
Дир отрезал и поспешно затолкал себе в рот огромный угол стегуна под рустом, поскольку помнил прекрасно, что проговорился именно он. Это он так думал. На самом деле Белянке и ее служанке все рассказал Годрик во время их путешествия от сгоревшего дома Викулы в Новгород, обходным путем.
Любава все еще не могла говорить. Дир, утверждающий, что понимает толк в таких грунках, давеча осмотрел ей горло, велел сказать «ааа» — не получилось — и объявил, что это от дыма и переживаний, и к вечеру пройдет. Правда, ему, Диру, известны случаи, когда от дыма и волнения голос пропадал навсегда, но они, случаи такие, не слишком часты. Практичный Гостемил предложил сходить за лекарем, но у Хелье против лекарей было предубеждение, и Любава, выслушав возражения варанга, отказалась.
— И все же, — настаивал Гостемил, пробуя бжеваку и морщась, — я хотел бы знать насчет опасности. А то я был занят больше обычного все эти дни, и, очевидно, что-то упустил в обстановке.
— Я видел, чем ты был занят, — проворчал Хелье.
— Видеть — не значит знать.
— Сопровождал.
— Действительно. Почти все время. Иногда отвлекаясь на прогулки в задумчивом элегантном одиночестве. Редко. Понятия не имел, что это так утомительно — сопровождать.
— Почему именно ты?
— А кто же еще? Посуди сам, друг мой Хелье, не могла же важная особа, желающая остаться неузнаной, ходить по улицам в сопровождении отряда киевских ратников? Поэтому отряд привез ее в Новгород и сдал на мое попечение. А когда она совершила здесь все, что хотела совершить, я отвел ее обратно на драккар, к ратникам. Вот и все. В свои планы она меня не посвятила, да и не мое это дело.
— Да ты не оправдывайся, — сказал Хелье, выслушав тем не менее оправдательную речь до конца. — Тебе действительно интересно, что произошло и происходит?
— Думаю, что и остальным тоже.
Хелье подумал, посмотрев на остальных, что все присутствующие здесь имеют право знать обо всем, что их касается.
— Горясер убил Рагнвальда, — сказал он.
Любава побледнела.
— Очень некрасивые имена, и первое, и второе, — прокомментировал Гостемил.
— Ударив Рагнвальда ножом, Горясер выхватил у него суму, в которой лежали грамоты, деньги, и еще что-то. Две грамоты, очевидно специально положенные сверху Рагнвальдом — чтобы их было легче вытащить и отдать — выпали при выхватывании, но Горясер, увлеченный убиением сводного брата, этого не заметил. Эти две грамоты подобрал я.
— Ты?
— Когда осматривал место убийства. Веретен в грамотах не было, иначе Горясер услышал бы звук падения. Их закатило ветром за край заброшенного колодца.
Любава засипела неодобрительно.
— Если бы я знал, — ответил он на ее сипение, — что они нужны именно Горясеру, я бы нашел способ их ему передать. И, наверное, нам обоим было бы легче все эти дни. Горясер решил, что Рагнвальд передал грамоты тебе в первый свой приход в твой дом. И отдал приказ взять тебя под стражу. Схватить. Не только он, конечно. Те двое, что тебя вели тогда… очевидно, люди Эржбеты. В тоже время, похоже что заселение дома варангами не имеет отношения к грамотам — это просто кто-то очень хотел как можно больше унизить Детина. У него много врагов в городе.
Любава опять засипела.
— Все по порядку, — сказал ей Хелье. — Грамоты я отдал на хранение, не скажу кому.
— А что там написано, в этих грамотах? — спросил Гостемил.
— Одна грамота была — карта местности. Судя по тому, что мне рассказали, там должно храниться какое-то сокровище Содружества Неустрашимых. Какое-то, леший его знает, золото, или камни драгоценные, или… как же… как по-славянски така?
— Слиток, — подсказал Гостемил.
— Вот. Слитки. Все это, согласно карте, зарыто в Игоревом Сторце, на пограничье с Ладогой.
— Глупости, — сказал Гостемил. — Байки бабки Лусинды.
— Сокровище? — переспросил Дир.
— Ну, ну? — Белянке не терпелось узнать, что дальше.
Служанка попыталась высказаться, но Годрик строго на нее посмотрел.
— Я, честно говоря, — заметил Хелье, — тоже не очень верю в это сокровище. Я таких карт видел десятки. Кладоискатели копают и копают, рассчитывая получить большую награду при малых заслугах. Но Горясер, очевидно, очень верит в этот клад, и не он один. Поэтому он сейчас в Игоревом Сторце, а это день пути, если очень быстро ехать. Вторая грамота намного интереснее, поскольку подписана и заверена тиуном, и дело там настоящее. Горясер ее бросил в доме, уверенный, что она сгорит вместе с домом. Она не сгорела. Я ее заметил в последний момент. Лежала себе на полу.
Он наклонился, вынул из сапога грамоту и развернул ее.
— Какая-то часть владений Рагнвальда отписана в свадебном договоре его жене — это то, что мне удалось выяснить. Кто такая его жена — понятия не имею. Я удивился, когда узнал, что он женат. Остальное должно было отойти к старшему в роду. О том, что Горясер — сводный брат Рагнвальда, и, по смерти Рагнвальда — старший в роду, мало кто знает. Я узнал недавно. Если бы у Рагнвальда не было завещания, Ладога, например, отошла бы прежнему владельцу. То бишь, дуре безмозглой Ингегерд. Завещания нет.
— Нет? — спросила с восхищенным интересом Белянка.
— Нет. Но есть дарственная. Рагнвальд решил, перед тем, как быть убитым, просто подарить все, что принадлежит ему лично.
— Кому? — спросила Белянка, широко открывая глаза. — Жене?
— Нет. Любаве.
Все посмотрели на Любаву, осознавая сказанное.
— Вот грамота эта — именно и есть дарственная Рагнвальда, — сказал Хелье, передавая грамоту Любаве, и все проводили глазами грамоту, смотрели, как Любава берет ее из рук Хелье, распрямляет, хмурит брови, пытаясь сосредоточиться. — Понятно почему Горясеру, знавшему о ней, она, грамота, не нравилась. Она лишает его прав — в частности, на Ладогу и Игорев Сторец, где бы он мог спокойно искать свой клад. Он все равно его ищет — но спокойствия не обрел. — Помолчав, Хелье добавил мрачно: — Пока что.
Все почему-то опустили глаза долу, и даже Любава, недоверчиво рассматривающая грамоту, вдруг положила ее на стол и тоже посмотрела куда-то в сторону.
— Так стало быть, — сообразила Белянка, а она сообразительная была, — Любава теперь — богатая землевладелица?
— Не сказал бы, что очень богатая, — заметил Гостемил. — Ладога все-таки не Псков и не Киев. Но не думаю, что она когда-либо еще будет в чем-нибудь насущном нуждаться.
— Это если она в Ладогу поедет, — предположила Белянка.
— Зачем? — удивился Хелье. — Ладожские землевладельцы предпочитают жить в более цивилизованных местах.
— Но ведь нужно же… дань собирать? — неуверенно сказала Белянка, не очень сведущая в таких делах.
— Не сама же Любава будет этим заниматься, — возразил Хелье.
— А кто же?
— Как обычно. Тиун за некоторую мзду копирует дарственную, ставит подпись. После этого нанимается дюжина ратников. Они едут в Ладогу, размахивая дарственной, и собирают дань. Возвращаются и отдают хозяйке, забрав себе треть.
Вот оно что, подумал Дир. А то я все Годрика посылал к брату в Ростов, а как брат дань собирает — не знал. Нет, конечно же, брат никаких ратников не нанимает — сам ездит, наверное. А только прошлой зимой Годрик вернулся ни с чем — брат отказал. Удачно получилось, что есть служба у меня в Киеве, иначе пришлось бы что-то придумывать, изворачиваться.
Как повезло Любаве, подумала Белянка. Ну, страдалица, вот тебе и награда за все. Уж не заважничает ли? Вроде не должна — не такая она. Ну вот — если муж очень опостылит, так будет у меня, к кому от него уехать, где жить, чем питаться. Наверное. Если не заважничает.
Натерпелась женщина, подумал Гостемил. Вздохнет свободнее теперь — вот и славно. А Хелье держит себя с ней холодно как-то. Что-то между ними такое произошло или происходит, на любовь не очень похожее. Ну, с Хелье-то понятно, он вбил себе в голову, что ему непременно нужна Мария. Мария, конечно, очень необычная женщина, несмотря на дурных предков — мне ли не знать. Но, по-моему, Любава не хуже. И женского в ней значительно больше. Я бы на месте Хелье выбрал Любаву. Ох, она что-то пытается сказать, и не может, бедная. Жалко ее.
Как непривлекательно сипит Любава, подумал Хелье. Пытается что-то сказать. А вот если я, к примеру, нахлебался бы бодрящего плотно, да сидел бы рядом с ней, то сказал бы я ей — «Мария», как она мне сказала «Детин»? Все может быть. Были бы мы замечательная пара, не так ли. Мария и Детин.
Как несправедливо все это, подумал Годрик. Землевладельцы женятся только на своих, дарственные пишут только своим. Женщины их выходят замуж только за своих. Вот, к примеру, богатая невеста, или вдова — нет, чтоб действительно осчастливить какого-нибудь неимущего человека из незнаменитого роду. Он бы ей век благодарен был. Но нет, them dumb fucking broads ищут богатых себе, и только с богатыми знаются, хотя сами богаты, а от умножения богатства радости ведь им не прибавляется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56